Отрывок из романа «Масть пиковая»

Рауль Мир-Хайдаров

А с тех пор, как аксайским ханом занялись вплотную не только работники прокуратуры, но и следователи КГБ, навер­няка взяли на учет тех, кто наведывается к дважды Герою Социалистического Труда. Оставался только путь по воздуху, тем более если рядом обрабатывают поля дефолиантом. Нет, на этом этапе он рисковать не мог, оттого и выбрал геликоптер. Летели высоко, и Сухроб Ахмедович почти все время видел внизу петляющий серпантин дороги, ведущей в Аксай, и на­считал уже три ряда охраняемых шлагбаумов, заметил, как за­дирали головы постовые вслед раннему вертолету, по их реак­ции Сенатор понял, они знали, чем занимается сельхозавиация. Но на шлагбауме у въезда постовой увидел, что вертолет будет пролетать над поселком, тут же кинулся в будку опове­стить кого-то, что нежданный гость появился в небе Аксая.

Последнее не осталось незамеченным и Баходыром, и он прокомментировал:

— Видели, как шустро нырнул человек в чапане в сторож­ку, видимо, разгадал, что кто-то летит в Аксай, а это уже ЧП, сюда прибывают только по приглашениям, званым, таков незыблемый порядок, установленный для всех ханом Акмалем.

— Да, гости все уже в Аксае, а меня, конечно, с воздуха не ждут, — ответил как можно беспечнее человек из ЦК, подтвер­ждая версию Шавката, ему не хотелось настораживать пилота.

Показалась длинная тополевая аллея, над которой и шел Баходыр. Поселок еще спал, но в некоторых дворах на огоро­дах уже копошились люди, копали картошку.

— Вот и прилетели, — сказал пилот, и запоздавший гость сразу увидел и величественный памятник Ленину, и помпез­ное здание объединения с какой-то непонятной башней-при­стройкой в торце, он-то знал, что это грузовой лифт.

Хан Акмаль въезжал в него на машине и поднимался на четвертый этаж, по-иному гордость и положение не позволя­ли. Прокурор не удивился бы, если кто-то в шутку сказал, что у лифта его дожидались носилки под балдахином с четырьмя дюжими членами партии, иным, наверное, верный ленинец не доверял, которые доставляли директора агропромышленного объединения в его роскошный кабинет. Сенатор понял, что по­пал в королевство кривых зеркал, увидел он и площадь, явно не по масштабам поселка, приметил и айван, где «наш Гречко» любил думать наедине великую думу о судьбах края, о том, как жить по-ленински. Над нею и завис Баходыр, и через минуту он уже стоял на айване, покрытом дорогим ярко-красным ков­ром.

Сенатор помахал пилоту, и геликоптер с ревом взмыл вверх и развернулся к хлопковым полям. Еще спуска­ясь по шаткой стремянке, он заметил, как от здания управле­ния спешили к нему два человека. Прокурор сошел с айвана, неловко было стоять на текинском ковре ручной работы в грязных башмаках, и, не глядя в сторону приближающихся людей, достал сигареты и не спеша закурил. «Официальный визит начался», — попытался он мысленно пошутить, но шут­ливого настроения не было и в помине.

— Ассалом алейкум, — раздалось вдруг у него за спиной, и Сенатор вальяжно обернулся, увидел двух расплывшихся в улыбке крепко сбитых мужчин в добротных заморских костю­мах, купленных как бы навырост, и мягких удобных шевро­вых сапогах, за которыми чувствовался уход.

Хозяин Аксая в моде был консервативен, носил порою и полувоенный френч, и сапоги из мягкой козлинки, такого же стиля придерживались остальные.

— Ваалейкум ассалом, — ответил он и поздоровался с ни­ми за руку. По тому, как каждый из них улыбался полным ртом золотых зубов, на ночных сторожей они не походили, хо­тя он понимал, что на Востоке определить положение человека по внешнему виду, экипировке, задача безнадежная, тут живут по иным законам, как сказал кто-то из англичан, изучавших Среднюю Азию, «окнами во двор».

Как по волшебству из-за кустов вынырнул аккуратненький, поджарый старичок, весь в белом, и, безмолвно поставив на край айвана поднос с чайниками и горячими лепешками, тут же исчез с глаз, растворился. Хозяева великодушным жес­том пригласили гостя к столу. В дальнем углу просторного айвана лежали углом мягкие атласные курпачи и тугие подуш­ки, и в этот угол вписывался клетчатый дастархан, прикрытый двумя слоями марли. Один из мужчин сдернул марлю, и перед ранним гостем предстал живописный натюрморт: хрустальные вазы с фрук­тами, конфетницы, колотый орех и миндаль в глубоких индийских чашах из меди, стояли и три разные по цвету и размерам закрытые фарфоровые маслени­цы, наверное, в них подавали мед к орехам, сметану к лепеш­кам и варенье, если, конечно, хан к нему не был равнодушен.

Сенатор сразу почувствовал, как проголодался, потому без особых церемоний снял обувь и занял предложенное у дастархана место. Как только разместились на прохладных с ночи курпачах, один из хозяев сделал «оминь», как бы проверяя на прочность атеизм гостя, и стал разливать чай. Пили чай с фруктами, ели обжигающие лепешки с густой домашней сме­таной и медом, обменивались ничего не значащими фразами, словно предоставляя друг другу возможность первым задать конкретный вопрос.

Сенатор хорошо разбирался в восточной этике и событий не форсировал, за ним теперь чувствовалась и европейская школа осо­бой дипломатии, почерпнутая у Шубарина. Но все же проку­рор удивился терпению своих утренних сотрапезников, как не спросить, кто ты такой и зачем пожаловал, у человека, в пря­мом смысле свалившегося с неба на святое место у памятника Ленину. «Силен Восток, сильны люди хана», — подумал Сена­тор, не спеша отхлебывая прекрасный китайский чай «лунъ-цзинь», воду для самовара, как сообщили хозяева, доставляли специально из горных родников.

Между тем солнце уже заметно поднялось, на улицах Аксая появились люди, иные, пробегая мимо правления, с любо­пытством поглядывали на людей, сидевших на священном месте. Старичок в белом появлялся дважды, меняя быстро пу­стеющие чайники, опять он не проронил ни слова. Может, он глухонемой, подумал Сенатор, в королевстве кри­вых зеркал и такое требование могло предъявляться к обслуге.

Понемногу начали нервничать и суетиться хозяева, один из них даже среагировал на сообщение о времени, переданном по громкоговорителю «Маяком». Наверное, скоро должен был объявиться настоящий хозяин, хан Акмаль, и золотозубый по­старше в конце концов, без обиняков, по-европейски, спросил:

— Как доложить?

Прокурор достал из верхнего кармашка твидового пиджа­ка стопку хорошо отпечатанных визитных карточек на мело­ванном финском картоне и молча протянул одну из них.

Искушение заглянуть в нее было велико, гость читал это по глазам, но человек в шевровых сапогах удер­жался от соблазна и, до конца выдерживая восточный церемо­ниал, сказал:

— Вы извините, мы должны оставить вас, скоро должен прибыть хозяин. А вы отдыхайте, пейте чай. Если захотите по­кушать, кликните Сабира-бобо, он вмиг организует шашлыки хоть из печени, хоть из мяса. Каждый день на рассвете мы све­жуем барана, зарезали и сегодня, так что не стесняйтесь, — и учтивые сотрапезники, пятясь спиной, отошли от айвана.

Когда по дороге в правление встречавшие обходили боль­шую чинару, он увидел, как они дружно склонили головы над его визиткой. Как только скрип двух пар ухоженных сапог пе­рестал доноситься до райского местечка в тени памятника Ле­нину, гость по привычке достал из кармана сигареты, зажи­галку и положил рядом на пустую тарелку из английского сер­виза со сценами охоты. Потом отыскал взглядом среди застав­ленного дастархана пепельницу, которую приметил раньше, сделав при этом вывод, что хан курит, и придвинул ее поближе к себе.

Солнце начинало пригревать, утренняя свежесть прошла, и он поспешил снять пиджак и, оглянувшись вокруг, сладко потянулся. За завтраком они сидели чинно, по-восточному скрестив ноги, Сенатор дома жил по-европейски, и такая поза давалась с трудом, и, оставшись один, он с удовольствием вы­тянул ноги и сгреб под себя подушку, такая вольность еще до­пускалась. Тут наверняка чтили традиции и любая промашка оценивалась бы не только хамством, но и оскорблением хозя­ев. «Не задремать бы», — подумал он и закурил.

Сладкий дым табака из Вирджинии привычно успокаивал, настраивал на размышления, но что-то сковывало его изнут­ри, не было привычного ощущения свободы, присущей ему раскованности. «Неужели на меня так действует воздух Аксая», — улыбнулся прокурор, но чувство тревоги не покидало, хотя причин для волнения пока вроде нет, встретили вполне любезно.

Хотелось мысленно отрепетировать хотя бы несколько первых фраз для хана Акмаля, но ничего путного в голову не приходило. Сенатор придвинул к себе чайник, он оказался пустой, беспокоить старика ему не хотелось, но он на всякий случай оглянулся, стараясь понять, откуда же достав­ляли чай из родниковой воды, но высокие стены тщательно подстриженной и ухоженной живой изгороди, оплетенной еще и ярко цветущей лоницерой вокруг айвана, не позволяли ниче­го увидеть. Тем большим оказалось его удивление, когда через несколько минут перед ним вновь возник Сабир-бобо и опять же безмолвно поставил чайник. Не успел он кивком головы поблагодарить, как старик опять незаметно исчез. Еще больше он поразился, когда налил себе чай, он действительно хотел попросить старика, чтобы ему заварили черный, в Ташкенте все-таки ему отдают предпочтение, хотя пьют и зеленый.

Когда он заканчивал с чаем, услышал шум сбоку, прямо по Красной площади со свистом пронеслась черная «Волга». Наверное, хан Акмаль пожаловал на службу, подумал гость, и не ошибся. Сиявшая лаком машина подъехала к башне-при­стройке, и он слышал, как со скрежетом распахнулся грузовой лифт и лимузин исчез в его чреве. День в стране чудес начался.

Прокурор не спеша допил чай, затем выкурил еще одну сигарету, забрал свои пожитки и сошел с айвана. Ему казалось, что сейчас его сотрапезники доложат о визите неожиданного гостя с вертолета и его пригласят в управление, а может быть, к нему поспешит и сам директор агропромышленного объеди­нения, все-таки человек из ЦК?

Гость не спеша прохаживался вдоль стены живой изгоро­ди, изредка незаметно поглядывая в сторону управления, куда беспрестанно входили и выходили люди, он понимал, что за ним могли и наблюдать из окна, но никто к нему не спешил, не окликал. Так прошло довольно-таки много времени, чело­век из ЦК, не выдержав, даже глянул на часы, с тех пор, как ди­ректор явился в свою резиденцию, прошло больше часа.

«Спокойно, спокойно», — твердил себе Сенатор, с беспеч­ным видом вышагивая вокруг айвана, дымить он перестал, чтобы не дать понять, что волнуется, хотя курить хотелось. Он вполне допускал, что у хана Акмаля могло быть совещание или какие-нибудь срочные звонки в Ташкент. А может быть, экстренно наводили справки о нем? Так прошагал он еще час и, устав, вновь забрался на айван.

Как только он расположился удобно на мягких курпачах, опять возник из небытия Сабир-бобо, он принес огромный медный поднос, где на большой тарелке из того же английско­го сервиза со сценами охоты истекали жиром горячие, только с мангала, шашлыки, а рядом другая, более глубокая тарелка с мелко нашинкованным репчатым луком, посыпанным крас­ным корейским перцем, шашлыки прикрывали две румяные, еще хранящие жар тандыра лепешки.

«Наверное, это значит, что меня еще не скоро примут», — подумал прокурор и принялся за еду, шашлыки выглядели вполне аппетитно. Он пожалел лишь о том, что оставил фляж­ку с коньяком в машине, сейчас она пришлась бы кстати и к обеду, и к настроению.

Баранина оказалась молодая, нежная, жарили на саксауле, и повар знал свое дело, прокурор не очень увлекался шашлыками, но аксайские ему понравились. Не успел он расправиться с первой порцией, как принесли вторую, поначалу удивил странный изгиб шампуров, но по аромату он догадал­ся, что это тандыр-кебаб. Шашлыки в специальной раскален­ной печи без открытого огня в Ташкенте почти не делают, ос­тались кое-где мастера в Ферганской долине, видимо, такой и обслуживал привередливого хана Акмаля. Вместе с тандыр-кебабом безмолвный старик принес глубокую чашку с острым салатом аччик-чучук и два чайника чая, после шашлыков всег­да жажда мучает.

«Кормят здесь прилично», — отметил про себя с иронией гость, тайком посматривая в сторону правления, но там вроде как о его визите и не знали, хотя айван у памятника хо­рошо просматривался из окон четвертого этажа. «Загнал я себя в тупик, — рассуждал спокойно Сенатор, — ведь теперь обратно свободной дороги нет, если не впускают, то уж отсюда тем бо­лее без воли хана и шагу не ступить». Страха он не испытывал, да и раздражение прошло, мелкое чванство хана даже пошло ему на пользу, тот так очевидно выставлял свои слабости. Се­годня ли, при его положении, выдерживать полдня на площа­ди заведующего Отделом административных органов ЦК?

Прокурор сразу почувствовал свое превосходство над человеком, въезжающим на четвертый этаж в черной «Волге». Теперь, точнее уяснив ситуацию, он понимал, что ни совеща­ние, ни срочные звонки ни при чем, мелкая тактика, блажь, желание подавить гостя, мол, знай, к кому приехал, наверняка он по старинке думает, что я приехал к нему за советом или помощью, а может, даже за благословением на пост, анализи­ровал он события, спокойно попивая чай, и задавался вопросом, как такой человек мог стать самым близким челове­ком Рашидова?

Когда он закончил с шашлыком, вместе с безмолвным стариком появилась молодая девушка, она принесла кумган с тазиком, и гость вымыл руки, она тщательно прибрала дастархан, поставила свежие фрукты, обновила посуду, и даже ваза с цветами появилась. Убрав посуду, она через некоторое время вернулась с пачкой газет, с девушкой он перекинулся несколь­кими ничего не значащими фразами. Разговаривая с ней, он держался, как обычно, раскованно, знал, ее будут подробно расспрашивать о самочувствии гостя. Газеты дали лишний раз понять, что наверху о нем не забыли и что-то лихорадочно предпринимают. Сенатор всегда в любой игре оценивал пер­вый ход, теперь он считал, что дебют за ним.

Газеты оказались недельной давности, большинство из них, за исключением местных, прокурор читал. Он лениво пе­ребирал страницы, тайно поглядывая на четвертый этаж, поблескивавший свежевымытыми стеклами, и заметил, что вре­мя от времени то к одному, то к другому окну подходили люди и смотрели в сторону памятника. Конечно, их не интересовала штампованная скульптура Ленина, зовущего массы трудя­щихся вперед. Наверное, даже глядя на вождя в упор, они ви­дели на пьедестале все-таки своего хана Акмаля, тут все: и власть, и идеалы, и нравы были ариповскими, других автори­тетов, даже ленинских, не допускалось, хотя опять же все дела­лось от имени вождя, застывшего в порыве на безлюдной пло­щади Аксая. Поистине страна чудес, Зазеркалье кривых зер­кал! Мельтешение вокруг окон говорило ему, что директор агропромышленного объединения на месте и он все-таки озабо­чен его приездом или, скорее всего, обескуражен его терпени­ем. Наверное, он не понимал, почему бы гостю не встать с айвана и не подняться пешком, без привилегированного лиф­та на четвертый этаж в служебные апартаменты выдающегося хозяйственника края, как нарекла его наша щедрая на эпитеты и словоблудие пресса, в том числе и центральная. Но Сенатор был не так прост, не позвал сразу по приезду, теперь уж он сам туда не пойдет, пусть поломает голову со своими со­ветниками, зачем пожаловал без приглашения, да еще тайно, прокурор Сухроб Акрамходжаев в Аксай? Не из простых за­дачка, не из простых, с чем он приехал, не догадаться никому, сочтут за безумие, за дерзость делать такие предложения все­могущему хану Акмалю.

Солнце припекало, и на айване становилось душно, тень от скульптуры вождя сдвинулась правее, и он решительно по­смотрел на часы и подумал, если через полчаса никто не по­дойдет и ничто не прояснится, то встану и попытаюсь уехать из Аксая, тогда уж точно зашевелятся. Наверное, жест его ис­толковали правильно, отпущенное на испытание время исте­кало, минут через двадцать он опять услышал скрип знакомых сапог и у айвана появился улыбающийся как ни в чем не бы­вало один из утренних сотрапезников.

— Извините, дела, хлопоты. Я доложил о вашем приезде, Сухроб-ака, но директора срочно вызвали по депутатским де­лам в обком, и он уже час как выехал в Наманган, но распоря­дился принять вас как следует.

— Как выехал? От управления машина не отъезжала, скрип грузового лифта я бы услышал, — спросил строго Сена­тор.

— Извините еще раз, вы у нас впервые в Аксае и не знаете, что попасть в наше здание, как и выйти, можно разными путя­ми, да и черных «Волг», скажу вам по секрету, с одинаковыми номерами несколько, иногда они сбивают людей с толку. Хо­зяин сказал, что будет ужинать с вами, пойдемте, я отведу вас в гостевой дом. Отдыхайте с дороги, покупайтесь, сейчас там как раз к вашему приходу сменили воду в бассейне и включи­ли прогреться финскую сауну.

Прокурор опять вспомнил, что он находится в королевстве кривых зеркал, забыл о подземных бункерах, катакомбах, тон­нелях, выходящих к реке и шоссе. Хан любил путать следы да­же без причины, наверное, чтобы держать свой народ в вечном страхе. Говорят, иной раз в поселке появлялся его двойник, он подолгу сиживал на айване, перебирал четки, вроде напоми­нал — я здесь, я все вижу! Хотя сам в это время находился где-нибудь в Москве на сессии Верховного Совета или уезжал в го­сти к своему другу Шарафу Рашидовичу.

А черные «Волги» с одинаковыми номерами постоянно шныряли вдоль полей и строек, внушая страх, — все-таки помнили, что машина время от времени останавливалась и из нее выходил хан Акмаль с настоящей кожаной камчой, и горе тому, кто попадался на его пути без лопаты или кетменя.

Гостевой дом оказался не рядом, как предполагал проку­рор, пришлось ехать. Располагался он в колхозном саду, вер­нее, вычурный особняк с собственным садом декоративных деревьев и редких кустарников находился внутри большого яб­лоневого массива и был обнесен густой сеткой-рабицей высо­той почти в два метра, несмотря на то что владения тщательно охранялись.

Со всех сторон внутреннего парка вдоль изящного забора тянулась проволока для сторожевых волкодавов. По тому, как суетилась обслуга во дворе, он понял: приказ о встрече гостя поступил недавно.

Когда он проходил высокой застекленной галереей, види­мо служившей в суровые времена года зимним садом, то уви­дел справа крытый бассейн, его стены, выложенные голубым кафелем, заманчиво оттеняли цвет воды. «Не мешало бы иску­паться, целую вечность не плавал», — подумал прокурор, сожа­лея, что не имеет купальных принадлежностей. Каково было его удивление, когда, войдя в отведенную ему комнату гости­ничного типа, он увидел на кровати мягкий банный халат при­ятного золотистого цвета, плавки в фирменной упаковке, бе­лое махровое одеяло и такое же полотенце — все абсолютно но­вое. Сенатор тут же облачился в пижаму, оказавшуюся ему впору, и отправился поплавать. Для начала он заглянул в сау­ну, дверями выходившую к бассейну, там уже хлопотал чело­век, ладил в предбаннике электрический самовар, загружал хо­лодильник чешским пивом.

«Вполне цивилизованно живет горный хан», — отметил гость, хотя и был наслышан о здешней роскоши и роскоши охотничьих домиков в горах, необыкновенных конюшен с мраморными колоннами и резными дверями, где содержа­лись десятки чистопородных скакунов, чьи цены на аукционе поражают воображение количеством нулей свободно конвер­тируемой валюты, но бассейн с подогретой водой и экипиров­кой к нему все-таки удивил прокурора.

Он долго и с удовольствием плавал, наслаждаясь комфор­том вычурного по форме и размерам бассейна, наверняка хан Акмаль скопировал свой купальный зал из какого-нибудь видеофильма о красивой жизни, слишком многое говорило о не­здешней архитектуре — и высокие стрельчатые окна среди стен, выложенные из красного необожженного кирпича, и стеклянный потолок, легко драпирующийся темно-вишневой плотной тканью, и пальмы в кадках, и редкие карликовые де­ревья, умело и к месту расставленные повсюду, и ковровые до­рожки, и паласы, и ковры, тщательно подобранные по цвету. Он, наверное, купался бы еще, но окликнул человек из сауны и спросил:

— Сухроб-ака, сто десять градусов вас устроят?

Пришлось, прихватив халат, перебираться в сауну.

Наверное, и от бассейна, и от сауны с богато накрытым столом в предбаннике он получил бы огромное удовольствие, если бы в самом конце не произошла одна заминка, в общем-то несущественная, расшатались нервы, но испортившая ему настроение, заставившая задуматься о том, где он находится. Из сауны он выбегал в купальный зал раза три, приятно было, распарившись, нырнуть в голубую раковину модернового бас­сейна с изумительной мягкой, прохладной водой, заполняе­мой все из того же источника, где брали и воду для самовара. Купаясь в последний раз, он поплыл в дальний конец бассей­на, где у изгиба находилась причудливо гнутая лестница из хо­рошо обработанной нержавеющей стали, таких металлических трапов имелось три, но с этого при его росте и комплекции выбираться из воды казалось удобнее всего. Подплывая, изда­ли он протянул руки к поручням, чтобы затем рывком подтя­нуть тело и сразу занести обе ноги на ступни, выложенные уз­кой полосой водоотталкивающего каучука, чтобы не сорвались ступени и чтобы гость не поранился. Едва он коснулся кончи­ками пальцев металла, как его будто ударило током, он в стра­хе вскрикнул, моментально захлебнувшись при этом, и рва­нулся на середину бассейна, он подумал, вот еще один изо­щренный прием аксайского хана, избавляющий его от недру­гов, подключил ток к поручням, и нет человека — красивая смерть в голубом бассейне. Но через секунду он понял, слу­чись такое, его уже не было бы в живых, вода и есть идеальный проводник электричества. И он оценил, как расшалились у не­го нервы и что не следовало ему в предбаннике увлекаться коньяком, несмотря на прекрасную закуску к нему. Хорошо, что толстая дверь сауны оказалась плотно прикрытой и чело­век из обслуги не слышал его испуганного крика.

Прокурор вновь подплыл к трапу и, уверенно взявшись за поручни, поднялся из воды, но тут же вынужден был сесть на широкий бордюр, опоясывающий бассейн, ноги от испуга предательски дрожали и отказывались идти. Желание продол­жить застолье в предбаннике мигом улетучилось, и он, нето­ропливо распрощавшись с хозяином сауны, отправился к себе. Войдя в комнату, он быстро разобрал кровать и нырнул под простыню, перед разговором с человеком, обладающим двумя Гертрудами, необходимо было выспаться.

Проспал он непонятно сколько времени, несмотря на бес­покойство, охватившее его в купальном зале, заснул мгновен­но и спал крепко, наверное, и поднялся бы к ночи, но его раз­будил все тот же утренний сотрапезник в скрипучих сапогах.

— Вставайте, вставайте, Сухроб-ака, — теребил он его за плечо, — через час приедет хозяин, повара уже давно приня­лись за ужин, вставайте.

Прокурор нехотя встал, только когда золотозубый человек покинул комнату, до него дошел смысл слов — через час он увидит человека, к которому с таким риском добирался. Он вновь поспешно облачился в золотистый махровый халат и поспешил в бассейн, только вода могла вернуть бодрость и свежесть, так необходимые в предстоящем трудном разговоре с человеком крутого нрава.

Купался долго, ему даже захотелось, чтобы первая встреча произошла именно здесь, в бассейне, он бы с удовольствием протянул ему мокрую руку, но вскоре о подобном методе знакомства передумал и покинул купальный зал. В комнате имел­ся телевизор, но в четырех стенах ему сейчас было тесно, душ­но, хотя в окне и стрекотал мощный кондиционер, и он поспе­шил во двор гостевого дома. Решил прогуляться по парку, имевшему редкие деревья из ботанического сада Шредера, где он любил бывать.

Он видел, как в дальнем углу двора, на летней кухне, хло­потали два повара и им помогала уже знакомая ему Мавлюда, приносившая газеты, но безмолвный старик в белом пока не появился. Для прогулки он выбрал самые дальние аллеи пар­ка, чтобы не встречаться с Ариповым сразу, как тот войдет во двор, словно он поджидал его, но гулял по дорожкам, с кото­рых хорошо просматривались зеленые ворота гостевого дома. Уже смеркалось, и часть аллей перед приездом хозяина поли­ли из шлангов, обдали и деревья, особенно у беседок, и в саду чувствовалась свежесть, как после дождя. Сказывалось и окру­жение огромного яблоневого массива, запах спелых яблок до­летал сюда в парк, где фруктовых деревьев не было, но и от ди­ковинных деревьев и кустарников, частью еще цветущих, от розария и от малинника исходил волнующий аромат. С гор, где росли ореховые рощи и дикая алыча, ветер тоже носил свои запахи, и все это, смешавшись здесь, у дома, создавало неповторимую ауру, от которой дышалось легко и свободно.

Зажглись фонари на дальних и ближних аллеях, вспыхну­ло декоративное освещение у беседок и у густых кустов можжевельника, соседство которых, говорят, обещает долголетие, загорелись огни и у закрытых наглухо зеленых ворот — хозяи­на загородного дома еще не было.

Прокурор гулял по дорожкам, посыпанным на старый ма­нер влажноватым красным песком, и ему вспомнился вдруг ташкентский летний кинотеатр его детства «Хива», который, говорят, в эпоху немого кино назывался «Солей», он тоже имел удивительно ухоженный внутренний дворик с садом, и аллеи его тоже посыпались красноватым песком, и в этом далеком аксайском саду ему неожиданно почудились запахи детства. Но вернуться воспоминаниями в босоногое отрочество, когда он смотрел кино в «Хиве», уютно расположившись на ореши­не, свисающей над залом, ему не дали. С порога ярко освещен­ного дома его окликнул все тот же золотозубый человек в доро­гом костюме навырост.

— Сухроб-ака, пожалуйста, в дом.

Прокурор подумал, что хан опять что-нибудь выкинул, от­кладывает встречу на утро, но ошибся: когда он приблизился, человек в скрипучих сапогах, улыбаясь, сказал:

— Пожалуйста, следуйте за мной, хозяин ждет вас.

Следуя за плотным человеком, не назвавшим себя с само­го утра, Сенатор подумал, что и здесь, под загородным домом, туннель. Как же он объявился, не с вертолета же на стеклянную крышу бассейна опустился? Не стоило ломать голову, следова­ло лишь принять во внимание, что хозяин любит цирковые трюки, и вдруг он зло назвал про себя директора объедине­ния — Иллюзионистом, это имя аксайскому хану подходило более всего.

Они миновали купальный зал, прошли еще галереей — зимним садом и свернули налево в коридор с паркетными по­лами, застеленный ярко-красной ковровой дорожкой, и золо­тозубый постучал в первую же дверь с левой стороны. Прокурор не слышал, что раздалось в ответ на стук, но прово­жатый толкнул дверь внутрь и широким жестом пригласил войти первым.

Сенатор вошел в комнату с приглушенным, мягким ос­вещением, после яркого света в коридоре он даже на минуту как бы потерял остроту зрения, и не сразу разглядел человека, лежавшего в свободной позе на высокой курпаче у стены, как только он с приветствием направился к нему, тот, несмотря на свою грузную комплекцию, легко поднялся и тоже пошел навстречу, золотозубо улыбаясь.

Что Карден, Хуго Босс, Бернард ле Рой, Ги ля Рош, Карвен, успел усмехнуться в душе Сенатор — вот вам настоящий законодатель мод — Акмаль Арипов. Теперь он понял, откуда такая тяга к золотым зубам у аксайской номенклатуры. Они сошлись как раз посередине комнаты и обменялись рукопожа­тием.

— Пожалуйста, прошу к дастархану, — хозяин дома корот­копалой рукой пригласил на ковер.

Гость успел оглядеться, комната оказалась обставленной на восточный манер, ни одного стола, стула, ни­какой мебели вообще, кругом ковры, курпачи, подушки. Боль­шие окна, выходящие в розарий, распахнуты настежь, видимо, хан не выносил кондиционера, но в зале чувствовалась прохла­да, наверняка днем держали на полу ледяную воду в мелких корытах, — старый восточный способ охлаждать жилые поме­щения.

— Извините, ради Аллаха, что заставил вас ждать, — сказал Акмаль-ака, заняв прежнее место у стены, — дела, заботы. Са­ми понимаете, непростое время, перестройка. Хотим и новой власти доказать, что не зря у нас знамена, и республиканские, и союзные. — И он кивком головы показал куда-то за спину гостя.

Сенатор невольно оглянулся — вся стена, завешан­ная огромным кроваво-красным ковром, вплотную заставлена свернутыми знаменами, от стены до стены сплошь тяжелый бархат, шитый золотом, лишь по древкам на полу удавалось подсчитать, сколько их — но и без счета панорама впечатляла. «Ничего себе место для встречи организовал, — отметил про себя прокурор, — хочет авторитетом подавить?»

— Только доложили о вашем приезде, звонок из обкома, пришлось срочно ехать в Наманган, только вернулся. Не оби­жайтесь, у каждого свое начальство. Не мог же я сказать, что у меня человек из ЦК, начались бы расспросы, кто, откуда, за­чем, почему мы не знаем? — Иллюзионист внимательно по­смотрел на прокурора, проверяя, как среагирует гость.

Но Сенатор сделал вид, что не придал значения словам, но понял, как тот ловко зондирует ситуацию, пытаясь понять, кто стоит за его визитом. Сам он, глядя на мокрые волосы дирек­тора и отекшее от сна лицо, понял, что Акмаль-ака, так же как и он, отдыхал в этом доме и следом за ним купался в бассейне, возможно, и в сауну заглянул, но он сделал вид, что верит рос­сказням хозяина загородного дома.

— Я понимаю, Акмаль-ака, работа есть работа. У меня действительно частный визит. Я не в претензии, к тому же я приятно провел время, спасибо. У вас дивный бассейн и пре­красная сауна, таких и в Ташкенте мало.

— Стараемся. В Аксае всегда рады гостям, что же, Сухроб-джан, раньше не приезжали? — спросил опять же с намеком Иллюзионист.

Сенатор решил тоже в самом начале беседы поставить хо­зяина дома в тупик и ответил без обиняков:

— Раньше не мог. Должность не позволяла. Вы ведь не всех так радушно принимали? Сейчас я подумал, что и мне пришел черед наведаться в Аксай, посмотреть, как вы живете, много наслышан о вас...

Ответ его явно озадачил Иллюзиониста, он не сразу на­шелся что ответить, и в этом прокурор увидел слабость зако­нодателя мод Аксая и его окрестностей. Но он все-таки отве­тил:

— Гостям мы всегда рады, вы убедитесь в этом. Новое вре­мя, новые люди, жаль, не знал вас раньше. Правда, читал ваши статьи в газетах, они и тут много шума вызвали. Я рад за вас, горд, что и у нас правовая мысль не дремлет, не все должно приходить к нам из Москвы. Я всегда стоял горой за таких лю­дей, помогал. Вы правы, в том, что вы у нас не бывали, не ваша вина, а вина тех, кто вовремя не привез способного человека, здесь он всегда мог найти помощь и понимание. Зря думают некоторые, что Аксай утерял свое значение для республики, это недальновидные люди, и я рад вашему приезду, Сухроб.

И, понимая, что разговор на трезвую голову становится опасным, он похлопал в ладоши, и тут же в комнату вошли Мавлюда и еще одна девушка удивительной красоты. Они рас­торопно убрали чайник и пиалы, стоявшие перед хозяином, накинули поверх клетчатой скатерти еще одну, белоснежную, и стали дружно заставлять дастархан закусками, салатами, фруктами. В последний момент в комнату вошел безмолвный старик, обслуживавший утром, опять во всем безукоризненно белом, и на отдельном подносе подал две высокие бутылки коньяка и две рюмки к ним. Наверное, по каким-то законам шариата девушкам не велено прикасаться к вину. Какая целомудренность у хана, усмехнулся Сенатор, зная его замашки, он и Коран попрал сотни раз. Видимо, спектакль разыгрывал­ся для него, мол, учись, горожанин, настоящим народным традициям, которые так блюдет Акмаль-хан.

Директор объединения самолично разлил коньяк и, по­двинув гостю рюмку, налитую до краев, проникновенно ска­зал:

— Как бы там ни было, вы мой гость, и я рад, что вы на­шли дорогу к моему дому. За знакомство в столь трудное для страны время, вам ли не знать по должности, сколько врагов у перестройки. Но мы и этот этап одолеем, партии все по плечу! За знакомство, за партию, работающую в новых условиям гласности и демократии! — И хозяин протянул рюмку через щедро накрытый дастархан.

«Ничего себе, для начала лихо. То ли еще будет!» — отме­тил про себя гость, но с улыбкой поддержал тост. Едва он вы­пил, хозяин пододвинул тарелку с лимонами.

— Пожалуйста, свои, имеем лимонарий. Полмиллиона дохода в год, отправляли учеников в Ташкент к Фахрутдинову. Теперь сами платные курсы и продажу саженцев организова­ли — деньги кругом под ногами у предприимчивого человека, только завистники ходят по купюрам, а считают их почему-то в чужих карманах.

«К чему бы это? — мелькнула мысль. — Неужели думает, что я по поводу хищений в лимонариях?» Хотя и там суммы в сотни тысяч, лимонарий не волновал прокурора, но лимоном с удовольствием закусил. Он в самом деле, как и многие ташкентцы, отдавал предпочтение не итальянским, не мароккан­ским, не греческим, не грузинским, а лимонам Фахрутдинова, сочным, с мягкой кожурой, без горчинки, а какое варенье из них наладились делать ташкентские хозяйки!

Прокурор окинул взглядом обильный дастархан, разду­мывая, что бы положить на тарелку, как Иллюзионист предло­жил казы — конскую колбасу.

— Уже сентябрь, и мы забили молодого жеребца, уверен, такого казы, кроме Аксая, нигде нет, удесятеряет силы мужчи­ны. — И он громко и нарочито засмеялся, наверняка фраза служила дежурной шуткой сотни раз.

В лошадях аксайский хан, конечно, разбирался как никто другой и жеребцов для колбасы откармливал специально, по своей технологии, и он, поблагодарив хозяина, положил на та­релку несколько кружочков казы. Хозяин вновь налил рюмку до краев, видимо, ему не терпелось разогреть гостя как можно быстрее.

— Как поживает Тулкун Назарович? — спросил он вдруг, желая прояснить для себя кое-что перед новым тостом.

— На пятом этаже я нечасто бываю, высокие люди, высо­кие заботы. Но по работе приходится общаться, слава Аллаху, жив-здоров, по-прежнему полон энергии, замыслов. Нам, молодым, есть у кого учиться, с кого брать пример, — ответил Сенатор уклончиво, не афишируя связь.

— Не скромничайте, Сухроб Ахмедович, знаем, что вы и на пятом этаже у многих открываете двери ногой, догадываем­ся, что вы сегодня один из самых перспективных работников ЦК. Хорошо, что не зазнались и о старых кадрах говорите теп­ло, теперь ведь молодые как о прошлом, — охаять да осмеять, а мы ведь тоже не сидели сложа руки, знамена за красивые глаза не присуждают, за труд... А еще вот что скажу, Сухроб-джан, го­ворят, мир стоит на трех китах, неверно, категорически не со­гласен с такой научной точкой зрения, мир стоит на дружбе, на крепкой сцепке мужских рук.

— На круговой поруке, — подсказал с издевкой сотрапез­ник, но Иллюзионист иронии не понял, он радостно подхва­тил, уловив суть:

— Молодец, юрист и за столом юрист, правильно — круго­вая порука, и поэтому давайте выпьем за наших друзей, когда-то мы помогли подняться Тулкуну Назаровичу, он, наверное, вам, вот на этом земля и держится...

«Неужели он успел переговорить с ним днем?!» — подумал прокурор, но тут же успокоился, Иллю­зионист по привычке крупно блефовал.

Выпили за друзей, а также за круговую поруку. Гость ста­рался хорошо закусить, он понял, для чего затеял гонку тостов хан Акмаль. Внесли горячие закуски, опять тандыр-кебаб и нарын, тончайше нарезанная крутая холодная лапша, смешан­ная с мелко нарезанной печенью, мясом, обложенная сверху кружочками казы и в толщину бритвенного лезвия нашинко­ванным репчатым луком и присыпанная черным перцем. Спустя минут пять Мавлюда внесла еще и дымящийся ляган с мантами, что-то среднее между русскими пельменями и гру­зинскими хинкалями, мелко резанная баранина с луком и курдючным салом, готовится на пару в специальной посуде. С такой закуской захмелеть сложно.

Обладатель двух Гертруд как бы случайно спрашивал то об одном, то о другом человеке, порою предлагал даже тост за ко­го-нибудь из них. Он усиленно зондировал почву, пытался выяснить, может, кто из его друзей-нахлебников послал к нему прокурора, он-то догадывался, что сгущаются тучи над голо­вой, хотя и не знал подробностей, разладилась связь со столицами. Порою Иллюзионисту казалось, вот уж за этой фами­лией... неожиданный гость скажет наконец: «А я к вам, Акмаль-ака, от него с поручением». Но фамилии людей, которые он все-таки остерегаясь выкидывал как карты из колоды, желае­мого результата не давали, все отскакивало от этого непроби­ваемого человека без галстука, в странном, на его взгляд, пид­жаке. Он хорошо понимал, что не выведывает, как он обычно привык, а раскрывается, но остановить себя уже не мог и потихоньку наливался злобой. Спросить напрямую, кто прислал, зачем, не позволяла гордость, и положение гостеприимного хозяина обязывало не торопить событий.

Высокий гость умело поддерживал разговор, не отка­зывался выпить то за одного, то за другого, отмечая, как по крутой спирали нарастал список фамилий, интересующих Акмаль-хана. Сенатор понимал, что вот-вот прозвучит фамилия самого Первого, с которым он был в дружбе, как и с Рашидовым, наверняка он не забыл, как тот спас его два года назад, но хан почему-то медлил, вы­кидывал другие карты.

Прокурор удивлялся краткой, но меткой характеристике многих, кого Иллюзионист вспоминал, и эти люди теперь по-новому открылись перед ним. Двумя-тремя фамилиями он буквально поразил Сенатора, уж эти люди каза­лись ему такими неподкупными, строгими, принципиальны­ми, а, оказывается, давно водили дружбу с Иллзионистом, а эта дружба их ко многому обязывала. Поистине: скажи, кто твой друг...

Человек из ЦК видел, что хозяин дома, не добившись инициативы в разговоре, начинает потихоньку раздражаться и много пить, пора было переходить к цели своего визита, но момента удобного тоже не представлялось, а то, что директор агрообъединения нервничал и терял уверенность, оказывалось ему на руку. Он не приехал просить по мелочам. К тому же вспомнил, что хан Акмаль по природе своей «сова», любил гу­лять ночи напролет, значит, не стоило спешить.

Разливая остатки второй бутылки, хан Акмаль заметил, что он форсирует события в ущерб себе, ташкентский гость пить умел и ел на зависть, а у него самого сегодня аппетита не было, да и злоба непонятная душила, и он чувствовал, как пья­неет, упускает инициативу разговора, хотя пить умел и редко кто перепивал его. Следовало сделать перерыв: выйти на воз­дух, собраться с мыслями, ведь разговора по существу еще не было, считай, разминка, проба сил, и первый раунд он начисто проиграл.

Поэтому он сказал вдруг весело:

— Давайте, Сухроб-джан, я покажу вам ночной парк, погуляем по его аллеям, у меня такие редкие деревья и кустарники растут, ташкентский ботанический сад позавидует. Кто знает мою слабость, дарит мне саженцы экзотических, реликтовых пород деревьев, кустов, цветов. Знайте и вы путь к моему серд­цу, вы ведь тоже в интересных местах отдыхаете — в Гаграх и Цхалтубо, Форосе и Ялте. А пока мы погуляем, девочки обно­вят дастархан, проветрят комнату, а повара опустят, в котел рис. Что бы мы ни ели, чем ни закусывали, все равно царь уз­бекского стола — плов, а в Аксае его готовить умеют, хотя вы, господа ташкентцы, думаете, что все самое лучшее только у вас.

— Нет, что вы, я так не думаю, особенно после вашего тандыр-кебаба и лепешек с джиззой, и девушки у вас красавицы, наверное, у нас таких и в знаменитом хореографическом ан­самбле «Бахор» не сыскать, — польстил откровенно Сенатор хозяину и девушкам. Прямая лесть попала в точку, она, види­мо, была милее и привычнее хозяину загородного дома.

— Молодец, спасибо, что оценил. Сразу видно, человек со вкусом, а то приедет иной лапотник, все нос воротит, это ему не так, это не нравится. Пойдем, Сухроб, дорогой, подышим у кустов можжевельника, это, говорят, жизнь продлевает, если мы коньяком ее сократили, то сейчас восстановим в полном объеме. Если бы мы не пили, не курили, сколько лет могли прожить, проводя вечера рядом со священным можжевельни­ком и в окружении любимых лошадей.

Гость знал еще одну страсть аксайского хана, тот порою ночи напролет проводил в конюшне рядом с загоном любимо­го жеребца Самана. Кто-то прочно внушил ему, как и теорию о трех китах, что тот, кто подолгу общается с лошадьми, ест ко­нину, проживет долго, отсюда маниакальное влечение к скаку­нам, к постоянному росту табуна.

Кони в Аксае содержались куда лучше людей, им он уде­лял не только внимание, но и любовь.

Видимо, парк не только был тщательно спланирован, чув­ствовалась в нем крепкая рука ландшафтного архитектора, но и умело освещен, тут наверняка поработали театральные осветители, столь неожиданным подчас казались их решения. То освещение, что видел он в сумерках, дожидаясь хана Акмаля, оказалось предварительным, затравкой, во всем великолепии оно предстало сейчас. Хозяин загородного дома наверняка знал, какой ошеломляющий эффект производил его ночной сад на гостей, потому и устраивал гуляния по аллеям в пол­ночь. Низкие, мощные прожекторы подсвечивали от земли ог­ромные, уходящие в темноту звездного неба необхватные дубы или стройные японские деревья фейхоа. То тщательно, с гео­метрической точностью высвечивались повороты дорожек, то в чаще деревьев вдруг вспыхивал яркий источник света, и спя­щий сад преображался, играл новыми, невидимыми днем красками, то какое-нибудь одинокое дерево словно крупным планом попадало на экран и завораживало внимание, и сразу бросалось в глаза совершенство его ствола, ветвей, всего кон­тура, зеленого абриса, и в ночи по-иному слышался шепот его листьев. Мы ведь не избалованы ни ландшафтной архитекту­рой, ни особым вниманием к общественным паркам, может, где и есть подобные чудеса на закрытых государственных да­чах или в иных правительственных заведениях, но даже Сенатор, кое-где бывавший и кое-что видавший, воск­ликнул искренне, не пытаясь потрафить напыщенному хану.

— Фантастика!

— Это вам не Ташкент, не вшивая госдача, — самодоволь­но буркнул Иллюзионист, довольный произведенным впечат­лением на важного гостя.

Сенатор на минуту представил, какие иллюминации, ка­кой фейерверк огней, салютов, взрывов красочных петард, шу­тих, выстрелов сигнальных ракетниц устраивается здесь, когда хан организует прием в честь своего дня рождения, который он назначил себе из-за удобства или иных амбиций на Первое мая, возможно, ему казалось, что все праздничные шествия в его честь, прекрасный парк к этому дню набирал силу после недолгой аксайской зимы.

«Отшумели его карнавалы», — подумал прокурор, глядя на Иллюзиониста, склонившегося над клумбой ночных фиалок, и почему-то пожалел, что ни разу не довелось ему побывать на дне рождения хана Акмаля, не из-за чувств, что питал к нему, а просто из-за праздника, широко, с помпой, с фантазией ор­ганизуемого в Аксае. Он много слышал о них, и вот теперь он гуляет в этом саду, где некогда гремела музыка, слышался смех, а хан всем казался вечным и могучим.

— Хотите, я вам покажу мое любимое место в парке? — вдруг спросил хан Акмаль, неожиданно оказавшийся рядом.

Запах ночных фиалок вблизи чувствовался так остро, он будоражил воображение, волновал гостя, и ему не хотелось уходить из этого дивного уголка, но и любопытст­во брало, что же вызывает восторг и любовь самого хозяина чудного парка, и, словно боясь спугнуть тишину, заполненную запахами цветов, он негромко сказал:

— С удовольствием, Акмаль-ака, с удовольствием...

Они свернули по дорожке налево, обойдя прекрасно освещенный угол с голубыми елями. В умелой подсветке ели серебрились и казались порою не земными, а скорее марсианскими, и шелест ветвей, шорох иголок отдавал чем-то металлическим, алюминиево-легким. Хозяин хорошо знал свой парк, свободно в нем ориентировался, прошли мимо кактусовой плантации, возле нее гость     гулял один, дожидаясь хана Акмаля. Но сейчас, в ночи, она тоже выглядела иначе, особенно те кактусы, что цвели по ночам большими ярко-красными цветами. У кактусов он хотел за­держаться, но хозяин, даже не взглянув на плантацию, свернул направо, в кипарисовую аллею, и тут прокурор почувствовал влажность, запах воды. «Какой-нибудь цветной фонтан с мра­морным лягушатником», — подумал он, но ошибся. Хотя на­счет воды и лягушатника оказался прав.                                         Три небольших, метров на семь каждый, лягушатника, разделенных между собой тонкой стенкой, составляли как бы аквариум, так же как и все вокруг искусно освещенный изнут­ри, с боков и сверху. Дно во всех трех отсеках аквариума мер­цало розовой, хорошо глазурованной керамической плиткой, а стены, как и в бассейне, оказались выложены голубым.

Во всех трех делянках цвели лилии и лотосы, такое волшебство Сенатор видел впервые. Белые нежные лилии, желтые, розовые, лиловые, чем-то напоминающие гибридные хризантемы, заморские лотосы — от этого великолепия нельзя было оторвать взгляд. Вспугнутые людьми, зашевелились в глубине сонные золотые карпы, они лениво бороздили про­странство, задевая стебли лилий и лотосов, и цветы начинали покачиваться, создавая вокруг себя мелкую рябь.

Компрессоры, трещавшие за спиной, постоянно подавали кислород в лягушатник, и мелкие пузырьки, поднимавшиеся со дна, создавали удивительно живую картину природы, забы­валось ощущение ее рукотворности. Тугие, полные хлорофил­ла листья лилий оттеняли благородный цвет кувшинок, они как в икебане дополняли композицию, и казалось, уж ничего ни добавить, ни прибавить, но природа и тут шутила над все­знающим человеком. На одном листе лилии вдруг, откуда ни возьмись, появилась лягушка, она словно пчела пила нектар из цветка, потом долго недоуменно смотрела на неожиданных ночных посетителей их дома, затем с шумом плюхнулась в глубину, спугнув крупного, с красными плавниками, золотоспинного сазана.

Природа быстро обживает рукотворное, трещали рядом цикады, роилась над водоемом, привлеченная светом, всякая мошкара, обитающая возле воды, она, наверное, и становилась добычей лягушек, облюбовавших жительство в бетонном аква­риуме. Видение завораживало, и прокурор забыл о том, где он находится, чьи это владения и зачем он сюда приехал. «Гипноз какой-то», — сказал про себя Сенатор и пожалел, что не захва­тил фотоаппарат, дивный получился бы кадр.

— Вот эти неземные цветы больше всего волнуют мою ду­шу, — вернул его в действительность жесткий голос хана Ак­маля. — Жаль, мало выпадает времени бывать здесь, это и есть мой самый любимый уголок в парке.

Прокурор, увидев на противоположной стороне аквариума обвитую плющом скамейку с высокой спинкой, хотел напра­виться к ней, посидеть на свежем воздухе, созерцая удивитель­ное цветение ночных лотосов, но хозяин дома взял его за руку

— Пора, уходя из дома, мы дали команду заложить рис, а плов не любит ждать. Да и повара обижать не хочется, старался человек, уже дважды сигналил фонариком от летней кухни, — сказал Акмаль-ака, и они не спеша вновь направились в ком­нату, заставленную знаменами.

Как только они расположились у обновленного дастархана, снова объявился Сабир-бобо с тем же подносом и опять с двумя бутылками прежнего коньяка «Двин». Прогулка подей­ствовала на обоих отрезвляюще, особенно на директора агрообъединения, к нему вроде вернулось настроение и исчезла яв­но просматривавшаяся злоба, грозившая взрывом, так по крайней мере показалось гостю.

— Хорошо, что догадались погулять по ночному саду, по­сетить мой любимый уголок, теперь вы мне, Сухроб-джан, ста­ли как-то ближе, понятнее. И давайте выпьем за ваш приезд, за ваши дела, что привели сюда, пусть они будут удачными. За успех! — сказал Иллюзионист, сразу беря быка за рога и при­глашая гостя к откровенному разговору без восточных цере­моний, время разминки истекло.

Прокурор выпил, он тоже, как и хозяин дома, считал, что пора приступать к делу. Ночь шла на убыль, и Иллюзионист вроде настроен мирно, но тут вошла девушка, в начале за­столья помогавшая Мавлюде, и внесла огромный ляган плова, обсыпанный сверху зернами дашнабадских гранатов. Уходя, она так игриво посмотрела на прокурора, что он даже засму­щался от неожиданности и растерял слова, с которых хотел на­чать беседу. Выручил плов, на него они дружно и налегли.

Видимо, к плову разыгрался аппетит и у хозяина дома, те­перь и он ел, активно подбадривая гостя, придвигая к нему ла­комые кусочки курдючной баранины и популярно читая лек­цию о баранах и баранине. Например, говорил он, что особо уважаемых гостей угощает правой частью туши, видя недоу­мение гостя, пояснил, что баран всегда ложится на левый бок, а правый бок по этой причине вбирает куда больше солнечных лучей, оттого и мясо на нем оказывается сочным, и целебным, и нежным, потому что никогда не мнется, а вес гиссарских ба­ранов в этих краях достигает шестьдесят — восемьдесят кило­граммов.

Каким гурманом, чревоугодником надо быть, чтобы вы­считать подобное, да еще в том краю, где люди месяцами не видят даже мороженого мяса, удивился гость, но отметил, что баранина в плове действительно необычайно вкусная. Надо не забыть рассказать открытие хана Акмаля Шубарину, чей друг, некий Икрам Махмудович — большой гурман, сочтет за бес­ценный подарок.

Так за оживленным разговором они и управились с ляганом плова, тотчас, словно подглядывали, вошли обе девушки с кумганами и медными тазиками, надраенными до солнечного блеска, и мужчины вымыли горячей водой руки, ибо ели по традиции пятерней. Мавлюда прислуживала хозяину дома, а подружка прокурору, и вновь она игриво улыбалась, а подавая полотенце, дважды намеренно коснулась его руки.

«Что еще затеял хан, за что решил так щедро одарить?» — мелькнула волнующая мысль, но она долго не задержалась. Человек из ЦК вспомнил о предстоящем деле, и стройная де­вушка в шальварах с трогательной родинкой на щеке, так мило и очаровательно улыбавшаяся, как-то сразу вылетела из голо­вы.

Прежде чем приступить к разговору, гость предложил за­курить директору и закурил сам, за сигаретой, казалось, его предложения не покажутся столь дерзкими.

— Дорогой Акмаль-ака, я хоть прежде и не числился в ва­ших друзьях, решился на самостоятельный визит в Аксай по двум причинам, — наконец отважился гость. — Первая. Насколько я вижу, возглавляя определенный отдел в ЦК, многие ваши друзья и покровители отвернулись от вас, бросили на произвол судьбы. Я не знаю причин их поведения, может, страх за собственное благополучие, может, страх перед непо­нятным временем, от которого многие в шоке, может, у них имеются еще какие-нибудь доводы, но я не вижу, чтобы они проявляли активное участие в вашей жизни, как прежде.

Вторая причина, скажу откровенно, она более всего меня и подвинула к этому поступку, над вами всерьез сгущаются ту­чи, уже готовы документы, чтобы лишить вас депутатской не­прикосновенности.

— Я знаю и то и другое, дорогой Сухроб, — перебил вдруг Арипов, — давай выпьем еще по одной, разговор предстоит не­простой о моей судьбе за моим дастарханом... дожился. — Иллюзионист говорил глухо, растерянно. Видно, новость все-та­ки была неожиданной, хотя он по привычке автоматически блефовал.

Оба они знали, что после плова спиртное не употребляют, больше налегают на кок-чай, но тут никто из них не стал цере­мониться, ссылаться на традиции, ритуал, повод для выпивки представился серьезный. Предложив выпить, хан Акмаль брал как бы тайм-аут, прерывал разговор, ему всегда нужно было время собраться с мыслями, он не отличался молниеносным искрометным умом, как, например, Шубарин, или Миршаб, или тот же прожженный политик Тулкун Назарович.

Разливая коньяк, он искоса посматривал на гостя, словно не доверяя ни ему, ни его словам, потом, словно нащупав ка­кую-то нить, спросил осторожно:

— Если вы отчаялись на такой шаг, как визит в опальный Аксай при вашем служебном положении, наверное, у вас есть вариант, предполагающий выход из того мрачного положения, что вы обрисовали мне? — Долгий, витиеватый вопрос, в нем крылась и угроза, и шантаж («при вашем служебном положе­нии»), хан говорил в своей обычной манере, льстивой и ковар­ной одновременно.

Гость потянулся через дастархан и пододвинул к себе тарелку с тонко нарезанными лимонами, хозяин после неприятных сообщений заметно утерял хлебосольность. Про­курор намеренно тянул время, готовил хозяина загородного дома к главной новости, от того, как он ее примет, и зависел успех задуманного Сенатором.

Ответ требовал определенной деликатности, такта, ведь хан Акмаль уже сказал «о моей судьбе за моим дастраханом», прокурор почему-то вспомнил древний обычай у Тимуридов, к чьим предкам аксайский Крез постоянно себя причислял и бахвалился — гонца, доставившего неприятную весть хану, всегда казнили. Сегодня он невольно находился в роли подоб­ного вестника.

— Вариантов-то, к сожалению, — начал он осторожно, — уже, считай, нет. Вашим делом занят следователь по особо важным делам, помогают ему коллеги-следователи из КГБ, они настолько остерегаются утечки информации, что даже я мало чем располагаю по ваше­му делу, кроме того, что сказал. Вы, наверное, знаете, кого уже успели арестовать, и можете представить, в каком свете они выставили вас и вашего друга Шарафа Рашидовича. Ну тому ни холодно ни жарко, он на том свете, и пусть земля ему будет пухом, но теперь все стрелы, как я вижу, сосредоточены на вас, тем более, сделав себе харакири, ушел из жизни каратепинский хан, а Анвар Абидович решил признанием и покаянием вымолить себе жизнь, и он, видимо, вас не щадит, вы ведь с ним долго сопер­ничали...

— Сволочь! — вырвалось вдруг зло у Иллюзиониста. — Однажды я ударил его плетью и сожалел об этом долго, теперь жалею, что не забил его до смерти! — прозвучало как взрыв, короткий и мощный, хана впервые за весь вечер прорвало, но он тут же затих, сник. Враз опали крутые плечи под тонким шелковым халатом, и тяжело опустилась бритая голова, всем видом он выказал смиренность судьбе и обстоятельствам, и прокурор подумал, что подоспел момент сказать главное.

— Выход один. Вам нужно уезжать, пока не поздно.

— Куда? — раздался покорный голос аксайского Креза, притупивший внимание прокурора.

— Ну тут варианты есть, и даже на выбор, — воодушевился гость, — вам подойдут районы с компактным проживанием узбекского населения, а такие оазисы есть в Южном Казахста­не, Чимкентской, Джамбульской и даже Алма-Атинской обла­стях, на всей территории Таджикистана, включая и столицу Душанбе, есть такие места и в Киргизии, особенно в Ошской области, есть поселения в Туркмении, особенно их много вблизи Хорезма и Чарджоу. Там вы не будете ощущать ото­рванности от своих корней, снимается языковый барьер, вам будет понятна психология и образ жизни вашего окружения, эта та самая среда, где вы сумеете незаметно раствориться. Есть и крайний вариант, пока идет война в Афганистане и Термез прифронтовой город, я могу переправить вас через Амударью, или, как говорят военные, — через речку, контрабандистами эта дорога хорошо освоена. Там более двух мил­лионов узбеков живут кучно, и оттуда вам не заказана дорога ни в одну мусульманскую страну, где обитают сунниты, в Тур­цию, например, или Кувейт, а может, даже в Саудовскую Ара­вию со священной Меккой. Но этот путь, я должен сразу оговориться, обойдется вам недешево.

— Ну, вариант с Афганистаном снимем сразу, я хотел бы умереть на своей земле, там я пропаду с тоски. А в остальных случаях пойду дорабатывать до пенсии куда-нибудь завхозом или ночным сторожем? — убаюкивал он бдительность Сенатора.

— И это я предусмотрел, — клюнул на удочку хана Акмаля гость. — Я приготовлю вам не только новый паспорт с какой-нибудь традиционной для восточных народов фамилией, но и пенсионную книжку, все на законных основаниях, это в наших силах. Оформим небольшую, скромную, как у большинства трудящихся, пенсию. Заранее приглядим вам приличный дом с хорошей усадьбой, и переждете-пересидите всю эту пере­стройку, гласность где-нибудь в тиши. Если же что-то изме­нится в жизни страны, как рассчитывают многие уважаемые и авторитетные люди, вернетесь из изгнания живым и невреди­мым назло своим врагам.

— Неплохая идея, неплохая, по крайней мере звучит убе­дительно, — сказал Иллюзионист, расправив плечи и при­ободрившись. — Давайте-ка, Сухроб-джан, выпьем еще, я что-то протрезвел от всех ваших сообщений.

Выпили. Прокурор вновь долго и тщательно закусывал, давая возможность разговориться хозяину дома, судя по лицу о чем-то лихорадочно соображавшему. На разговор он оказал­ся пока не настроен, а вот вопросы прозвучали резонно.

— А зачем вам, Сухроб-джан, преуспевающему функционе­ру, попавшему в струю нового времени, нового мышления, пытаться спасти меня, или, говоря юридическим языком, уве­сти от ответственности? Зачем вам этот риск? В изгнании, или, точнее, в бегах, я вряд ли смогу вам чем помочь. Отчего такая забота, когда все от меня отвернулись, бросили на про­извол судьбы, как вы выразились? Ведь даже сам Первый, не­когда спасший меня и кому я помог подняться на этот пост, не протягивает мне руки помощи, наверное, считая, что я уже со­всем обреченный. Какие же планы у вас и кого вы представляе­те?.. Ни один из ныне сильных, как я уразумел, для вас не ав­торитет, не интересен, и вряд ли в вашей перспективе для ко­го-то из них есть место. И опять напрашивается вопрос — по­чему ваш выбор пал на меня, человека из старой затасканной колоды, представляющего самую черную ее масть — пиковую?

«Ничего себе тугодум, — подумал прокурор, — вопросы в лоб и требуют таких же прямых ответов, иначе не поверит, по­думает ловушка какая-нибудь».

Сенатор закурил сигарету, чтобы иметь паузу для обдумывания ответов, и не спеша, но твердо начал, как бы продолжая давно выношенную мысль:

— Вы правы, ваши наблюдения поразительны, я действи­тельно не ставлю ни в грош никого из тех, кого вы назвали, хо­тя они до сих пор на коне. Скажу больше, раз уже пошел такой прямой и откровенный разговор, если я не ставлю в один ряд с ними Тулкуна Назаровича, к которому все-таки испытываю симпатию, то в моих планах на дальнейшее нет места даже для него, иначе бы я согласовал с ним визит к вам, все это отрабо­танный пар, заигранная колода, вчерашний день, они продви­гались и работали в иной обстановке, в ином времени, к кото­рому при любых переменах возврата больше нет. Большинст­во из них не знало настоящей борьбы в жизни, конкурентно­сти, им все досталось на блюдечке с голубой каемочкой: кому по родству, кому по землячеству, кому по происхождению, ко­го-то из них сажали на пост те или иные люди, подобные вам, чтобы иметь наверху своего человека, а точнее, марионетку. Сегодня они в такой растерянности, в какой не пребывает ни один слой населения. Они озабочены одним: как выжить, как сохранить привилегии, ничего не меняя. А чтобы что-то пере­страивать, надо иметь мысли, знания, желание, — а они привыкли к руководящим указаниям сверху на все случаи жизни, а готовых рецептов новой жизни не оказалось ни у кого. И день ото дня становится очевидным, что священные для них догмы давно мертвы. И послушание, оказывается, не есть главная добродетель, требуется инициатива, мысль, суждение и высказанное вслух, желательно публично, собственное мне­ние, все то, что еще вчера порицалось и подавлялось. Конечно, еще многие по привычке важничают, молчаливо хмуря высокие лбы, выдавая импотентность за воздержание, да сроки-то неумолимо проходят, как ни оттягивай конец, становится оче­видным, кто есть кто и кому какая цена. Разве в такой ситуа­ции им до вас, Акмаль-ака, каждый форсирует ближайшие планы, рвет последнее, что можно еще урвать из кормушки: квартиру, машину, дачу — для себя, детей, впрок, на всякий случай, вот чем сейчас они заняты, им ли до судьбы Арипова, до судьбы Отечества? Могу ли я рассчитывать на таких людей?

Гость, сбрасывая пепел сигареты, украдкой глянул на хо­зяина дома, какое впечатление производит на него его эмоци­ональная речь, но по отрешенному лицу хана было трудно что-либо понять, но в том, что он слушал внимательно, Сенатор не сомневался, и лениво смеженные веки говорили не о безразли­чии, наоборот, наверняка он прятал глаза, боясь прежде време­ни выдать свое отношение к разговору.

— Теперь что касается вас. Почему мой выбор пал на вас, почему я решил протянуть руку помощи? У англичан есть по­хвала «Селф мейд мен» — это значит: человек, сделавший себя сам. Поговорка в полной мере относится к вам, но и она при всей своей щедрости не полностью характеризует вас. Вы не только создали себя сами, вознеслись так высоко в обществе, как только возможно, но и создавали других по своему желанию и усмотрению. Вы имели колоссальное влияние на Шарафа Рашидовича, вам его преемник обязан избранием в Белый дом, да и был ли в последние десять лет человек в крае, воз­несшийся круто, минуя вас, думаю, что нет. Не будучи про­фессиональным политиком, вы и есть настоящий политик, наверное, единственный на сегодня в крае. Отдать вас в руки правосудия в шаткое, неустойчивое время, когда нет ясности ни в чем, было бы непростительной ошибкой. А вдруг все вер­нется на круги своя и обществу вновь потребуется сильный че­ловек, жесткая рука? А где его взять? Опять возникнет дефи­цит, как сегодня, на инициативных, самостоятельных, чест­ных. А те, кого мы упоминали сегодня и на кого я не намерен рассчитывать впредь, готовы служить любой идее, любой вла­сти, лишь бы сохранить привилегии, для них социализм, ка­питализм, фашизм — все без разницы, такие и продадут в любую минуту, как предали вас.

Я не знаю досконально всех ваших идей — ни политиче­ских, ни хозяйственных, ни национальных, но вы уверенно претворяли их в жизнь и, судя по первоначальному впечатле­нию, вряд ли собираетесь отступать, перестраиваться, мне это больше по душе, чем бесхребетность, беспринципность. За ва­ми реальное знание ситуации в крае, знание души, традиций и чаяний народа, наверняка не исчерпано до конца и ваше поли­тическое и финансовое влияние на события, — осторожно за­кинул удочку прокурор.

Хан Акмаль по-прежнему слушал, прикрыв глаза, но руки его нервно перебирали четки, и на скрытый вопрос гостя он никак не реагировал, и тот продолжал.

— Спасая вас, я не ставлю никакой конкретной цели, хотя, может быть, я вас о чем-то и попрошу, но об этом позже. Убежден, такой человек, как вы, заслуживает помощи, несмот­ря ни на какие ошибки, заблуждения, злоупотребления, навер­ное, этого требовали какие-то высшие цели, интересы, пока неведомые мне.

Теперь самая трудная и последняя часть вашего вопроса — кого я представляю, кто стоит за мной и какие цели преследую я сам? Что бы я ни сказал по этому поводу, покажется неубедительным, а порою даже ложью. Возможно, я покажусь вам человеком с непомерным тщеславием, пытающимся взять груз не по плечам, — судить вам. Шаг к тому, что затеял, я сде­лал — сижу перед вами. Наверное, Акмаль-ака, вы отдаете себе отчет, что сегодня безвременье, безвластие, хотя видимость ее и сохраняется. Отсюда неустойчивость, неопределенность во всем, и потому на данный момент я никем не уполномочен ве­сти переговоры с вами, никто не стоит за мной, я пока пред­ставляю самого себя.

От неожиданности хан Акмаль выронил четки и поднял помутневшие то ли от выпивки, то ли от внутреннего напря­жения глаза и, не скрывая разочарования, злобы, спросил строго:

— А кто вы такой, чтобы игнорировать всех и так высоко возносить себя?

Сенатор рассчитывал на эту реакцию и, чтобы сбить пыл хану, вновь потянулся за сигаретой, оказавшейся последней в пачке.

— Кто я такой? — сказал он, закурив. — Человек не расте­рявшийся, реально знающий обстановку на сегодня, в буду­щем имеющий возможности оказывать влияние на события в крае, как вы прежде. А если еще откровеннее, я хочу заменить вас, природа не терпит вакуума, ваше место все равно рано или поздно кто-нибудь займет, я решил, что мне это по силам. И вам, наверное, лучше знать своего преемника в лицо. Ваши друзья, имея власть, проворонили ситуацию и сегодня без со­жаления отдают вас на заклание, и если я, единственный, про­рвался к вам с помощью, не логично ли благословить меня, назначить своим преемником?

Аксайский Крез засмеялся сначала тихо, а затем зашелся в громком, истерическом хохоте, гость не сразу понял, то ли это искусственная, деланная веселость, то ли хозяину действи­тельно смешно, а может, опять какой-нибудь трюк, чтобы сбить его с толку, следовало спокойно выждать и не любопыт­ствовать.

Насмеявшись вдоволь, хозяин вытер слезившиеся глаза и сказал, улыбаясь, вполне искренне:

— Вспомнил один старый случай, о нем лет двадцать на­зад печатали в газетах. Помните, в Конго при Чомбе арестова­ли нашего корреспондента «Известий» Николая Хохлова? Так вот, он беседует со своим сокамерником в тюрьме, естествен­но, о политике. Сосед по нарам разъясняет корреспонденту по­зицию своей партии, программу, цели, часто упоминает пыш­ное ее название. Идеи партии настолько привлекательны, сме­лы, пронизаны духом демократии, свобод, что наш журналист не выдерживает и честно признается, что, к сожалению, не знает ни этой партии, ни ее численности, ни где размещается ее штаб-квартира, хотя и живет в Браззавиле давно. Заключен­ный не смущается неведением корреспондента известной га­зеты и говорит, что не мудрено, вы и не могли знать об этой партии ничего. Вконец смущенный Хохлов спрашивает — она что, тайная? Да нет, отвечает коллега по несчастью, — не тай­ная, но дело в том, что эту партию я придумал здесь, в тюрьме, в этой камере, и пока состою в ней один, но место генерально­го секретаря я решил зарезервировать за собой, идеи все-таки мои! Не кажется ли вам, что ваши амбиции в чем-то схожи, уважаемый товарищ Акрамходжаев?

— Да, действительно, история смешная. Наверняка нечто подобное происходит сейчас и у нас в стране. Пользуясь де­мократией, свободой слова, терпимостью к разным идеям, и у нас развелось немало людей, подобных вашему генсеку без партии из Конго. Но в остальном я все-таки с вами не согла­сен. Для начала хотя бы то, что я нахожусь на свободе, а сегод­ня в наших условиях, когда расчищаются рашидовские конюшни по аналогии с авгиевыми, мало кто может дать га­рантии на этот счет, у многих рыло в пуху. Даже в вашем поло­жении, при ваших регалиях, связях, деньгах шансов остаться на свободе никаких, это однозначно, на что же рассчитывать остальным?

Сенатор увидел, как побледнело лицо у Креза, он вроде со­бирался что-то сказать или даже прервать его, но сдержался, удар был нанесен сильно и вовремя. Действительно, смеется тот, кто смеется последним.

— Теперь насчет тех, кого я представляю, или, по-конголезски, о членах партии, о программе. Повторяю, сегодня не время формировать ни единомышленников, ни определять какую-нибудь стратегию. Пусть все пройдут проверку временем, выдержат беспрецедентную чистку, а потом я определюсь, буду знать, на кого можно положиться и у кого какие взгляды на самом деле. Мое нынешнее служебное положение напоминает мне работу рентгенолога, я вижу всех, кого хочу, насквозь. А насчет программы — спешить тоже не следует, неизвестно, ку­да еще страна повернет.

Прокурор почувствовал, что в разговоре произошел какой-то перелом, и, судя по растерянности хана, в его пользу, и он уже уверенно продолжал:

— Обстоятельства, дорогой хан, и определят и стратегию, и тактику, и людей, которые лучше всего подходят для этого. Вы формировали правительство и партийный аппарат на свой лад, делали ставку на людей, которые ныне предали вас. Впро­чем, оговорюсь, предательство я бы пережил, если за ним сто­яла цель, но я не могу пережить их растерянности, трусости, никчемности. Вы можете хотя бы сегодня понять, что все, кого двигали много лет, сказались полными ничтожествами, не способными даже защитить себя, где уж тут думать об Отече­стве. Всю жизнь метались между официальным курсом и ва­шими желаниями, а сегодня не могут прибиться ни к тому, ни к другому берегу, потому что везде опасно и нигде нет гаран­тий, а эти люди живут только при гарантии их привилегий. А то, что за привилегии следует бороться или их защищать, они к этому не приучены, готовы служить при ясной погоде и по­путном ветре, а сегодня штормит...

— Тут вы в точку попали, Сухроб-джан, не на тех людей мы ставку дали, не ту породу вывели, — спокойно поддержал Ил­люзионист.

— Вот именно, метко вы сказали — не та порода. Ныне они ни народу не подходят, ни власти, оттого и злобствуют, меша­ют перестройке, лежат бревном, да что там бревном, железобетонной глыбой на путях обновления.

— Перестройки? — переспросил ехидно хан Акмаль.

— А почему бы и нет? Только на ее дорогах есть возмож­ности найти реальную самостоятельность республики, ее неза­висимость, а там посмотри, все революции делались поэтапно, даже Октябрьской, если не запамятовали, предшествовала главная — февральская. Сначала проедемся с партией на трам­вае перестройки, а там видно будет. А при самостоятельности Узбекистана, как я ее себе представляю, мы сможем быть здесь не тайными хозяевами края, как вы, дорогой хан, а открыты­ми, легальными. Суверенитет предполагает многое, тут уж вы не будете свои желания подстраивать под настроение Кремля, а такой путь открывает только перестройка, ей действительно альтернатив на данном этапе нет, она вполне совпадает с ва­шими целями, насколько я их знаю, Акмаль-ака.

Политика вещь тонкая, и я в ней, честно говоря, пока не­большой специалист, но я найду себе стоящих советников, консультантов, один, я думаю, уже есть, — Сенатор вырази­тельно посмотрел на хозяина дома и понял, что тот остался до­волен таким поворотом разговора, — сейчас столько нефор­мальных объединений плодится каждый день и порою в их программах я вижу рациональное зерно, я и отберу из них лучшее, столкну лбами наиболее амбициозных идеологов, что­бы в их распрях понять настоящую суть и прикурить от их молнии, отберу идеи, что выживут в спорах и подойдут моим устремлениям и, конечно, сложившимся обстоятельствам.

Так могу ли я сегодня говорить о какой-нибудь конкрет­ной программе? Возвращаясь опять к вашему конголезцу, ска­жу, был бы лидер, а партия и программа найдутся, дайте толь­ко срок.

— Убедить вы меня не совсем убедили, но здоровое зерно в ваших суждениях есть. Эх, если бы я мог вас консультировать и поддерживать легально хотя бы года два-три, мы с вами преобразили бы наш край. — И он потянулся к пачке. Увидев, что она пустая, сказал: — Я сейчас принесу. — И исчез из комнаты.

Отсутствовал он долго, минут десять. Вернулся с двумя пачками точно таких же сигарет «Кент» и небрежно бросил их на дастархан.

Прежде чем закурить, аксайский Крез сказал:

— Вы меня сегодня бросаете из огня да в полымя, черт возьми, если бы вы знали, как я жалею, что устраняюсь от ак­тивного влияния на события в крае! Только сейчас я увидел перестройку вашими глазами, понял, какой это мощный ло­комотив для наших целей, если умело пользоваться его тягой и попутным ветром. Давайте выпьем за новое мышление, как говорит с трибуны наш эмоциональный генсек.

Они снова выпили, на этот раз хозяин был куда гостепри­имнее, вновь предлагал закусить, пододвигал то одно, то дру­гое. «Значит, я нашел-таки путь к упрямому хану», — подумал радостно прокурор, но тут Иллюзионист одарил его новым вопросом:

— И все-таки, Сухроб-джан, чем же я буду обязан за ваш риск, за сохранение мне жизни, я привык за все платить и хо­тел бы знать цену. Идеи идеями, а деньги деньгами. Если вы собираетесь меня заменить, как вы выразились, и играть впредь такую же роль, как и я, в судьбах края, вам следует кое-что иметь в кармане, политика без денег мертва, особенно у нас на Востоке, тут на голую идею не клюнут, уж поверьте моему опыту. Аксайский Крез, опять довольный, громко засмеялся, почуяв слабое место на­пористого претендента на ханский престол.

Настал черед изворачиваться человеку из ЦК, от просьбы помочь финансами ему все равно не уйти, не хотелось, чтобы это прозвучало жалко, унизительно, да и вырвать следовало солидную сумму, а не крохи, подачки, поэтому он начал изда­лека:

— Вы же прекрасно знаете, для политики всегда находятся деньги, такова уж природа человека. Идея зеленого знамени витает в воздухе, и она притягательна для многих, — вновь осторожно закинул удочку гость, — и на такие дела не скупятся, а в нашем крае, по моим скромным подсчетам, на руках гуляет около двух миллиардов незаконно нажитых де­нег, это огромная сумма в такой бедной стране, как наша, тем более наличными. Я уже говорил, что моя нынешняя работа напоми­нает мне рентгенологию, я уже просветил сотни людей, и дан­ные о них заложил в память компьютера. Большинство из них еще на свободе, а многие из них даже не догадываются по своей беспечности, самоуверенности, что им давно сели на хвост. У каждого из них в обмен на информацию я могу вытянуть изрядную сум­му, я ведь буду апеллировать только к людям, имеющим мил­лионы. Но это будет меня кое-чему обязывать, к тому же мно­гих из них мне действительно не жаль. Но если ради целей на­до будет поступиться принципами, я это сделаю, но деньги до­буду.

Есть еще аспект, почему они могут легко расстаться с деньгами, правда, этот вариант коварный, не делает мне чести, но с вами, моим будущим главным советником, я поделюсь. Кажется, англичане сказали, что в политике все средства хоро­ши. А план такой: я подготовлю секретный документ на фир­менном бланке ЦК КПСС, разумеется фальшивый, в котором будет туманная информация о якобы предстоящей реформе денег и о суровых мерах по ее обмену только по месту работы, с подробной декларацией и так далее, тут страху нагнать не­сложно. Этот документ я буду показывать каждому индивиду­ально, и им ничего не останется, как с радостью расстаться с деньгами, с надеждой, что этот жест при определенных обстоя­тельствах будет оценен.

— Сухроб, ты — дьявол! Такая идея не могла прийти даже мне в голову, ты действительно политик, восточный политик... Скажи честно, почему не начал операцию с меня, я бы клю­нул?

Подача оказалась столь к месту, что Сенатор воспрянул:

— Ну, во-первых, не в деньгах счастье, вы понимаете, я их в конце концов найду. А зачем мне вас обманывать, если я хо­чу с вами сотрудничать и очень рассчитываю на вашу помощь не только финансами... К тому же, как вы понимаете, реформа неизбежна, вы ведь чувствуете шаги инфляции.

— Логично. Но все-таки, сколько ты рассчитывал заполу­чить в Аксае?

Настойчивость, с какой обладатель двух Гертруд допыты­вался насчет денег, несколько смущала прокурора и даже вновь насторожила, но он отнес это за счет жадности хана. О его скупости ходили легенды, в порыве откровенности Иллюзионист любил похвалиться, как некой добродетелью: «Я жадный чело­век, очень жадный, для меня недоплатить — равно что найти», — и в довершение такого признания громко смеялся, ощерясь золотозубым ртом.

— В начале нашего разговора я сказал, что, возможно, и попрошу об одной важной для меня услуге, в моих планах она занимает куда более ценное место, чем деньги.

— Что может быть ценнее денег, за них можно любую ус­лугу купить, — не сдержался вновь хан, коньяк, видимо, снова ударил ему в голову, они заканчивали и новые бутылки Сабира-бобо.

— Нет, такую услугу я нигде купить не могу. Другого чело­века, кроме вас, который может услужить мне в этом вопросе, просто нет. Я имею в виду вашу картотеку, ваши досье на мно­гих интересующих меня людей. Говорят, она уникальна, и вы ее собирали по крохам, систематически, в течение двадцати лет, я бы не хотел, чтобы эти бесценные сведения попали в ру­ки КГБ, они знают, что у вас есть подобные документы. Бума­ги не помогут вам, а лишь усугубят ваше положение, слишком взрывоопасно их содержание. Ес­ли бы мы располагали временем, а его уже нет, я бы доставил сюда новейший комплект компьютера и специалистов, и они месяца за три-четыре, в крайнем случае за полгода, заложили бы все в его память — и не пришлось бы содержать столь вну­шительные и трудоемкие хранилища в ваших знаменитых подземельях со штатом людей, имеющим к ним доступ, сде­лали бы несколько копий и хранили их в надежных тайниках, а уничтожить все заложенное дело секундное — стоит лишь клавишу нажать.

— Да, возможности компьютера я вовремя не оценил, жизнь, быт, информатика — все стремительно меняется, и я уже порой за чем-то не поспеваю, но и старомодным мышле­нием я понимал громоздкость, неудобство, опасность своего тайного архива, и оттого с самых интересных материалов сде­лал несколько фотокопий. Мне кажется, чтобы уничтожить все мои материалы, нужно по крайней мере недели две и человек пять, не гнушающихся тяжелой физической работой.

— Раз уж вы коснулись своего любимого детища, позволь­те я задам один давно мучающий меня вопрос?

— Пожалуйста.

— Рашидов не опасался растущих объемов ва­ших досье?

— Нет, от него я и получал много интересующих меня материалов, и не всегда в частных беседах. Однажды доставили и Аксай от него целый опечатанный контейнер бумаг. Шурик мне доверял, кто знает, может, он считал, что это не мои досье, а его?

— Какой Шурик? — растерянно спросил гость, посчи­тав Иллюзиониста окончательно опьяневшим и несшим вся­кую чушь.

— Шурик? Разве вы не слыхали, что я давно дал ему такое прозвище и за глаза иначе его не называл.

Гость спокойно вздохнул, думал, напрасно проговорил ночь с пьяным человеком.

— Теперь вы согласны, что моя просьба поделиться ин­формацией из ваших источников дороже денег? — спросил он, вкладывая в сказанное лесть, и продолжил: — Но и информа­ция, не подкрепленная крепкими финансами, всего не сделает. А деньги, что я хочу у вас заполучить, послужат прежде всего возвращению вас в легальную жизнь. Ведь изменись обстанов­ка в стране, власть, ее цели, все для вас станет на место, но что­бы это произошло, нужны люди, средства, долгая работа и, ко­нечно, удача.

— Да, удача, случай, обстоятельства в политике не послед­нее дело. Значит, дорогой прокурор, хотите заполучить мое досье, а заодно и мои деньги? — спросил хан Акмаль слишком уж весело и почему-то поднялся.

«Вот я и добрался до главного, — подумал Сенатор, — те­перь не помешала бы мне его жадность и самоуверенность, что он в обмен на бумаги выкупит себе жизнь, с КГБ такие торги не пройдут, это не ОБХСС, придется расшифровать каждую строку тайных досье, а за грехи ответить по закону, там мил­лионами никого не соблазнишь. Вера во всесилие денег может на этот раз его погубить. Самое слабое место подобных лю­дей, — неожиданно подумал гость, — они абсолютно уверены, что все продается и все покупается, дело лишь за ценой». Такая мысль показалась ему даже открытием, и он решил дома зане­сти это в дневник, где он фиксировал свои жизненные наблю­дения.

Хан ходил где-то за его спиной, и высокий ворс афганско­го ковра ручной работы скрывал его грузную поступь, зато он хорошо слышал его дыхание, тяжелое, одышливое от жирной пищи, частого курения и неумеренных выпивок. Наверное, просчитывает, какой суммой следует поделиться, чтобы и гос­тя не обидеть, и интереса его к себе не потерять, подумал чело­век из ЦК и потянулся к серо-голубой пачке «Кент», отыскав­шейся среди ночи и в Аксае.

И вдруг произошло невероятное. Хан Акмаль, ходивший у стены со знаменами, сделал стремительный рывок к дастархану, у которого спиной к нему полулежал на мягких подушках гость, переступил через него, грубо выругался, и с силой уда­рил ногой по руке, наконец-то дотянувшейся до пачки «Кент», лежавшей в дальнем углу скатерти. Пачка сигарет, словно выпущенная из катапульты, глухо ударилась в оконное стекло. Гость не успел ничего понять от неожиданности, как хан начал пинать его ногами, приговаривая:

— Дураков ищешь, мент поганый? Думаешь, не знаем, с кем ты в Ташкенте якшаешься день и ночь, ходишь в доверен­ных людях у нового прокурора республики, с твоей помощью они пересажали половину ува­жаемых людей республики. Сейчас ты подробно расскажешь, с кем так замечательно выстроил идею отнять без особых хло­пот у меня все: и деньги, и тайны людей, правящих? Кто помог? Москвичи, следователи по особо важным делам, догадались, или твои друзья в прокуратуре, или в КГБ та­кую складную сказку сочинили — ислам, зеленое знамя, день­ги во имя будущего свободного Узбекистана...

А я, дурак, ведь чуть не клюнул. Как ловко придумал — за­нести все в компьютер, а копию в КГБ, в прокуратуру, да? Вот сейчас вызову человека, он большой мастер по части дозна­ния, не скажешь — живым не выпустим. И смерть, достойную предателя своего народа, придумаем. Ты, кажется, говорил, что тебе тандыр-кебаб у меня понравился и бассейн? Так вот — умрешь в наслаждении: или уничтожим в прекрасном голубом зале, или сжарим живьем в тандыре, а потом отдадим свинь­ям, чтобы и следа твоего поганого в Аксае не осталось. А перед смертью послушай теперь меня, умник. Ты думаешь, закон в руках у прокуратуры, суда, юстиции, МВД, КГБ — чушь со­бачья, это для тех, кто не догадывается, кто хозяин в стране. А хозяин один, он и есть закон, имя его — партия! Я, к твоему сведению, сопляк, член ЦК, депутат в обоих Верховных Сове­тах, я могу ошибаться, даже совершать преступления, но я и люди, подобные мне, я имею в виду видных членов партии, неподсудны. Самое большее наказание — отстранят от дел и отправят на пенсию, и то с персональными привилегиями, ко­торые таким, как ты, щелкоперам, законникам, и не снились. Да ты сначала поинтересовался бы, дурья башка, кто из Моск­вы, из больших людей бывал здесь, в Аксае, с кем я общался там, у них в столице, у кого с Шарафом Рашидовичем гуляли в гостях на дачах в Белокаменной. Они ведь тут такое вытворяли да такое по пьянке говорили, а у меня все зафиксировано, подшито в дело. У меня натура такая, есть бухгалтерская жилка, люблю учетность и отчетность. Так что, милый, я с этими людьми в одной обойме, в одной упряжке, кто же позволит ме­ня посадить. А ты предлагаешь мне стать иммигрантом в стране, где я настоящий хозяин. Не выйдет! Пока у руля пар­тии и государства мои друзья, ни тебе, ни твоим коллегам, да­же из КГБ, я не по зубам, заруби это себе на носу. А сейчас ты на собственной шкуре испытаешь, испугался я тебя или нет, даже если ты и заведующий отделом ЦК, — и он громко крик­нул: — Ибрагим! Ибрагим!

Прокурор услышал еще издали, в коридоре, за закрытой дверью скрип сапог бегущего человека. Наверное, кто-нибудь из утренних сотрапезников, подумал он и не ошибся, в комна­ту влетел, гремя чем-то железным в руках, тот, который и про­вел его в эту краснознаменную комнату, и он наконец за весь долгий день услышал его имя — Ибрагим.

Учтивый сотрапезник подбежал к лежавшему гостю и с ходу пнул кованым сапогом в бок, прокурор аж передернулся, подумал, не выбил ли он ребро, такая острая боль ударила сра­зу в позвоночник, и в этот момент Ибрагим поддал ему еще раз, и Сенатор дико закричал.

— Кричи, кричи, тут тебя ни твое КГБ, ни МВД не ус­лышат, — злорадно сказал Иллюзионист и засмеялся, его под­держал золотозубый вассал.

Ибрагим вдруг рванул его правую руку к себе, и только те­перь гость увидел, что гремевшее в руках железо — наручники. Человек в костюме навырост привычным движением защелк­нул их на руке и перехватил левое запястье, но тут вышла за­минка, он хотел замкнуть чуть выше часов, но зев наручников оказался для этого мал, гость все-таки был крупный мужчина. Ибрагим кинулся расстегивать браслет, но это ему не удава­лось, «Ролекс» имел двойной запор с секретом. Не выдержав возни помощника, хан Акмаль поспешил ему на помощь и, только прикоснувшись к тяжелому золотому браслету, кото­рый Ибрагим наверняка считал своей добычей, вдруг удивлен­но, отчасти с испугом спросил:

— Откуда у вас, Сухроб-джан, эти часы? — Вопрос прозву­чал в такой интонации, что Ибрагим невольно отошел подаль­ше, почувствовал, что произошло какое-то недоразумение.

Сенатор моментально уловил растерянность хозяина, по­нял, что это его единственный шанс остаться живым, ибо знал, что в горячке хан непредсказуем, поэтому, собрав всю выдержку, спокойно ответил:

— Японец подарил.

— Какой японец, настоящий, из Страны Восходящего Солнца? — вытирая взмокший лоб, спросил хан Акмаль.

— Артур Александрович, есть такой человек, близкий друг Анвара Абидовича, он и Шарафа Рашидовича хорошо знал, а Японец — его московская кличка.

— Артур ваш знакомый? — уже совсем ошалело спросил хан Акмаль и жестом подозвал Ибрагима, чтобы тот снял наручники.

— Да, мы с ним хорошие друзья, и он мне многим обя­зан, — ответил спокойно избитый гость, словно ничего не про­изошло, и потянулся за второй пачкой сигарет, лежавшей там же, где и первая.

Иллюзионист услужливо протянул огонек зажигалки и за­курил сам.

— Ничего себе история вышла, я-то думал, ты засланный казачок. — Сомнения все еще отражались на его одутловатом лице, и мысль работала лихорадочно: как быть, как быть — прокурор читал это без особых усилий, и вдруг лицо хана Акмаля просветлело, обращаясь к Ибрагиму, он сказал: — Соедини-ка нас по срочной с Артуром, сейчас глубокая ночь, наверняка дома, он порядочный семьянин, скажи, что его просит Акрамходжаев.

«Наконец-то сообразил, как проверить», — подумал Сена­тор и с удовольствием затянулся, бок от удара сапогом побали­вал. Прежде чем выйти из краснознаменной комнаты, Ибра­гим снял с подоконника телефонный аппарат и поставил его перед прокурором. «Хоть бы он оказался дома, хоть бы был до­ма», — твердил как заклинание гость, вспыльчивый норов аксайского хана гарантий не предполагал. Они продол­жали молча курить, разрядить обстановку хану, видимо, не хватало фантазии, а у гостя для светской беседы были слиш­ком напряжены нервы. Так они просидели минут семь-восемь, не больше, эти мгновения для прокурора показались часами.

Наконец-то распахнулась дверь и на пороге появился дру­гой золотозубый, второй сотрапезник за завтраком, он, вежли­во обращаясь к гостю, произнес:

— Сухроб-ака, пожалуйста, возьмите трубку, на проводе Ташкент.

Как ни старался прокурор себя сдержать, но все-таки рва­нул трубку торопливо, и суетливость его не осталась незаме­ченной хозяевами.

— Здравствуйте, Сухроб Ахмедович, — раздался в трубке, как всегда, бодрый голос Шубарина, — рад вас слышать даже среди ночи, но, честно говоря, не ожидал, что вы забрались так далеко, надеюсь, приятно проводите время у моих друзей? — Японец говорил в свойственной только ему манере, лаконич­но, с подтекстом, он давал понять, что догадался, что прокурор попал в беду и разговор прослушивают.

— Да, ночь выдалась фантастическая, сожалею, что не под­бил вас на совместную поездку, здесь такой удивительно вол­шебный парк, бассейн, сауна, и хозяин встречает по-хански.

— Для потехи не зажаривает кого-нибудь из гостей живь­ем, это в его духе... — сбивая все на шутку, со смехом спросил Артур Александрович.

— Я здесь один, ночь впереди, и программа развлечений мне неизвестна, я ведь в Аксае первый раз, может, и такое предстоит.

— Понял, желаю хорошо погулять, пожалуйста, передай трубку Гречко.

— Здравствуй, Артур, извини, что поднял среди ночи, пи­ли тут за твое здоровье, — говорил Иллюзионист, не сводя глаз с Сенатора. — Ко мне нагрянул неожиданно гость, жаль без те­бя. Мы с ним малость повздорили, ты уж извини, он, оказыва­ется, твой друг.

— Да, он мой друг, дорогой Акмаль, и нет цены его жизни, ты уж с ним повнимательнее, да смотри, чтобы он в понедель­ник на работе был вовремя, он сказал, где работает? — еще раз подстраховал Шубарин прокурора, не понимая, что привело того к опасному хану.

— Сказал, сказал, не беспокойся, доставлю в лучшем виде. Жаль, Артур, что мы в последнее время мало видимся, и я не знаю всех твоих друзей, — успел бросить упрек хозяин дома, и разговор неожиданно прервался.

Сенатор знал привычки Японца и понял, что тот обрубил разговор, слишком долгие беседы вызывают любопытство ночных телефонисток.

— Да, промашка вышла, — вполне искренне признался Иллюзионист, — вы уж извините, Сухроб-джан, я, наверное, действительно уже стар, не могу отличать друзей от врагов, раньше я такие непростительные ошибки не совершал, людей читал словно книгу. Но вы должны   понимать, и история-то непростая, разговор шел о жизни и смерти, вариантов не слишком много, чтобы выбирать. Исмат! — крикнул он нео­жиданно. Вошел двойник человека с наручниками. — Пусть зайдет Ибрагим и извинится перед дорогим гостем, он, кажет­ся, невежливо с ним обошелся.

Человек, которого звали Исматом, ответил:

— Акмаль-ака, он и так, узнав, что Сухроб-джан близкий друг Артура, места себе от страха не находит. Чтобы не попа­дать на глаза гостю, ушел домой, я не стал его задерживать, у него все из рук валится...

— Ну ладно, пусть придет утром извиняться, — буркнул хозяин дома. — Раз уж пришел, распорядись, чтобы включили сауну, а повара пусть быстренько пожарят штук двадцать пере­пелок в кипящем курдючном жире, можно и шашлыки из пе­чени. Стол накройте в другом месте, лучше на воздухе, чтобы ничто не напоминало гостю о неприятных минутах, а мы с Сухроб-джаном пойдем в бассейн, поплаваем. Вода освежает, бодрит, в воде легче проходят обиды, по себе знаю. Все понял?

— Да, хозяин, — по-военному ответил Исмат и быстро за­скрипел в коридоре сапогами.

— Вставайте, Сухроб, покинем это неудачное место, зай­дите к себе в комнату, возьмите халат, оставшуюся часть ночи проведем приятнее. Я вижу, вы, как и я, ночной человек, сова, и, может, оба любим именно предрассветные часы, что насту­пают, я жду вас в купальном зале.

Когда минут через десять он появился в купальном зале, Иллюзионист уже был там, расхаживал в просторном, до пят, ярко-красном балахоне с капюшоном, висевшем у него за спи­ной как казачий башлык. Увидев гостя, он скинул махровый халат прямо на ковровую дорожку и плюхнулся в бассейн. Не стал дожидаться особого приглашения и Сенатор, вода манила еще сильнее, чем вечером.

Прокурор, вспоминая о своих страхах в бассейне всего не­сколько часов назад, вспомнил и про тандыр, где могли изжа­рить его живьем, подумал, что его сомнения не были столь беспочвенны, ведь обещал Иллюзионист и смерть в роскош­ном купальном зале, отчего в таком случае не током? Но сей­час страха он не ощущал, и не оттого, что рядом купался сам хан Акмаль, а потому, что имел гарантию Шубарина, тот если страховал, то надежно.

Сенатор также небрежно скинул золотистый махровый ха­лат на ковровую дорожку, оглядел кровоподтек от сапога Ибра­гима на левом боку и шумно, как и хан Акмаль, плюхнулся в воду.

Вынырнув у противоположной бровки, он подумал, как хорошо, что Иллюзионист затеял ночное купание, прохладная вода с гор успокаивала, даже унялась боль в боку, бассейн слу­жил психологической разрядкой после того шока, что он пере­жил в краснознаменной комнате. Хан Акмаль шумными са­женками подплыл к гостю и, видя, что тот уже почти успоко­ился, сказал:

— Сухроб-джан, как хорошо, что у вас на руке оказались эти часы, они спасли вам жизнь, честно говоря, на меня от го­ря, от обиды затмение нашло. И я, конечно, знаю, что меня бросили, предали, порвалась связь и с Ташкентом, если бы располагал прежней информацией как при Шурике, разве я не знал бы, что вы в друзьях с Артуром? А он молодец: людей с такой хваткой мало, вот кому бы я отдал портфель министра экономики даже в исламском правительстве. Идеология идео­логией, религия религией, а Шубарин лучше других знает, как народ накормить, обуть, он извергается идеями как нефтяной фонтан. Тут, в Аксае, я претворил в жизнь многие его проекты и рад, что у вас под боком такой надежный советник. А его преданность этому мерзавцу Тилляходжаеву поразила всех, оттого и отступились от его семьи. Ведь я в курсе дел, и еще этот тайный ночной стрелок, стреляющий без звука, мистика какая-то.

— Ариф стрелял с глушителем, а его пятизарядный «Франчи» имеет прибор ночного видения, он стреляет на звук, на голос, на шорох, я видел, как он тренируется, — фантастика!

— Да, у Артура всегда все первоклассное: и бухгалтера, и плановики, и мастера, и даже убийцы, а какие у него телохра­нители, я хотел у него переманить Коста, не удалось, — сказал с сожалением Иллюзионист, — а какие подарки он делает? Ра­дуешься как ребенок, его подарок и спас вам жизнь, а меня от греха. Мне он подарил «Ролекс» лет пять назад, мы случайно, не сговариваясь, встретились в Москве, я с Шарафом Рашидовичем на сессии Верховного Совета СССР был, обедали в его любимом ресторане при гостинице «Советская», Артур его «Яром» на старый манер называет.

Вручая за столом подарок, он сказал: «Акмаль-ака, вот ча­сы известной швейцарской фирмы, сделаны они для меня по индивидуальному заказу, таких с платиновыми стрелками и платиновым циферблатом немного, и у кого вы увидите их на руке, считайте, что это наши люди и они вас поймут и окажут поддержку».

— Жаль, у вас на руке не оказалось «Ролекса», быстрее на­шли бы общий язык, — засмеялся гость.

— Да, я тут ношу их редко, слишком уж бросаются в глаза в нашей глуши, считай, только раз они и пригодились бы, — ответил Иллюзионист.

— Один раз, но мне он чуть не стоил жизни, — с обидой произнес гость.

— Не будем об этом вспоминать, дорогой Сухроб-джан, все хорошо, что хорошо кончается, я обязательно искуплю свою вину. Поверьте, я умею не только наказывать...

В дверях сауны, выходящих к бассейну, появился уже зна­комый банщик и сказал:

— Сухроб-ака, уже сто десять градусов, можно и в сауну...

— Сауна это хорошо, живо хмель выгонит, — рассмеялся хозяин загородного дома, и они поплыли в разные стороны к трапам, гость к тому, где ему показалось, что его ударило то­ком.

В парной хан Акмаль снова вернулся к мучившей его мысли.

— Да, быстро стали меня забывать, быстро списали. Про­шло только три года, как нет нашего Шурика, и все пошло ку­вырком, какие-то новые люди повсюду, без роду без племени. Поистине по-русски: с глаз долой, из сердца вон. И Артур ме­ня бросил, впрочем, я сам должен был знать, как идут у него дела, обязательно наткнулся бы и на вас. К Шубарину я обра­щался редко и только по просьбе Шурика, если дела решались за пределами республики. У Японца большие связи в Москве, да и повсюду. И ваш вертикальный взлет, как у английского истребителя «харриер», я проворонил, видимо, действительно стар стал, не понимаю время. Если бы вы знали, как трудно ощущать, что уже не владеешь ситуацией, чего-то недопони­маешь. Не будь я так упрям, понимай время, уже два года на­зад перевел бы свои архивы в память компьютера.

Приезжали тут из Москвы два спеца, прислал их надеж­ный человек, он мне видеофильмы уже много лет поставляет, они за большие деньги хотели сделать то, что ты сегодня пред­лагал, у них компьютер был «ИБМ». А мне тогда казалось, что в натуре, в бумагах, надежнее, целее. Сегодня я понял, что мог бы забрать в изгнание и весь архив, самое ценное в моей жиз­ни, в одном чемодане. Владея им, я по-прежнему был бы силен и по крайней мере сохранил жизнь, торгуя сведениями оттуда. Иная информация дороже жизни, тем более если она касается чужой. Иногда за убийство я рассчитываюсь не деньгами, а канцелярской папкой с двумя-тремя бумажками, за деньги могли бы и отказаться, за сведения никогда, срабатывает во много крат надежнее, эффективнее. Вот что такое, дорогой Сухроб-джан, мой архив, которым вы хотите завладеть, ему цены нет.

— Знаю, дорогой директор, оттого и рискую. Даже допу­скаю мысль, что больше половины бумаг окажутся ненужны­ми, новое время сметает многих людей, а вслед за ними и кла­ны, навсегда. Уж поверьте мне, пройдет два-три года, и не ос­танется даже понятия — номенклатура, на ней все ныне и сто­ит, и ею же все стопорится в перестройке, а у вас ведь досье на нее в основном. Предполагаю, что партии придется кое-где по­тесниться, а где-то уступить права, увидите, доживем еще и до беспартийных министров. Но может оказаться, что какое-то досье будет стоить сотен, оно одно может решить серьезный политический расклад. И еще. К какому правовому государст­ву ни стремились бы, какими бы мы демократичными и прогресси­вными ни стали, наверное, жизнь в наших краях всегда, при любом режиме, при любом знамени, будет иметь свой восточ­ный колорит, я имею в виду политический и должностной, свою специфику, вот для этой самой специфики сгодятся все ваши досье, это уж точно.

— Да, вы все правильно рассчитали, должности и деньги не отменят ни при какой демократии, они всегда будут притя­гательны, — поддержал тщеславие новоявленного политика дважды Герой Социалистического Труда.

Долго наслаждаться в сауне и в бассейне им не дали, при­шел Исмат и доложил, что в саду накрыт стол и что перепелок подадут минут через десять. Они вернулись из парной в ку­пальный зал еще раз и прямо в халатах подошли к айвану, где снова их ждал щедрый дастархан.

В бассейне и сауне Сенатор ощущал какой-то новый при­лив сил, бодрости, наверное, все-таки это был короткий эмо­циональный всплеск после пережитого стресса в краснозна­менной комнате, и он вроде был готов гулять до утра, и тут ему не хотелось уступать хану Акмалю в энергии, жизнелюбии, что ли. Но едва он занял свое место на мягких курпачах, с удобной подушкой под боком, как понял, что чертовски устал и его уже не радовали ни обилие и изысканность стола, ни улыбки подружки Мавлюды, адресованные ему все чаще и ча­ще.

Опять появился Сабир-бобо, на этот раз с другим подно­сом и всего одной бутылкой коньяка, он принес шоколадно-темный «Ахтамар». Сенатор машинально подумал, неужели у хана кончились запасы «Двина», но тот, словно уловив его мысли, сказал:

— «Двин» мягче, с него хорошо начинать застолье, а я вижу, вас клонит в сон, на этот случай «Ахтамар» надежнее, сей­час вы сразу почувствуете, проверено.

Выпили. И впрямь коньяк подействовал бодряще, чему гость обрадовался, ведь дела он все-таки не решил, а уже давно наступило воскресенье.

Но разговор как-то не клеился, уходил в сторону, прокуро­ру хотелось, чтобы после беседы с Шубариным хозяин дома сам вернулся к основной теме, но тот не то чтобы юлил, но ни о деньгах, ни об архиве не говорил. Все больше о лошадях, о женщинах, о Шурике, но когда он уже сам собрался спросить, как же все-таки насчет дела, по которому он приехал, хан нео­жиданно сказал:

— Я вижу, вы устали, к ночным застольям не приучены, но если вы всерьез намерены заняться политикой, и это долж­ны одолеть, все пригодится. Иногда какую-то уступку, подпись я вырываю на рассвете, днем вы ее не заполучите. Что касается вашего визита, а я вижу по глазам — вам не терпится узнать результат, считайте, что я вам помогу. Хотя я сожалею, что о вашей затее не знал Артур Александрович. За ним всегда стоят солидные люди, игнорировать их грех, несерьезно. Сейчас уже утро, идите отдыхайте. Зульфия проводит вас, пообедаем по­сле трех часов пополудни, к этому времени я приготовлю то, что представляет для вас интерес, и продумаю, как вас отпра­вить незаметно, Артур очень беспокоился, чтобы вы не опоз­дали на работу. Он сразу понял, какому риску вы себя подвергaете, связь со мной афишировать ныне не модно. Зульфия! — громко крикнул он в темноту, и из-за кустов можжевельника, окружавших айван, выпорхнула улыбающаяся подружка Мав­люды. — Пожалуйста, отведи гостя в дом, а то он заплутает, ес­ли не в саду, то в коридорах. И не забудь поставить у кровати столик с минеральной водой или холодным чаем, после таких застолий жажда мучает.

Зульфия выслушала молча и также молча глазами дала понять, чтобы гость следовал за ней. Едва они отошли подаль­ше, Сенатор взял ее руку и сказал:

— Весь вечер мучился, придумывая тебе имя, а оказывает­ся, тебя зовут Зульфия — красивое имя, и оно тебе очень идет. Зульфия, — проговорил он шепотом и нараспев.

Она повернулась к нему и озорно ответила:

— Зачем же мучились, Сухроб-ака, спросили бы, вам бы я не соврала.

Он хотел сказать ей еще что-нибудь ласковое, нежное, но на пороге дома их уже поджидал золотозубый Исмат, увидев его, и Зульфия как-то сразу посерьезнела, прибавила шаг, образовав заметную дистанцию. Как только они вошли в комна­ту, он попытался ее обнять, но она, шурша хан-атласным платьем, ловко выскользнула из его рук и, улыбаясь, сказала:

— А как же насчет минеральной воды, яхна-чая, вас ведь жажда до смерти может замучить?

— О, это уже вторая моя смерть за сегодняшнюю ночь бу­дет, Ибрагим собирался меня живьем зажарить на вертеле в тандыре, без чая и минеральной я не умру, меня другое будет мучить — тоска по тебе, — попытался отшутиться гость.

Выглянув на секунду в коридор, она неожиданно заговор­щически прошептала:

— Потерпите немного, сейчас Акмаль-ака с Исматом уедут, я сама слышала, как они договаривались, и тогда я к вам загляну...

Зульфия ушла от него, когда уже совсем рассвело.

Поднялся он в два часа дня сам и сразу, уже по привычке, отправился в бассейн. В доме стояла тишина, словно он вы­мер, слышалось лишь щебетанье птиц в саду, пернатые со всей округи, даже с гор, облюбовали владения аксайского хана. Дверь сауны распахнута настежь, но банщика не видно, навер­ное, парилка сегодня отменялась. На секунду мелькнула трево­га, не задумал ли хан еще какую пакость, от него все можно ожидать, но опять успокоил состоявшийся разговор с Шубариным, его страховали. Теперь уже другая мысль мучила, ка­кую сумму отвалит Иллюзионист в счет будущего государства с исламским знаменем или новой партийной власти сталинско-брежневского образца с твердой рукой, где хан Акмаль вновь будет почитаться за образец верного ленинца.

Плавал он долго, часы на стене из красного обожженного кирпича успели отбить три пополудни, и только тогда он ус­лышал, как у зеленых ворот раздался сигнал черной «Волги» хана Акмаля, его музыкальный итальянский клаксон узнавал­ся издали.

«Наконец-то», — подумал Сенатор, но выходить из бассей­на не спешил, пусть хозяин дома думает, что гость не волнует­ся. Услышав за спиной скрип знакомых сапог, прокурор вы­нужден был оглянуться, прежде чем его окликнут и поздоро­ваются. К бассейну шел не директор, как он рассчитывал, а Исмат.

— Салам алейкум, Сухроб-ака, — приветствовал он гостя довольно-таки сухо, — как отдыхали в нашем доме, как на­строение? — Традиционный восточный ритуал, когда обмени­ваются ничего не значащими фразами.

— Спасибо, все нормально, отдохнул прекрасно. А где же Акмаль-хан, он обещал пообедать вместе со мной после трех, в доме, как мне кажется, ни одного человека, кроме вас.

— Да, все верно, обед уже почти готов, но Акмаль-хан за­был сказать, что он состоится в другом месте, там вас и ждут, я за вами.

Прокурору пришлось прервать купание и идти спешно пе­реодеваться. Шагая коридорами просторного дома, он то и де­ло озирался по сторонам, хотел увидеть Зульфию, попрощать­ся с ней, а может, выведать, отчего изменились планы у хана.

«Волга», выехав из яблоневого сада, повернула в сторо­ну грязной снежной шапки гор вдали. Миновали шлагбаум, где охранник, вчера ранним утром приметив вертолет, бросился в сторожку предупреждать по телефону то ли Ибрагима, то ли Исмата. Сегодня дежурил другой, толстый, в мятой киргиз­ской шляпе из белого войлока. Через полчаса одолели еще один охраняемый пост, хотя дорога вела только в горы и ни одной машины не попадалось навстречу.

«Как в строго охраняемом заповеднике», — подумал про­курор и стал оглядываться по сторонам. Пологие склоны гор из-за обилия водопадов, мелких речушек зеленели густой соч­ной травой, многие годы не знавшие косы. Ореховые сады и дикие яблони, росшие вперемежку с арчой и кустарником, спускались к буйно цветущим альпийским лугам, нигде ни обрывка газеты, целлофана, ни стекла, блеснувшего на солнце, много лет народу сюда ходу нет, только доверенным пасечни­кам, егерям, охотоведам. Хан Акмаль собственной волей объя­вил горы заповедной территорией, везде расставил предупре­дительные щиты, обещающие крупный штраф, суровое нака­зание за нарушение владений, а кое-где даже обнес высокой колючей проволокой. Почувствовав тишину, покой и без­людье, сюда потянулся отовсюду зверь, налетела и птица, и горы стали богатым охотничьим угодьем хана. И на зайца, и на лисицу, и на оленя, и на кабана, и на джейрана, и на косулю, волка и росомаху, и даже на медведя можно было охотиться в ханских владениях.

В горных речках плескалась форель, а в озерах обжились бобры и ондатра. Десять лет прошло, как охотоведы завезли из Сибири соболя, куницу, колонка и белку, они тут хорошо прижились под охраной человека.

Дорога к охотничьему дому в горах, а они, как понял Сена­тор, ехали туда, не была такой уж явной, хотя, казалось бы, как спрячешь дорогу, но и тут хан исхитрялся. Асфальт часто пет­лял, иногда прерывался, ближе к горам даже стоял знак «Ту­пик», и дорога обрывалась километра на два, но затем вновь шла аккуратно мощенная трасса, которую знали только хоро­шо посвященные люди. И туг Иллюзионист блефовал по при­вычке, уж казалось, зачем, территория и так объявлена запо­ведной, крутом шлагбаумы и вдруг такие сюрпризы, тайные тропы. Наверное, все-таки чтобы никто не подглядывал за­крытую жизнь хозяина и его высокопоставленных гостей, слуг народа, как любил иногда называть себя хан Акмаль.

Огромный дом, каменное строение, он лишь по специфи­ке мог называться уменьшительно — охотничий домик, что для непосвященного предполагает непрезентабельность, ми­нимум комфорта, гарантируя лишь тепло и крышу над голо­вой, ибо сама охота и есть дорогое и редкое в наш век удоволь­ствие, выпадающее на долю лишь избранных. Но по двум квадратным трубам дымохода, с обеих сторон брандмауэрной стены высокой черепичной крыши гость быстро определил, что в доме на каждой половине имелся зал с камином, а два камина говорили о претенциозности хозяина, никто не обде­лен — ни те, кто играет в карты, ни те, кто хотят спокойно смотреть телевизор или слушать музыку, разная, видимо, тут собиралась публика.

Подъехав ближе к красно-кирпичному зданию с битумно-черной расшивкой швов, прокурор догадался, что и купальный зал с бассейном и сауной, и охотничий дом творения рук од­ного архитектора, а скорее всего, и то и другое скопировано почти один к одному с тщательной привязкой к местности из какого-нибудь модного журнала, а может быть, из каталогов известной строительной фирмы или архитектурной мастер­ской. В последние десять лет все это в изобилии, включая ката­логи по одежде, аппаратуре, ввозилось в Узбекистан, здешние подпольные миллионеры обслуживались предприимчивыми людьми по каталогам, в числе таких людей, конечно, был и хан Акмаль. Те коммивояжеры, что регулярно доставляли в Аксай видеофильмы, могли завезти и каталоги по архитекту­ре, тем более по просьбе директора. Если бы не явно восточная открытая веранда, примыкающая к особняку, и высокие рез­ные двери, характерные опять же только для Средней Азии, то снимок охотничьего дома хана Акмаля вполне можно было принять за строение в швейцарских Альпах, или на Пиренеях, на границе Франции с Испанией, или где-нибудь на Балканах, в Черногории, Косове, а может, в Греции, в предместье Солоник, есть похожие места. Горы, они почти везде одинаковы, и разницу может заметить только опытный глаз или человек, хорошо знающий местность, теперь гостю становилось понят­ным, почему владельцы новомодных карабинов «Беретта», «Франчи» любили прилетать сюда на охоту, такие условия и таких глухонемых слуг, как Сабир-бобо, видимо, мало где могли предоставить.

Въехали за высокую ограду, выложенную из камня, види­мо, территория была обнесена задолго до постройки здания с двумя ка­минными залами, или же когда-то на месте краснокирпичного здания имелось другое сооружение, переставшее устраивать разбогатевшего хозяина и из-за удобства строительной пло­щадки и удивительного ландшафта вокруг снесенного в пользу псевдомодерна в стиле тридцатых годов. О том, что каменная ограда стара, говорил тот факт, что вся она поросла мелкими вьющимися растениями, такие заборы по весне сами по себе зацветают густой яркой зеленью, но чтобы так ровно и плотно, на это нужны годы и годы. Нынешние каменные стены, и архитектура самого здания придавали нездешний вид горной резиденции хана Акмаля.

В дальнем углу двора, где разместилась дощатая летняя кухня, крытая горевшей на солнце белой жестью, полыхали огни очага, топившегося тяжелой и жаростойкой лиственни­цей из соседнего, за перевалом, лесного кордона, сновали взад-вперед знакомые по загородному дому повара. Возле них мелькнула и поджарая фигура Сабира-бобо, опять же во всем белом. Вблизи особняк оказался умело спроектированным, та­кие здания в этих краях не строят, предпочитают возводить дом на ровных площадках. С той стороны, откуда они въехали, попадали к парадному входу, но сразу на второй этаж, потому что возвели здание в двух уровнях, и, обойдя строение, можно было заглянуть на первый, откуда наверх вела широкая винто­вая лестница из хорошо полированного дуба.

Как только они вышли из машины и «Волга» стала осто­рожно съезжать в подземный гараж, имевший крутой уклон, на пороге появился сам Иллюзионист в спортивном костюме «Адидас», в мягких кроссовках, вероятнее всего, он только что вернулся с прогулки. Там, в какую сторону ни пойди, водопа­ды, родники, мелкие речушки, альпийские луга, как рассказы­вал по дороге об охотничьем домике Исмат, прекрасно знав­ший места.

— Задерживаетесь, задерживаетесь, дорогой Сухроб-джан, — встретил хозяин, посматривая на часы, и Сенатор увидел золотой «Ролекс», что получил хан Акмаль пять лет назад в ресторане гостиницы «Советская». Его взгляд не остал­ся незамеченным, и Иллюзионист сказал: — Да, да, те самые, решил похвалиться. — И, поздоровавшись, протянул левую, руку, часы у него оказались абсолютно новенькими, видимо, хан действительно их редко носил. — Прошу в дом, я только с прогулки, дошел до самого дальнего водопада Учан-су, прого­лодался, да и вы, видимо, сегодня еще не садились за стол, не­бось и голова со вчерашнего побаливает, просит, чтобы ее по­лечили.

Хан Акмаль сегодня был приветлив, улыбчив, источал ра­душие и гостеприимство. Но все же не покидала мысль, а по­чему он меня так далеко в горы завез, ведь часа через три-че­тыре я должен отправиться в обратную дорогу. Самолетом он все-таки не располагает, к чему напрасные хлопоты, я ведь приехал не восторгаться охотничьим домиком в стиле модерн и угодьями, где водятся кабаны и олени. Прошли просторную прихожую, обшитую темным деревом, одолели коридор, куда выходила лестница с первого этажа, взятая в ажурное кольцо из литой бронзы, по верху обрамленная тем же дубом, что и перила лестницы, чтобы какой-нибудь загулявший гость не свалился вниз, и хан Акмаль распахнул высокую дверь, ока­завшуюся входом в каминный зал. Зал был просторным, он свободно вмещал два столовых гарнитура ручной работы из Порт-Саида. Тяжелая, неуклюжая мебель, каждая рассчитан­ная на двенадцать персон, неожиданно полюбившаяся мест­ным нуворишам и партийной элите, и оттого резко подско­чившая в цене, здесь в просторе дома казалась к месту. Воз­можно, впечатление это складывалось оттого, что дальняя сте­на комнаты была занавешена огромным гобеленом светло-зо­лотистых тонов, под цвет обивки мебели. Сюжет гобелена под­черкивал назначение дома, изображался царский выезд на охоту с псами и псарями, свитой и вельможами, дамами и ка­валерами. Живописное полотно, что и говорить, оно привлека­ло внимание сразу, только потом, наглядевшись, натыкался глазами на камин, искусно обложенный снаружи местным рваным камнем и зиявший за тяжелой решеткой красным нутром из жаропрочного кирпича. На всю ширину камина, а он, пожалуй, тянул почти метра на два, висели над ним изуми­тельные по красоте рога сохатого, прекрасно обработанные, наверняка подарок одного из охотников, подобные экземпля­ры лосей в этих местах не водились. Такие рога и по красоте и по размерам регистрируются международным охотничьим со­юзом, и счастливчику выдаются сертификаты, подтверждаю­щие мировой стандарт.

Хан уловил восхищение гостя, большинство из местной номенклатуры обычно восторгались гобеленом, и поэтому с гордостью сказал:

— Настоящие чемпионские рога! У меня на них есть доку­мент, сертификат называется, по-немецки написано. Такие эк­земпляры, говорят, на аукционах тысячи долларов стоят, мне один большой человек подарил, сказал, что они в этом доме к месту.

Сенатору казалось, что хан Акмаль предложит осмотреть дом, оба этажа, покажет и свою коллекцию ружей, но он неожиданно пригласил за один из накрытых столов, воз­ле которых суетились две новые девушки. И гость почему-то решил, что хан куда-то торопится, может, он надумал вме­сте с ним наведаться в Ташкент? Но Иллюзионист, тоже чи­тавший мысли гостя, открылся сразу, недоверие прокурора могло обрести неприязнь к нему, а ему сейчас этого не хоте­лось. Самоуверенный выскочка, делавший в большой полити­ке первые шаги, чем-то походил на него самого, только был гораздо более образован, с иной хваткой, и в его стратегии имелась логика, и во времени он ориентировался куда уверен­нее многих.

— Вы, наверное, удивились, что обед перенесли сюда, в охотничий домик, но так сложились обстоятельства, и у меня не было возможности предупредить, не стану же я вас будить. Дело в том, что ко мне вечером прибывает Тулкун Назарович...

Ах, вот он что затеял, решил подложить мне свинью, мелькнула молниеносная мысль у человека из ЦК. Скомпро­метировать задумал и отстранить от дел или же, наоборот, хо­чет пристегнуть ко мне Тулкуна Назаровича, чтобы держать мои действия под контролем? Прокурора не устраивал ни тот, ни другой вариант, он не хотел ничьей опеки, ни с кем прежде времени не собирался делиться планами. С трудом сохраняя спокойствие, он сдержался от вопроса и продолжал чистить яблоко, поглядывая на каминные часы, начавшие отбивать че­тыре часа пополудни.

Пауза затягивалась, хозяин дома ожидал, что эффект бу­дет большим, но не сработало, и ему ничего не оставалось, как продолжить:

— Он прибывает в Наманган на какое-то совещание, на­значенное на завтра, решил почему-то встретиться со мной. Он не догадывается о вашем визите ко мне? — растерянно спросил хан Акмаль.

— Нет, не должен, я же вам сказал, что это моя частная инициатива, — жестко ответил Сенатор, но про себя подумал, неужели позавчера засветился на ташкентском вокзале...

— Вы не беспокойтесь, с вашими делами я управился, все готово, — продолжил торопливо хан, ощущая недовольство гостя. — Решили вопрос и с вашим отъездом, Исмат сядет в На­мангане на скорый поезд в двухместном купе, а вы войдете в вагон на первой же остановке поезда, она будет через час двад­цать семь минут после отправления. На эту станцию вас и до­ставят мои люди.

— Зачем же беспокоить Исмата, — перебил гость хозяина дома, — пусть он отдаст билеты проводнику и скажет, что пассажиры сядут на такой-то станции. Для верности пусть вложит пятерку-десятку и попросит напоить чаем в дороге.

— Этого я сделать не могу. Артур очень беспокоился за вас, мои люди посадят вас в вагон, в купе вас примет Исмат. Когда Исмат увидит, что за вами захлопнется дверь вашего дома и позвонит Артуру, что вы у себя, тогда моя миссия будет окон­чена, такие у нас правила. Точно так же вам придется достав­лять людей на место, которые придут к вам с серьезным разго­вором, запомните на будущее. К тому же вы не учли, какая сумма будет с вами и какие документы. Вы не смотрите, что Исмат не производит впечатления, как Коста или Ашот, но и он свое дело знает, можете спать спокойно, вы будете под на­дежной охраной.

— Спасибо, я как-то об этом не подумал.

— А теперь давайте выпьем, пообедаем, а потом прогуля­емся к моему любимому водопаду, заодно поговорим о делах, когда еще увидимся, теперь я в Ташкент не ходок... — И хан Акмаль принялся разливать коньяк, на этот раз он уже стоял на столе.

Выпили, закусили, но застолье сегодня тянулось вяло, ни­как не могло набрать темп, и коньяк не помогал. Сенатор ду­мал, зачем сюда собирался пожаловать Тулкун Назарович, не­ужели тоже решил предупредить старого друга о грозящей ему опасности? Мучила и другая мысль, не сообщит ли хан Ак­маль о его визите и не окажется ли он сам на крючке у этого опытного интригана? А может, сам хан Акмаль срочно его вы­звал, сославшись на то, что прокурор затеял в обход власть имущих что-то важное, и хотел заручиться у него в Аксае поддержкой — появилась и такая мысль. Что ж, при таком раскладе он вроде снова возвращал к себе интерес, попа­дал в эпицентр внимания, как прежде. Но зачем ему это? Разве я не объяснил, что все они — битая карта? — задавал он себе вопрос и сам же себе отвечал, вполуха слушая хозяина дома и лениво ковыряя вилкой в знакомых тарелках английского фарфора со сценариями охотничьей жизни.

Но Тулкун Назарович все-таки не шел у него из головы, что же крылось за его неожиданной, тоже тайной поездкой в Аксай? Но вслух он спросил:

— Гость остановится в загородном доме, где мы вчера с вами пировали?

— Нет, он просил меня принять его здесь, в охотничьем доме, он с Шарафом Рашидовичем бывал здесь не раз, сюда никто не может нагрянуть, даже случайно. Он, кстати, как и вы, хотел сохранить свой визит в тайне.

— Не проще ли было оставить меня там, внизу, я не сго­раю от нетерпения увидеть его? — обронил прокурор, вновь почувствовав какой-то подвох.

— Не волнуйтесь, встречи не произойдет, я думаю, и у не­го нет желания сегодня увидеть вас за этим столом. Представ­ляете, что с ним случится, если вы вдруг войдете в зал, — ин­фаркт самое меньшее, он ведь отдает отчет, какой отдел вы возглавляете в ЦК, с кем встречаетесь ежедневно. От разговора с ним я не жду каких-то результатов, чисто по-человечески меня разбирает любопытство, предупредит ли он меня об опасности, как вы, или нет? Или же приедет жаловаться и по старой привычке просить денег. Но как бы там ни было, я обя­зательно поставлю в известность, с чем он заявился, заодно прощупаю его, я решил дальше делать ставку только на вас. Почему я перенес обед сюда? Тут объяснение простое. Все, что вы просите, находится тут, поблизости, в горных тайниках, и я уже был здесь, когда получил сообщение о визите Тулкуна Назаровича. Я практически не успевал отобрать вам фотокопии, спуститься с гор, пообедать с вами и встретить нового гостя на въезде в Аксай, поэтому я перенес встречу в охотничий домик, вот и весь расклад. Я давно уже никого не принимал здесь, и следовало самому осмотреть дом, чтобы все выглядело по-прежнему. Через два часа мы вместе с вами поедем ему на­встречу, в машине у меня телефон и с какого-нибудь поста пе­редадут о передвижении гостя, как только они покажутся на горизонте, я сойду, а вас доставят на станцию.

Видя, что гость не вполне доверяет его словам, хан решил изменить кое-что в намеченной программе и потому вдруг сказал:

— Я понимаю вашу настороженность, Сухроб-джан, меня бы тоже смутил визит Тулкуна Назаровича и навел на непри­ятные мысли, но так сложились обстоятельства, и, чтобы вы до конца не портили себе обед, я сразу же передам вам обещан­ное, может, это вновь вернет ваше доверие ко мне. — И Иллю­зионист вышел из-за стола и покинул комнату на несколько минут.

Вернулся он вместе с Сабиром-бобо, сам он нес боль­шой, потертый кожаный чемодан, а старик в белом щеголева­тый атташе-кейс и какую-то большую коробку, тщательно за­пакованную и прихваченную со всех сторон широкими поло­сами самоклеющейся ленты, судя по всему, не очень тяжелую. Поставив коробку и кейс у стола, Сабир-бобо молча покинул каминный зал. Аксайский Крез бросил туго набитый чемодан прямо на стол и, кивком головы пригласив гостя, начал открывать замки.

— Вот деньги на благие дела, что вы задумали, и пусть над нашим краем скорее взовьется зеленое знамя ислама, — ска­зал хан и распахнул крышку. Чемодан доверху был уложен вперевязку банковскими упаковками сторублевок, а поверху, для страховки еще и перетянут вдоль и поперек широкими ко­жаными ремнями, чтобы не болталось, видимо, в нем не од­нажды куда-то доставляли деньги.

Сколько же здесь миллионов, и не куклу ли мне заряжает хан, от него всего можно ожидать, а внизу какие купюры, мо­жет, червонцы? — мелькнула мысль у Сенатора, а вслух он хитро спросил:

— Я должен написать вам расписку? — Надеясь таким об­разом узнать сумму, дареному коню ведь в зубы не смотрят.

— Обычно я так и поступаю, но сегодня другой случай, и пусть мое доверие станет основой наших отношений. А в «дип­ломате» фотокопии досье, которые, на мой взгляд, пригодятся вам в первую очередь, наверху там лежат документы и на се­годняшнего Первого, я отдаю вам его на растерзание. И по­следнее. Вчера я обещал чем-то загладить свою вину перед ва­ми — вот этот подарок в коробке, надеюсь, он порадует вас не один раз. Подарок особый, вам он как нельзя кстати, его по старой привычке привез мне два месяца назад тот самый че­ловек из Москвы, что доставляет мне фильмы и кое-что по ме­лочи. Это прибор, довольно-таки компактный, несложный в обращении, как все японское, им можно прослушивать разго­воры на расстоянии пятидесяти метров, сквозь любые стены, можно подсоединиться ко всякому телефону, неверное, таких приборов и в КГБ пока нет. Привезли прибор в страну по дип­ломатическим каналам, так что за ним хвоста нет. Хорошая игрушка, жаль, что она мне почти не нужна. Из своего кабине­та на третьем этаже вы сможете свободно прослушивать разго­воры Первого, любые секретные совещания у него, на которые не будете иметь доступ. Все тайное в Белом доме отныне для вас станет явным. Техника — грозное оружие, жаль, раньше не было таких приборов.

Хан Акмаль не на шутку разволновался, ему даже при­шлось снять куртку.

— А больше мне жаль другое, знай я вас хотя бы три-четы­ре года назад, до смерти Шурика, я сделал бы ставку на вас, посадил бы на трон, у меня тогда и сил и средств хватало, и мы наверняка не оказались бы сегодня в такой ситуации. Если не при Андропове, так после его смерти подавно, отвели бы руку Фемиды от Узбекистана, разве мы одни погрязли в грехах, по сравнению с Кавказом мы, на мой взгляд, просто шалунишки.

— Да, вы правы, Акмаль-ака. Упущен год при Черненко, тогда, если бы приложить усилия, можно было и выдворить всех следователей с нашей территории, Костя знал, что его патрон благоволил к нашему краю, любил Шарафа Рашидовича и не хотел бы, чтобы отсюда пошли неприятные известия, связанные хоть с Ленчиком, хоть с его зятем, генералом Чурбановым, хоть с дочкой Галей.

— Эти трусы и невежды проморгали время, и сами теперь оказались в горящем лесу, от огня теперь никому спасения нет. Бог с ними, Сухроб-джан, и прежде чем предложить тост, чтобы эти деньги принесли вам удачу, я сделаю еще один по­дарок — верну подлинник досье на вас. Завели его недавно, как только вы объявились в Верховном суде. Ныне, конечно, у ме­ня не те возможности, чтобы похвалиться собранным, и это, скорее, жест моего доверия, расположения к вам, по чужим досье вы поймете, что я располагал интересными сведениями и разными источниками. Кстати, в некоторых важных доку­ментах я указал, от кого исходила информация, агентура в особых случаях может вам пригодиться. — И хан Акмаль еще раз отлучился из-за стола,

Долгое отсутствие и натолкнуло Сенатора на мысль о том, что хан решил отдать его досье в последний момент, он дейст­вительно хотел расположить гостя к себе.

Вернулся хозяин дома с тощей канцелярской папкой, и ему тотчас вспомнилась вчерашняя фраза Иллюзиониста: «За иное убийство я рассчитываюсь не деньгами, а обыкновенной папкой с документами». Тогда смысл сказанного не то чтобы не дошел, он не потряс его, а вот сегодня, когда хан Акмаль не­брежно бросил двадцатикопеечный бухгалтерский скоросши­ватель с порядковым номером на коробку с прослушивающей аппаратурой из Японии, все прояснилось, стало на место, ред­кий по коварству ход.

Только теперь он понял, почему иной раз за деньги не ре­шишь того, что можно сделать за сведения о собственной пер­соне, следовало всегда уравнивать ценность двух чужих жизней, одна из которых зависела от тощей канцелярской папки, находящейся в твоих руках. Располагая огромным банком ин­формации, Сенатор еще никогда не воспользовался подобным смертельным приемом — хан умел загребать жар чужими ру­ками, было чему поучиться. Невольно пришел на память прокурору капитан Кудратов из ОБХСС, когда тот проделал за него с Салимом опасную часть операции по спасению Коста.

— Так давайте выпьем, чтобы то, ради чего вы настойчиво до­бирались ко мне, рискуя карьерой и жизнью, принесло вам удачу, — наконец-то предложил тост хан Акмаль, и гость с удовольстви­ем поднял бокал.

Весь обед, опять же умело приготовленный и любезно по­даваемый двумя хорошенькими девушками, прокурор сдерживал себя, чтобы не обращать внимания на коробку, где сверху лежало досье на него самого. Это давалось ему с тру­дом, испортило все наслаждение от трапезы, но экзамен, воль­но или невольно устроенный Иллюзионистом, он выдержал, ни разу не потянулся взглядом к папке с четырехзначным но­мером, начертанным ярко-красным жирным фломастером. Заканчивая обед, Сенатор опять посмотрел на каминные часы и вспомнил, что, когда они садились за стол, хозяин сказал, через два часа мы выезжаем отсюда, до назначенного времени оставался ровно час, сегодня опять наступал день с жестким регламентом: дорога, поезд, встреча Тулкуна Назаровича.

Взгляд гостя на часы не остался незамеченным, хан Ак­маль сказал:

— Да, у нас с вами в распоряжении еще час, все идет по графику, я обещал показать вам свой любимый водопад, к не­му мы сейчас и пойдем. — Он взял стоящий перед ним хру­стальный колокольчик и позвонил, через некоторое время в зал вошел Сабир-бобо.

— Мы сейчас пойдем прогуляемся, я должен показать Сухроб-джану хотя бы ближайшие окрестности дома, москов­ские гости, много повидавшие, говорят, здесь красоты не усту­пают швейцарским, когда у него еще будет возможность при­ехать на отдых к нам. А ты загрузи в машину Джалила вещи нашего гостя, до Аксая я поеду с ними, а моя «Волга» будет ид­ти следом, я пересяду в нее, как только получу сообщения о приближении Тулкуна Назаровича. Вернусь я сюда вместе с новым гостем часа через три, тебя тоже предупредят по теле­фону, постарайся сделать все как в прошлый раз. Тулкун чело­век капризный и надменный, тем более он приезжает опять с этой любовницей, татаркой, Накия или Нажия, кажется, ее зо­вут, ты у девочек спроси точнее, они ее тоже запомнили, и не забудьте в комнате поставить белые розы, это ее страсть. Су­масшедшая баба, в прошлый раз задумала купаться ночью го­лой у меня в парке среди моих любимых лилий и лотосов, и даже Тулкун не смог остановить, все спрашивала, кто краси­вее, я или лилии, — засмеялся хан, видимо, вспомнив скан­дальную историю годичной давности. Старик в белом выслушал хозяина молча и, ни слова не сказав, вышел из комнаты. Человек из ЦК так и не решился спросить, почему он всегда молчит, но то, что старику отведена в доме не последняя роль, Сенатор почувствовал только сегодня.

Во двор спустились через первый этаж, воспользовавшись лестницей в середине коридора, которую гостю все-таки хоте­лось увидеть, она вела прямо в бильярдный зал, и у прокурора сложилось цельное впечатление о доме, хотя он не видел ни одной спальной комнаты, ни большого банкетного зала, о нем ненароком упомянул за обедом Иллюзионист. Огибая строе­ние, Сенатор высчитал, что в дом можно попасть еще и с торца здания; аксайский хан, как и везде в среде своего обитания, по­настроил тайных входов и выходов, наверное, чтобы держать под контролем жизнь своих высокопоставленных гостей.

Внутренний двор оказался куда просторнее, чем та часть с парадного входа, он полого спускался к темневшему вдали ущелью и занимал гектара два, огороженный все тем же ка­менным забором. Не облагороженный, как в парке с лилиями, но бережная рука человека чувствовалась внимательному гла­зу, она тут не старалась подменять природу. Да, на Акмаля-хана работали люди со вкусом.

Они шли рядом, вполголоса переговариваясь, а из окна второго этажа каминного зала им долго глядел вслед безмолв­ный человек в белом, наверное, он старался запомнить незва­ного гостя, спустившегося с неба как снег на голову и внесше­го сумятицу в жизнь его хозяина. Волновал его и чемодан с деньгами, из Аксая многие уезжали с деньгами, но столько не увозил еще никто, а ведь еще вчера, когда хан Акмаль вышел за сигаретами и перекинулся с ним и Ибрагимом двумя-тре­мя фразами, жизнь этого человека, казалось, была уже решена, она не стоила и ломаного гроша. А сегодня хан вернул ему да­же досье на него, ничем особо не примечательное, что, впро­чем, тоже есть характеристика человека, тут главное, с каких позиций посмотреть. Хан, не найдя ничего интересного, ска­зал однозначно: «Хорошо метет следы, такого голыми руками не возьмешь». И держится с ним хан уважительно, как в луч­шие годы с Шарафом Рашидовичем. Старик чувствовал, что с этим человеком без галстука ему придется еще не раз иметь дело, и он старался не только запомнить, но и понять его, а бы­товые обыденные привычки опытному человеку говорили о многом.

Например, он не сводил с него глаз за обедом, в специаль­ное окошко, умело задрапированное над камином, среди рос­кошных рогов сохатого, как среагирует он на досье на самого себя, которое хан специально бросил на расстоянии протяну­той руки, а тот даже глазом в ту сторону не повел, понимая, что его в очередной раз проверяют. Такое поведение говорило о многом, прежде всего о характере, силе воли, сдержанности, культуре, уме, наконец. А как он равнодушно глянул на деньги, даже не спросив сколько, когда хан распахнул крышку чемода­на. Многие тут от жадности теряли контроль над собой, про­верка деньгами практиковалась в Аксае в особо изощренной форме, и не всякий из уважаемых выглядел достойно, как этот джентльмен без галстука.

— Мы, наверное, не скоро увидимся, а телефонам я не очень доверяю, большинство из них прослушивается, и не обязательно по требованиям органов или с санкции прокуро­ра, тем более у такого должностного лица, как вы, владеющего государственными секретами, — сказал хан Акмаль, — поэто­му, пожалуйста, спрашивайте, что вас интересует, наш восточ­ный такт, сдержанность иногда мешают делу. Мы сегодня дол­жны оговорить многое, в свою очередь, я тоже кое о чем вас спрошу. Но если мне вдруг понадобится передать вам что-то срочное, я воспользуюсь только нарочным, у вас теперь во дво­ре ЦК много жалобщиков, как мне сказали, так что мой посланник не бросится в глаза, это будет обязательно житель Аксая, поэтому, пока не уехали, восстановите в памяти всех, кого вы видели тут, у меня не работают случайные люди. Воспользуюсь я, при надобности, и вашими днями в общественной приемной ЦК, поэтому, уходя, не забудьте заглянуть в кори­дор, может, там будет ходок и от меня.

Вот только теперь Сенатор не чувствовал подвоха в словах Иллюзиониста и очень жалел, что неожиданный приезд Тулкуна Назаровича не дал ему толком затронуть волнующие его проблемы.

— Спасибо за подслушивающую аппаратуру, но я хотел бы заполучить и вашего человека, читающего по губам, мне о нем с восторгом говорил Шубарин, он как-то пользовался его услугами. Что он за человек? Располагая деньгами, я немедленно купил бы ему дом в Ташкенте и перевез его туда с семьей, он-то мне нужен будет часто, человек всегда мобильнее любой техники.

— Наверное, ему больше подойдет квартира, а не собствен­ный дом, он холостяк, двадцать восемь лет, пять из них провел в тюрьме, там он и обучился своему редкому ремеслу, ко мне попал случайно, я спас его от нового срока заключения. Рабо­тает он фантастически, я проверял его несколько раз на себе. Сижу разговариваю с кем-нибудь, передо мной магнитофон, а Айдын, он турок-месхетинец, где-то метров за тридцать с би­ноклем в руках располагается на дереве, на шее у него тоже магнитофон, для контроля. А затем сличаем обе записи, точ­ность поразительная, хорош он и тем, что и узбекский, и рус­ский знает в совершенстве, ведь у нас порою в разговоре не­вольно переходят с одного языка на другой, особенно грешат этим партработники и городская интеллигенция.

— Спасибо, Акмаль-ака, считайте, я его забрал, как только подготовлю ему жилье, за ним приедет человек, вы уж погово­рите с Айдыном, что работа ему предстоит серьезная, иногда, мол, государственной важности, ну, и оплата, разумеется, про­фессорская. Скажите ему, раз он знает Артура Александровича, что требования у меня будут точно такие же. Но это лишь одна просьба. Я хотел бы в некоторых случаях пользоваться и ва­шим табибом, укорачивающим человеческую жизнь. Шуба­рин как-то упоминал о сигарете, выкурив которую прощаешь­ся с жизнью на следующий день, и главное, невозможно опре­делить отравление при экспертизе. Не ваш ли лекарь мешает в табак хитрое зелье?

— Нет, не мой, Артур к нему не обращался, я бы знал. А что касается сигареты, ничего в нее не мешают. Сигарета вещь хрупкая, нежная, тем более фирменная, чем обычно и привле­кают курильщика. А делается это так, сигаретку сутки держат в особой табакерке, и она впитывает ядовитый аромат, не убива­ющий вкуса и запаха табака. Такая табакерка у меня есть, раз­живемся и для вас. Способов отправить человека на тот свет тайно нынче много, есть снадобье, вызывающее через время инфаркт и даже опасные раковые заболевания, в каждом конк­ретном случае лучше советоваться со знахарем, как я и делаю, он столько людей на тот свет отправил, что в сотрудничестве с вами не откажет, но он работает не в Аксае, сюда он наведыва­ется в горы на все лето за травами, а живет он у вас под рукой, в Ташкенте, я с Айдыном передам его координаты, я рад, что вы собираетесь работать всерьез.

Они выбрались далеко за ограду охотничьего дома и шли рядом хорошо вытоптанной тропинкой в горы, то и дело оста­навливаясь, но разговоры у них были не об удивительной природе, открывающейся вокруг. Уже доносился шум водопада, но они его не слышали, их волновало другое. Гость, пользуясь минутами откровения непредсказуемого хана, торо­пился прояснить ситуацию.

— Хотя вы отказались от расписки, я все-таки вернусь еще раз к деньгам. — Сенатор упорно гнул свое. — Там, мне кажет­ся, миллионов шесть, не больше...

— Да, вы почти угадали, всего пять, — уточнил Иллюзио­нист.

— Пять или шесть в принципе особой разницы не имеет, и та, и другая сумма невелика. Вы знаете, чтобы сейчас про­вернуть какое-нибудь серьезное дело, нужны счета с пятизнач­ными и шестизначными цифрами. Я расцениваю ваш взнос как первоначальный, что-то вроде аванса в привлекательное, но рискованное предприятие. — Сенатор ожидал, что хан вски­пит, скажет что-нибудь о неблагодарности, но он ошибся.

— Да, пожалуй, можно считать мой вклад даже не авансом, а единовременным пособием, я отдаю себе отчет, что задуман­ное вами стоит больших денег, я сам вчера говорил, что ог­ромные средства необходимы для создания молодежного, сту­денческого движения, бесплатно заниматься политикой никто не станет, на все нужны деньги. И считайте, что они у вас есть. Но если я немедленно передам вам средства и архивы, ответь­те, зачем нужен я сам? — Хан посмотрел на гостя, и в его взгляде не было присущей ему всегда агрессии, видимо, он го­ворил искренно. — Я и документами поделился лишь отчасти, отдал то, что, считаю, может пригодиться вам в ближайшее время, и опять из тех же соображений. Денег должно хватить примерно на год, если за это время ваша работа покажется це­лесообразной, эффективной — за финансирование не волнуй­тесь. Денег я скопил достаточно и хотел использовать пример­но на те же цели, что и вы, тут у нас разногласий нет.

— А как вы узнаете, эффективна ли моя работа, движется ли, политика не бег на короткие дистанции, если вам придется уехать или, извините, хуже того, вас арестуют?

— Вот за это у вас не должна болеть голова, я узнаю обяза­тельно, и если вдруг умру, об этом будут в курсе мои доверен­ные лица, их много, и они всегда придут к вам на помощь, так и в дальнейшем, в вас будут вглядываться внимательно, я ведь все эти годы не сидел сложа руки, тоже что-то создал. И не обижайтесь, если я сегодня не все разложил по полочкам, вы возникли из ничего, вас не было в моих планах, а теперь вы за­нимаете в них главное место, и все это, заметьте, за сутки, пе­рестроить стратегию тоже нужно время, и после вашего отъезда я займусь этим вплотную. Может, встреча с Тулкуном На­заровичем что-то еще прояснит?

— Но как мне все-таки быть, если с вами что-то случит­ся? — решился на откровенный разговор прокурор.

— Да, вполне резонный вопрос, он меня не обижает, если понадобится срочная помощь, найдите Сабира-бобо. — Видя удивление на лице гостя, он повторил. — Да, да, Сабира-бобо, считайте, он мой духовный наставник. Человек железной воли, лишен тщеславия, он сам себе придумал образ служки, чтобы не привлекать ничьего внимания, и держится в таком обличье уже почти пятнадцать лет. Он мало говорит, но зато умеет слу­шать. Вот к нему и обратитесь, он знает всех моих друзей и единомышленников, моих последователей, короче, всех тех, кого я объединил за эти годы, а их много, они повсюду, он се­годня укладывал деньги и понял, что вы теперь в Ташкенте на­ше особо доверенное лицо. — Хан Акмаль неожиданно сделал паузу, и они услышали грохочущий рядом водопад. — Мои московские гости назвали его Летящая вода, от него в округе брызги летят как от шампанского, а внизу все пенится, шумит, искрится, пузырится, как знаменитый напиток, которому Ар­тур отдает предпочтение перед всеми другими. — Хан Акмаль оглянулся по сторонам, словно кого-то поджидал, и предло­жил: — Давайте, Сухроб-джан, присядем на эти валуны, шагов через двадцать от шума низвергающейся воды ничего не будет слышно, а мне еще есть что сказать вам.

Близость водопада, стремительной горной реки чувство­валась, и камни, на которых они расположились, не держали тепла послеполуденного солнца, они казались влажными.

— Визит Тулкуна Назаровича, — продолжил разговор ди­ректор, — оказался некстати, только сегодня мы нашли толком подход друг к другу, а поговорить всласть нет времени. Я благодарен вам за предложенный вариант иммиграции в сосед­ние республики. Скажу честно, такой исход для себя я тоже предусмотрел, и давно. У меня есть не только резервный дом, поддельный паспорт, но даже жена, которая говорит всем, что мы в разводе из-за того, что у нее нет детей. Время от времени туда наведывается мой двойник с подарками, так что мое по­явление там вряд ли для кого-то окажется неожиданным и привлечет внимание. Говорят, у меня шахматный склад ума, видимо, учитывая многовариантность и непредсказуемость моих ходов, хотя я, кроме нард и картежной игры, не признаю ничего, даже бильярд, наверное, оттого я пять лет назад, в без­облачное время, придумал для себя плацдарм для отступле­ния. Вчера, когда вы ушли отдыхать, я вернулся в бассейн, попросил затопить сауну, вызвал массажиста и все время думал о вашем предложении — бежать ли мне?

О том, что надо мной сгущаются тучи, я чувствую, и раз­розненные сведения об опасности ко мне все-таки поступают, и у меня нет оснований не доверять вам, и я, наверное, дейст­вительно играю с огнем. И все-таки сегодня, на прощание я хочу сказать, что вот здесь, у водопада, я твердо решил не бежать. Скажете — безу­мие? Возможно. Но весь опыт моей жизни говорит, что люди моего круга, ранга, положения, называйте как хотите, — не­подсудны! Таких, как я, не сажают — это бросит тень на пар­тию. Вы, наверное, потребуете еще хотя бы один аргумент в пользу подобной логики — пожалуйста. Пока Шурик лежит, захороненный в центре города, напротив выстроенного им са­мим Музея Ленина, как вернейший его ученик и последова­тель на Востоке, и пока его именем названы города, площади, улицы, никто не посмеет меня пальцем тронуть. Такого преце­дента, чтобы вчерашнего верного ленинца, почти члена По­литбюро, орденоносца, так быстро выкинули из истории пар­тии, не было.

Допускаю, что лет через двадцать — тридцать дойдет оче­редь и до него, как подоспело время разобраться со Сталиным, тогда, может быть, неблагодарные потомки и предпримут ка­кую-нибудь пакость с перезахоронением, с переименованием, как нынче у нас повелось, но сегодня, когда повсюду сидят его друзья, его ученики, его вассалы, на такое никто не пойдет.

А тронь меня, придется выкапывать Шурика, я один отве­чать не намерен, да что Шурик, которому ныне все равно, мер­твые сраму не имут, кажется, так у русских, со мной на скамью подсудимых пойдут многие охотники, любившие уют этого дома. — Хан Акмаль кивком головы показал в сторону особня­ка с высоким брандмауэром, как бы делившим дом на две по­ловины. — Вот они где у меня все. — Иллюзионист крепко сжал свой пухлый кулак. — Вы, дорогой прокурор, в аппарате ЦК человек новый, не знаете реальную силу партии, они не должны дать меня в обиду, иначе им всем не поздоровится, мы все из одного котла ели.

Вот это и останавливает меня от иммиграции, я ведь уже не молод, на далекие перспективы рассчитывать не могу. Потом, вы не допускаете мысль, что мое бегство будет многим на ру­ку, на меня таких собак навешают, век псиной пахнуть будешь, не отмоешься. Я не хочу отвечать за других.

И последнее. Возможно, меня и арестуют, я подготовил себя и к такому исходу, я знаю, какими козырями располагаю. Будь что будет — семь бед один ответ. Без Аксая мне нигде не быть самим собой, только тут для всех я бог и царь. А сегодня, заручившись вашей дружбой, я тем более не склонен исчезать, если понадобится, если будут топить, организуете с Артуром побег из тюрьмы, вот тогда я подамся к одной из бедных же­нушек, дожидающейся меня целых пять лет, почти как Одис­сея, но, надеюсь, до этого не дойдет. Вот что хотел сказать от­носительно себя. — Хан Акмаль встал и, глянув на часы, спо­койно предложил: — Давайте потихоньку возвращаться, время подпирает, а по дороге я еще кое-что вам скажу, но это касается не меня лично, а нашего общего дела.

И они повернули назад, так и не дойдя до водопада, не до Летящей воды было сейчас хану, да и гостя не очень-то волно­вали красоты природы. Последнее обстоятельство, желание Иллюзиониста остаться в Аксае до любого исхода, несколько путало планы прокурора. Но следовало выслушать его до кон­ца. Огибая причудливо расположенные валуны у водопада, напоминавшие, наверное, некоторым японский сад камней, они вернулись на тропу, ведущую к особняку, красиво возвышаю­щемуся невдалеке, место для него оказалось выбранным иде­ально.

— Вы только начинаете свои первые шаги в политике, а время торопит, поджимает вас, поэтому мне хотелось бы дать вам несколько конкретных советов. Они, на первый взгляд, могут показаться не столь существенными, далекими от ва­ших целей, но они-то, если вдуматься, проанализировать, ра­ботают на вашу идею. Мы сегодня уже несколько раз упомина­ли Шурика, будь он жив, я клянусь вам, республика никогда не попала бы под микроскоп следственных органов Прокуратуры СССР. Виноваты мы, не виноваты — вопрос другой. Бесспорно для меня и то, что взлет нашего государства и нашей респуб­лики, лучшие его годы, как ни парадоксально ныне звучит, пришлись на время правления Рашидова и его друга Брежне­ва. Таких успехов, подъема жизненного уровня, массового жи­лищного строительства республика не будет знать еще долгие годы. За время его правления сложился не только администра­тивно-партийный аппарат, но выросла и собственная интел­лигенция, а эти два основных сословия являются катализато­ром подъема национального сознания. И аппарат, и интелли­генция еще скажут свое слово. На фоне былых успехов и удач быстро забудутся неудачи, ошибки Шурика, ибо страна, как я вижу, вступает в полосу кризисов, их так много, что всего и не перечесть, а так называемая гласность и демократия расшаты­вают до конца дисциплину и порядок, которых всегда не хвата­ло системе.

Почему я читаю вам этот ликбез, да потому, что вижу, вы уже списали Шарафа Рашидовича, а он есть олицетворение определенного порядка, восточной интерпретации марксизма-ленинизма, он, как никто другой, учитывал национальную специфику в государственном устройстве, тут ему в настойчи­вости не откажешь. Вы ведь до конца не знали все его цели и устремления, а он смотрел далеко. Я когда-нибудь расскажу о нем подробнее, а вы обрадовались, нашли приписки, вышли на след миллионов и миллиардов. Ну и что? Кто бросит в него камень, что он воровал для себя, жил жизнью сибарита? Тако­го человека вы вряд ли найдете, он жил жизнью аскета. Это глубоко трагическая фигура, если кто-то всерьез будет иссле­довать его жизнь, уверяю вас, убедится в этом. Скажете, что его поступки, помыслы не последовательны, зачастую во вред ре­спублике, нации? Да, разделяю, могу и примеры назвать. Но вспомните ленинское — «Шаг вперед — два шага назад», а ему в условиях жесткой руки Москвы, чтобы сделать шаг вперед, иногда приходилось делать десять назад, на давно завоеванные позиции, но тот единственный вперед, который без отступле­ния никак не мог быть сделан, все-таки свершался! Оставался завоеванной позицией! Он создал республику не последнюю в союзе пятнадцати, назовите город, где у нас нет высших учебных заведений, университетов, престижных научно-исследо­вательских центров, а на это, дорогой, у других стран уходят столетия, века, а он одолел эту историческую дистанцию за двадцать лет. К чему я это говорю? К тому, что у нас мало ав­торитетов, ярких личностей, как нация с самостоятельной го­сударственностью мы молоды, и нет нужды топтать в грязь достойные истории имена.

— Что вы предлагаете? Напечатать панегирик в честь ва­шего друга и покровителя? — усмехнулся Сенатор.

Хан Акмаль пропустил иронию мимо ушей, словно не слышал, и спокойно продолжал:

— Да, сегодня ни одна газета, ни один журнал, кроме паск­виля о нем, ничего другого не напечатают. Но вы пошевелите мозгами, задумайтесь, почему при таком потоке грязи, обрушившейся на Сталина, его имя все еще любимо и чтимо наро­дом?

— Потому что все обросло мифами, легендами, народ не поймет, где правда, где ложь.

— Верно, — обрадовался Иллюзионист. — Вы сразу поста­вили точный диагноз, а почему бы не воспользоваться гото­вым беспроигрышным рецептом? — Видя недоумение собе­седника, пояснил: — Нужны мифы, легенды о Шарафе Рашидовиче, подумайте об этом на досуге. Для начала я подброшу две-три идеи. Такую, например, что он не умер, а схоронили его двойника, а сам он спокойно живет в Афганистане, Иране, Саудовской Аравии. Разве ему сложно было пересечь границу в Термезе? Вы вчера и мне предлагали этот вариант. Другая версия, более трагическая. Он не умер от инфаркта, а его уби­ли. Казалось бы, исход один — смерть, но убили — это уже жертва. Ни в коем случае не надо отрицать его ошибок, они очевидны. Приписывал? Да, приписывал. Знал, что каждую осень в республику поступает около миллиарда незаработанных денег за счет повального искажения государственной отчетно­сти? Знал. Почему воровал или способствовал казнокрадству из всесоюзного котла? Потому, что считал, за хлопок респуб­лике платят ничтожно мало. Не поймет народ? Поймет, пой­мет — за рабский труд на хлопковых полях нынешняя плата унизительна. Может, не поймут в Москве или еще где-то, но для нас важно, чтобы поняли здесь, в Узбекистане, двадцать миллионов коренного населения, а на остальных наплевать, вас не должны волновать чужие эмоции. А дехканин свое слово еще скажет, попомните это, если уж я их с трудом удерживаю, то при нынешней свободе все кончится взрывом.

А идея о сознательном воровстве, широко внедрившись в массы, спасет многих наших казнокрадов, да и меня тоже. Предвижу новые контраргументы. Почему воровал? Во благо Отечества, тех двадцати миллионов, задавленных хлопком. Что успел сделать награбленными миллионами для Отечества и для нации? И тут есть прекрасный ответ. Многое думали сделать, понастроить школ, больниц, но не успели — все Моск­ва отобрала, у одного бедного Анвара Абидовича сразу десять пудов золота из могилы отца выкопали. Результат? Мы — жер­твы! А к жертвам всегда есть сострадание, а в ином случае можно рассчитывать и на понимание, тем более если подавать материал в подобном ракурсе. Вот что нужно осторожно, в удо­боваримых дозах внедрять в сознание обывателя, внутри и за пределами республики.

— Да, никогда до этого бы не додумался, — искренне при­знался Сенатор.

Оставшуюся часть дороги прошли молча, наверное, каж­дому из них было о чем подумать. Прежним путем, через бильярдный зал поднялись по винтовой лестнице с мрамор­ными ступенями в каминный зал, где к приходу с прогулки обновили стол, хан Акмаль предложил выпить на посошок. Коробку, чемодан, досье из комнаты уже унесли, прокурор на всякий случай выглянул во двор, там стояли две черные «Волги» с одинаковыми номерами, и в багажник одной из них укладывали чемодан с деньгами, а коробку с подслуши­вающей аппаратурой, как вещь хрупкую, поместили на заднее сиденье салона, внизу все было готово к отъезду.

Хан Акмаль придирчиво осмотрел стол, словно ему чего-то недоставало, и вдруг спросил:

— Вы в ближайшие дни увидите Артура, я хотел бы пере­дать ему подарок. Вряд ли я скоро с ним встречусь, а через чу­жих передавать не хотелось бы, эту вещь тоже афишировать не стоит, иначе от нее никакого толку.

— Да, я буду с ним обедать во вторник и с удовольствием вручу. Передавать подарки гораздо приятнее, чем поруче­ния, — рассмеялся Сенатор.

— Нет, поручений никаких, хотя это вполне в духе наших восточных традиций, вслед за подарком обычно следует просьба, вы правы.

Иллюзионист опять поднял хрустальный колокольчик и позвонил, в зал тотчас вошел Сабир-бобо с плетеной корзиной в руках, накрытой белой крахмальной салфеткой, он поставил ее на стол, чуть поодаль от сервированной его части.

— Пожалуйста, принесите ту штуку, что не подошла мне и которую мы решили подарить Шубарину.

Старик молча отошел от стола.

— А эта корзиночка вам в дорогу, вдруг хорошая компа­ния сложится в поезде, погуляете. Не забудьте, когда будем уходить.

Вернулся Сабир-бобо быстро и передал хозяину неболь­шой яркий пакет, в каких обыкновенно продаются шерстяные вещи известных фирм, свитера, пуловеры, жилеты. Прокурор почти отгадал, потому что Акмаль-хан небрежно достал из упаковки жилет с перламутровыми пуговицами, но не вяза­ный, а из добротного материала, темно-серого цвета, вполне элегантный, но что-то консервативное, старомодное все-таки чувствовалось в нем. Слишком мал у горла вырез, будет те­ряться красота галстука, двубортный, с большим запахом на груди, и, пожалуй, чересчур удлиненный. Вряд ли такой жилет, скорее всего английский, мог доставить радость Японцу, тот уж слишком внимательно относился к своему гардеробу.

— Ну, как мой презент? Вряд ли у кого в Ташкенте есть та­кая новомодная штука, я думаю, он обрадует моего друга Ар­тура, — улыбался Крез, держа на вытянутых руках подарок.

— Я обязательно передам, — ответил вежливо Сенатор, не желая огорчать хана Акмаля.

Хозяин дома понял, что до прокурора не дошла ценность подарка, и он, бережно укладывая его обратно в пакет, сказал:

— О, это волшебный жилет, он из кевлара, а Артур человек рисковый, часто искушает судьбу. На Востоке жилету цены нет, вам ли не знать. Что чаще всего у нас стреляют в спину или бьют ножом под лопатку. А второго выстрела Японец ни­когда не допустит, даже без телохранителя.

«Пуленепробиваемый жилет!» — наконец-то дошло до не­го, и он сконфуженно улыбнулся.

— Да, американский, там каждому полицейскому поло­жен, жизнь человеческая у них в цене. Привезли для меня, но он мне мал, не сходится на груди, да и ни к чему теперь, и вам он тоже мал, — предупредил он гостя, видя, как загорелись у него глаза, — а вот Артуру будет как раз, мы тут прикидывали на Айдына, он по комплекции как наш друг.

— Да, вы действительно щедры как Крез, спасибо и от ме­ня, и от Артура Александровича.

Последний тост подняли за успехи и удачу задуманного, не успели они толком закусить, как каминные часы отбили еще один час. По тому, как директор глянул на свой золотой «Ролекс», Сенатор понял, что пора уходить, хозяин ни при ка­кой ситуации не встанет первым, таковы уж традиции Востока, много в них привлекательного, гость там действительно пре­выше всего.

Прокурор сделал «оминь» и решительно поднялся из-за стола, и в последний момент почувствовал, что ему не хочется уезжать из уютного, хорошо спланированного особняка с красной черепичной крышей. Он увидел себя ненастным осенним вечером в этом зале у топившегося камина, в теплом стеганом халате, с бокалом виски в руках, и никого в пустом доме, ни друзей, ни женщин, а только тихие, все понимающие слуги, как Сабир-бобо. Вдруг он подумал, если когда-нибудь свер­шится задуманное и он займет кабинет на пятом этаже в Бе­лом доме, при любом знамени, особняк оставит за собой и бу­дет приезжать сюда на охоту, устраивать балы на открытом воздухе во внутреннем дворике, опускающемся к ущелью.

Словно уловив его мысли, хан Акмаль спросил:

— Что, не хочется уезжать из этого дома?

— Не хочется, здесь прекрасно! Как вольно дышится, — ответил прокурор с неожиданным волнением и грустью в го­лосе.

— Да, я тоже ощущаю магию его стен, я рад, что он вам доставил минуты радости. — И хан Акмаль, как был в «Адида­се», так и поспешил из зала, видимо, время подпирало до предела. Прихватив корзиночку со снедью, где легко угадывались бутылки коньяка и шампанского, Сенатор вышел следом.

Хан Акмаль, видимо, по привычке занял место рядом с шофером, а прокурор расположился по соседству с коробкой, и вновь досье оказалось вблизи. Папку просунули между обвяз­кой упаковки, чтобы случайно не выпала где-нибудь, но он не забывал о ней ни на минуту, какое уж тут затерять! Как только Сабир-бобо захлопнул дверцу машины за гостем, «Волга» мощно рванула с места, видимо, шофер знал о цейтноте.

— Не отказывайтесь от любой командировки в Наманган, я всегда найду возможность тайно переправить вас в Аксай, могу и сам туда прибыть инкогнито, живая беседа, личный контакт не повредят нашему общему делу, мы еще таких слу­хов напридумаем, вашему идеологическому отделу напере­кор, — продолжил народный депутат тему, начатую у водопа­да. — На одной хлопковой теме десяток жутких проблем мож­но выкатить: от экологической, где засилье дефолиантов губит землю, до жилищной: бедному дехканину нет места построить дом для сына, все занято проклятым хлопком.

Да что дом, в иных местах люди годами под кладбище ме­ста выбить не могут — опять же хлопок. Хлопок создает и про­довольственную проблему. Когда-то нас завери­ли, вы решите хлопковую независимость страны, а мы вас за­валим овощами, фруктами, мясом и молоком, а «завалим» не получилось, хотя мы свой долг выполнили до конца, дали не только стране, но и всем друзьям по СЭВу, а что имеем взамен... голодное существование и безработицу в благодатнейшем краю. А теперь еще находят­ся умники, которые уверяют, что мы сидим на шее у других, едим чужое мясо и чужой картофель. Ловко используя все бе­ды и просчеты, можно повести народ за собой куда хочешь, государственная машина неповоротлива, и эту медлительность тоже надо учитывать, дорогой   мой Сухроб-джан...

— Акмаль-ака, вы, конечно, говорите очевидные и бес­спорные истины, мы сейчас с вами не в президиуме партий­ного собрания, объясните мне как на духу — почему вы про­зрели только с гласностью и перестройкой? Почему вы вчера молчали? Вы, обласканный государством человек, депутат, орденоносец, Ге­рой Социалистического Труда. Вы имели возможность не только с трибун, но и в доверительной беседе со своими влия­тельными московскими друзьями, приезжающими на коро­левскую охоту, да и в тиши подмосковных государственных дач, сказать о болях и страданиях узбекского народа, вас, на­верное, выслушали бы. Разве не ваш друг Шурик довел площа­ди монокультуры до таких размеров, что народу и для клад­бищ места не осталось? Он что, не понимал, чем грозит то­тальный хлопок для республики с самым плотным народона­селением в стране. Разве он не знал, что за хлопок мы платим здоровьем нации, детей, что они чуть ли не с колыбели в поле? Не знал, что школьники и студенты больше на хлопковых полях, чем в классах и аудиториях? Да что проку от того, что Леонид Иль­ич, говорят, обожал наш край и дружил с Шарафом Рашидовичем, народ от этого что выиграл?

Иллюзионист вдруг расхохотался, причем не деланным смехом, а настоящим, заразительным, азартным, откинув го­лову на высокий подголовник сиденья.

— Ах, как эмоционально задавали вы вопросы, Сухроб-джан, жаль не было магнитофона, не мешало бы послушать се­бя со стороны. Вы пылали таким праведным гневом, и, право, роль обличителя вам к лицу. Вы что, всерьез считаете, что по­литика служит народу, учитывает его заботы, чаяния? Отча­сти, дорогой, лишь отчасти, не забывайте это в самом начале своей политической карьеры. Массы нужны для реализации определенной политики, и сегодня народу надо задавать толь­ко мои вопросы и подсказывать мои ответы, и в той последо­вательности, в какой я их сформулировал, и ни в коем случае не ронять в толпу ваше любопытство, адресованное лично мне и моему другу Шарафу Рашидовичу. Вы имеете право их зада­вать, чтобы не наделать впредь ошибок Шурика, да и моих, и вам я, конечно, отвечу, но даже в эпоху тотальной гласности, с традиционной оговоркой советского чиновника — не для печа­ти — исключительно для вашего просвещения.

И в это время в машине раздался телефонный звонок, Ил­люзионист сам поднял трубку и молча выслушал говоривше­го, и лишь в конце сказал:

— Ибрагим, все идет по программе, я встречаю вас у Крас­ного камня, не обращайте внимания на «Волгу» Джалила, не останавливайте ее, она спешит к поезду. Все, до встречи.

Обернувшись к гостю, хан Акмаль с разочарованием в го­лосе произнес:

— Жаль, Красный камень минут через пять, там я сойду, а вам, чтобы получить ответы, придется приехать в Аксай еще раз, заодно я подробнее расскажу о Шурике, ведь мало кто его по-настоящему знал, и даже в своих книгах, как писатель, он не поведал сокровенных мыслей, очень скрытный был человек.

Машина остановилась, прежде чем выйти, Арипов огля­нулся на заднее окошко, вдали, на взгорке, показалась вторая «Волга». Сухроб Ахмедович тоже вышел из салона попрощать­ся с необыкновенным хозяином, с которым провел непростые сутки, они могли лечь в основу иного романа или киносюжета, так лихо все было закручено от первой до последней минуты пребывания на земле Аксая. По традиции они обнялись на прощание, и в последнюю минуту Сенатор понял, что до Акмаля-хана наконец-то дошло, какая петля стягивается у него на шее, и здесь, у Красного камня, один на один, всем своим потерянным видом нагловатый аксайский Крез не скрывал, что он очень надеется и рассчитыва­ет на прокурора. И все же последним его словом все равно ока­зались деньги, вера в их всевластие.

— Вы денег не жалейте, деньги есть. Если не берут десять тысяч, переходите сразу на пятьдесят, сомневаются при пяти­десяти — давайте сто! Удачи вам!

Хан Акмаль сам приветливо распахнул дверцу машины и предупредил напоследок

— Как увидите навстречу две белые «Волги», пригнитесь, вы же знаете, какой Тулкун хитрый, я тоже хотел бы, чтобы ваш визит остался в тайне.

Одна черная «Волга» подъехала к Красному камню, другая с таким же номером отъехала, страна Зазеркалья с ее причуда­ми, непонятными тайнами, секретами оставалась за спиной. Прокурор понимал, что догляд за ним продолжается, небрежно откинулся на спинку сиденья и Закрыл глаза, всем видом показывая усталость и равнодушие ко всему, а мысль его, напряженная, кружила вокруг досье на самого себя, до ко­торого было рукой подать, но нетерпение проявлять не следо­вало. Человек, живущий достойной жизнью и не знающий за собой грехов, не должен проявлять интереса ни к каким бума­гам о себе, он так и поступал, так завтра Джалил и доложит хану Акмалю.

От выпитого, от суеты напряженного дня его клонило ко сну, лишь четкая работа мозга не давала ему возможности за­дремать, он искал повод, причину, чтобы небрежно взять пап­ку и успокоиться наконец. Что знал о нем хан Акмаль, кто у кого в большей зависимости оказался?

— Гости появились, — предупредил вдруг равнодушно Джалил.

Прокурор открыл глаза и увидел, как навстречу с большой скоростью неслись две белые «Волги». Сенатору показалось, что они сами едут медленно, и потому сказал:

— Пожалуйста, прибавь скорость, и дорога, и видимость позволяют, чтобы у них вдруг не возникло желания остано­вить нас.

Шофер тут же дал газу, и стрелка спидометра сразу метну­лась за отметку «120», люди хана, видимо, приказы не обсуж­дали ни при каких обстоятельствах. Когда до встречных ма­шин осталось метров двести, Сухроб Ахмедович пригнулся, и через мгновение белые «Волги», с форсированными двигате­лями, при матовых стеклах, скрывающих тех, кто находится в салоне, со свистом пронеслись рядом. Джалил и сидевший за рулем первой машины Ибрагим, приветствуя друг друга, од­новременно нажали на клаксоны, и два звука слились в один, высокий и резкий.

— Проскочили, — сразу сказал водитель, потому что ма­шина ныряла в низину, а гости остались за бугром. — А Ибра­гим несется как сумасшедший, куда спешит? — почему-то вдруг сказал Джалил.

При упоминании имени Ибрагима у Сенатора опять за­ныл бок, и он невольно потянулся к ушибленному сапогом ме­сту. «Сволочь, сгною в тюрьме, как только появится возмож­ность», — зло подумал прокурор, обиды он мало кому прощал. Не пришел даже извиниться, и хан хорош, должен был прита­щить его на аркане с петлей на шее, а то, ишь, расстроился, чуть не плачет, все у него валится из рук, распалял себя прокурор. Он рисовал в воображении одну расправу за дру­гой над золотозубым человеком в шевровых сапогах, что даже упустил из виду досье, в которое так хотелось заглянуть, а тем временем подъехали к окраине Аксая, к тому шлагбауму, где засекли его появление на геликоптере. Машина вдруг остано­вилась, хотя все тот же полуденный постовой в мятой киргиз­ской шляпе не требовал этого, не перегораживал дорогу поло­сатой железной трубой. Джалил, обернувшись, сказал:

— Я на секунду, отмечусь в журнале, у нас порядок такой. Строго когда уехал, когда приехал, учет... — И выскочил из ма­шины.

Сенатор невольно потянулся к досье, достал, даже раскрыл папку, но в последний момент вернул на место, но так, чтобы оно при тряске вывалилось само. Только он успел это сделать, как вернулся водитель, и они снова тронулись в путь, Сухроб Ахмедович по-прежнему лежал с закрытыми глазами, откинув голову на мягкие подушки, и вроде ни к чему не проявлял ин­тереса.

Неожиданно ярость на Ибрагима, пинавшего его вчера са­погами, перешла на самого хана Акмаля, случались и у него вспышки беспричинной злобы. Он уже забыл и о пяти милли­онах, лежавших в багажнике, и об атташе-кейсе, набитом фо­токопиями документов на влиятельнейших людей республи­ки, забыл о прослушивающей аппаратуре, подаренной ему, не вспомнил и о том, что хан сохранил ему жизнь, а в том, что его могли живьем зажарить в тандыре, не было и доли шутки, он-то знал, с кем имеет дело.

«Ишь, мулла, наставник нашелся, учить меня решил, как дестабилизировать обстановку в республике, — распалялся он все больше и больше, — конечно, хлопок у народа в печенках сидит, и не только коренного, хотя он более всего и страдает, убирают его по осени одни горожане, а они на девяносто про­центов русскоязычное население, им тоже от монокультуры жизнь не сахар, с августа по декабрь сплошь каторга, никакие законы, кроме хлопковых, не действуют! План! План любой ценой!»

Да разве в этой стране мало обиженных, недовольных, кроме хлопка? Куда ни ткни, везде беда. Только за последние тридцать лет, считай, еще с хрущевских времен через тюрьмы пропущены почти двадцать пять миллионов людей, и, навер­ное, такое же количество откупилось или избежало возмездия по многим другим причинам, в том числе абсолютной беспо­мощности, беззубости, некомпетентности органов. Вот какой страшный, криминогенный слой в стране проживает, давно не верящий ни в бога, ни в царя, а тем более в светлое будущее, которое мы ежегодно отодвигаем все дальше и дальше. Этих людей так много, что у них давно сложилась своя этика, мораль, законы, свой язык, культура.

Вот они то и ждут сигнала что-либо покрушить, свергнуть любую власть, ибо только в ней они видят только зло и причину своих неудач, им все равно, до какому поводу вый­ти на площадь. Вот куда следует подносить горящую спичку, хан Акмаль, там давно уже все полито бензином. Тем более, работая в органах, он знает, что некому бороться с этим злом, профессионалов можно по пальцам пересчитать, партийный аппарат и тут насадил никчемную номенклатуру, которую за профнепригодность, развал работы гнали отовсюду, и оста­лись последние прибежища для самых безнадежных коммуни­стов — правовые органы да многострадальная культура.

С обиды на Ибрагима прокурор невольно перешел на ана­лиз своей поездки в Аксай. Тут очевидны и плюсы и минусы. Конечно, он уезжал не с пустыми руками, взял, кажется, все, на что рассчитывал, но удовлетворения в душе не было. Во-первых, оттого, что поездка стала известна Шубарину и хо­чешь не хочешь придется отчасти вводить того в курс дела. Ар­тура Александровича не обманешь, да и не следовало. Нажи­вешь такого врага, что лишишься жизни, уж он-то знает о его деяниях куда больше, чем хан Акмаль, заведший на него досье.

А еще этот неожиданный визит Тулкуна Назаровича сле­дом — зачем он приехал, пронюхал его планы, хочет отсечь его от финансов? И не войдет ли хан Акмаль за его спиной в тес­ный контакт со старым аппаратным лисом? Вот уж от кого до поры до времени ему хотелось бы таить свои секреты. Выхо­дит, еще ни к чему не приступил, а уже обложили со всех сто­рон и Японец, и Тулкун Назарович, да и сам хан Акмаль не со­бирается отстраняться от дел, не намерен подаваться ни в ка­кую эмиграцию, ни внутреннюю, ни внешнюю. В планах про­курора еще позавчера никого из этих людей не было, и прежде всего аксайского Креза. Вот он-то больше всего и путал ему карты. Вроде все верно рассчитал — заберет его деньги, его ар­хив, а самого отправит на чужбину, в изгнание, где его, оказы­вается, давно ждет своя Пенелопа. А у того нашлись аргумен­ты, верит, при всей своей практичности, коварстве ума, что та­кие люди, как он, — неподсудны! Гипноз какой-то.

Тут прокурор дал промашку, следовало на манер хана от­чаянно блефовать, ведь он знал, что готовятся документы о по­смертном лишении всех званий и наград и самого Шурика, главной опоры аргументов хана Акмаля. А вслед за этим на­верняка отменят и названия улиц, площадей, городов, столь поспешно нареченных верными соратниками, как теперь вы­ясняется, в чистой заботе о своей шкуре, а стало быть, почет­ное место у помпезного музея Ленина окажется не по заслу­гам, грядет перезахоронение. Но на этот счет верными сведе­ниями он не располагал, честно говоря, не придавал им особо­го значения, а выходит, Шурик и мертвый держит в руках судьбы многих своих друзей.

А такие разговоры, он знает точно, московские эмиссары ведут с Первым наедине, пока все держится в тайне, как сказал сегодня хан Акмаль — тема их бесед пока не для печати. Но те­перь другое дело, владея уникальной подслушивающей аппа­ратурой, он быстро окажется в курсе дел. Узнав о шаткой пози­ции самого Шурика, мертвого, Иллюзионист наверняка по-другому оценит свои шансы на свободу и легче согласится на эмиграцию. А на воле хан ему мешал, ох как мешал, следовало всегда учитывать то, что он есть и в любую минуту готов нане­сти удар в спину, он никогда не удовлетворится ролью совет­ника, помощника, финансового магната с политическими ам­бициями, он просто-напросто переждет с ним время, а при первой же благоприятной ситуации отмахнет прокурора в сто­рону как обузу или же угостит сигаретой из особой табакерки.

А если еще тщательнее просматривать встречу в Аксае, то можно было заметить, что он сам нужен был позарез хану, и не его идеи, планы, перспективы, сегодня его свобода зависела все-таки от усилий прокурора, и деньги он дал прежде всего, чтоб отвести от себя удар. Спасать хана Акмаля имелся резон, если тот соглашался на жизнь по поддельному паспорту, и следовало всячески подталкивать его к этому шагу. Первую же секретную запись из кабинета Первого, касающуюся посмер­тной судьбы Шурика, требовалось немедленно переправить в Аксай, чтобы хан не строил иллюзий в отношении своей неприкосновенности.

А насколько в курсе дел духовный наставник хана Акмаля, молчаливый служка в белом Сабир-бобо? Доверил ли ему хан секрет своих многомиллионных сокровищ, вот где вопрос вопросов? Все требовало тщательнейшего анализа, малейшая ошибка — и тайна сотен миллионов навсегда уйдет с ханом, ведь он никому не оставит адрес своей Пенелопы.

В общем, думать обо всем и не передумать, чего ни кос­нись, все имеет второй план, любая фраза имеет глубочайший подтекст. Восток весь в иносказаниях, недомолвках, символах, и все следовало принимать в расчет, ибо цена ошибки — жизнь.

Сенатор, поглощенный мыслями о двухднев­ном визите в Аксай, на некоторое время забыл о канцелярской папке, притороченной Сабиром-бобо к коробке с аппаратурой. Но она скоро дала о себе знать, на каком-то крутом повороте выпала и шумно плюхнулась на резиновый коврик у ног. Одна желтая бумажка, выпавшая из папки, отлетела к сиденью Джалила, и он передал ее гостю, и тут уж представилась легальная возможность заглянуть в досье на самого себя.

Очень точными оказались биографические данные, писал кто-то хорошо знавший его в студенческие годы, четко обозна­чили круг друзей, знакомых, всех по линии жены, что ж, в этом есть резон, на Востоке все и делается через родню. Прослежена и совместная служба повсюду с Миршабом, указано, что Хашимов единственный человек, досконально знающий жизнь прокурора. Дальнейшие сведения, на взгляд Сенатора, оказались взяты из его личного дела, когда он рабо­тал в Верховном суде республики, тут были какие-то детали, штрихи, характеристики, не то чтобы секретные, но не для широкого пользования, так сказать. Это настораживало, и он решил предупредить Салима, что из строго охраняемых лич­ных дел есть утечка информации и следовало вычислить чело­века, работающего на Аксай, и при удобном случае припереть его к стене, сделать двойным агентом, любопытно, кто еще проявлял к нему интерес?

Но вот машинописные страницы под грифом «Требует особого внимания» бросили прокурора в жар. Как он оказался прав в своих суждениях и прогнозах! Да, случись завтра какие крутые перемены, одержи власть пантюркисты, панисламисты или религиозные фанатики-вахабисты, или возникни любая другая мусульманская республика под зеленым знаменем, его повесили бы на первом фонарном столбе, нет, даже такую лег­кую смерть ему не даровали бы, по традиции как отступника забили бы камнями, как некогда забили великого поэта Хамзу.

Сенатор внимательно вчитывался в убористый текст трех машинописных страниц и понимал, что определен­ные круги уже готовы приговорить его к смерти. Выходит, не зря он приехал в Аксай, выяснил, что называется, отношения, доказал хану Акмалю, что он до мозга костей свой. А если он работает так высоко и принимает какие-то неугодные реше­ния, — это делается в высших интересах, и духовные настав­ники движения под зеленым знаменем должны гордиться тем, что среди них есть он, у которого даже есть шансы занять пя­тый этаж Белого дома.

А тут чего только о нем не говорилось! Что он имеет тай­ное звание полковника КГБ, что он вкупе с «русскими десант­никами» пересажал весь цвет нации. Что он люто мстит всем, кто раньше, при Рашидове, не допускал его к власти. Полная злобы бездоказательная демагогия, но промелькнуло и кое-что существенное, всего одной строкой. Человек, составляющий документ, отметил, что защита докторской Акрамходжаевым и ряд интересных статей в печати вызвали у всех, знавших его лично, шок и, мол, есть сомнения в его авторстве. Там же от­мечалось, что во всех известных источниках, где куют доктор­ские диссертации для высшего эшелона партийной элиты, от­казались в авторстве и не могли подсказать, кто бы мог столь квалифицированно осветить правовые проблемы в республи­ке.

Последняя запись гласила о том, что он выручил от неми­нуемой тюрьмы капитана ОБХСС Кудратова, зятя известного человека, и намекалось, что акт гуманности прокурора обошелся уважаемому семейству в копеечку, но циф­ра все-таки не указывалась. Но не сумма волновала джентль­мена без галстука, он искал сообщений о том, что щеголева­тый бабник оказал ему и неоценимую услугу, выкрав из боль­ницы некоего Коста Джиоева. Но к величайшей радости Сенатора такой записи не было. Вот этого-то сообщения он и боялся больше всего, располагая та­кой информацией, они могли без шума заставить прокурора уйти не только с арены завязавшейся политической возни, но и вообще с должности. Тут, как говорится, крыть было бы не­чем, а то, что он попотрошил хапугу обэхаэсника и это стало кому-то известно, его не волновало, какой чиновник на Восто­ке не берет взяток?

Прокурор небрежно бросил папку рядом с собой, всем ви­дом показывая, что сведениям о себе он не придает никакого значения. А придавал, ох как придавал! Боялся, что всплывут и Беспалый, и ростовский вор по прозвищу Кощей, боялся, что кто-то все равно вычислит, что те двое, убитые в ту ночь во дворе Прокуратуры, на его совести. Да мало ли можно было о нем собрать данных! А карты? Фантастические проигрыши и выигрыши! Одна двойная жизнь прокурора должна была за­нимать сотни страниц машинописного текста!

Ни слова о том, что он уже два с лишним года в теснейшей дружбе с Шубариным, и сколько дел уже успели провернуть с ним. Да, можно считать, они совсем ничего не знали о нем, и это радовало. И все потому, что всю жизнь был темной лошад­кой, стоял в тени, ни для кого не представлял интереса, оказы­вается, такая позиция имеет плюсы. Отлегло, отлегло напря­жение с души, эта папка не давала ему дышать спокойно, ведь он знал коварство хана, тот мог выкинуть что угодно, и только сейчас все стало на место, аксайский Крез у него в руках, он не даст ему себя шантажировать. И он с удовольствием вспомнил о корзине, что вручил ему Сабир-бобо на дорогу, благополуч­ное окончание визита безусловно следовало обмыть.

Сенатор неожиданно так хорошо себя почувст­вовал, что стал напевать какую-то мелодию, чего с ним не слу­чалось давно, со студенческих лет. Такая перемена настроения не могла не броситься в глаза Джалилу, и он осторожно на­блюдал в верхнее зеркальце за гостем. Прокурор вдруг взял папку, небрежно разорвал на части, открыл боковое окошко и пустил обрывки по ветру, и тайны, что так мучили еще час на­зад, разлетелись по пыльным кюветам и придорожным кус­там.

Шоссе уже тянулось параллельно железной дороге, и по указателям на обочине он понял, что до нужной станции оста­лось не более получаса езды. Настроение продолжало оставать­ся приподнятым, он даже пожалел, что поезд прибывает в Ташкент на рассвете, было бы здорово прямо с поезда закатить куда-нибудь отметить успех, но его ждала работа, сразу два совещания в понедельник, одно в КГБ, другое в прокурату­ре. А вот вечером не мешало бы встретиться дома у прекрас­ной Наргиз, посидеть вместе с Салимом и Артуром Александ­ровичем, а может, и сделать каждому из них подарок — кинуть тысяч по пятьдесят на карманные расходы из тех пяти милли­онов, что лежали у него в чемодане. Останавливало лишь одно, ни для кого из них пятьдесят тысяч не доставили бы особой радости, а ему хотелось доставить им именно радость. И тут он понял Шубарина, который всегда делал редкие и дорогие по­дарки, вот они у людей вызывали бурю радости, и надолго. А из Аксая он подарков никому не вез, разве что жилет из кевлара, но и это ведь не его вещь, а ха­на Акмаля.

Чтобы радовать людей, нужно быть не только щедрым, но и обладать тонким вкусом, и, наверное, это целое искусство, которым из всех его знакомых владел лишь один — Шубарин. Как же не оценить его неожиданный подарок прошлой зи­мой — шипованные шины «Пирелли» для «Жигулей» и чехлы из белоснежной натуральной овчины, это гораздо больше, чем внимание, это забота о жизни твоей, здоровье.

Мысли то и дело возвращались к анализу поездки в Аксай и не давали возможности сосредоточиться на приятном или хотя бы на деньгах. Еще до рискованного визита в горы он неоднократно думал, почему, каким образом малообразован­ный — по сути, невежда — оказывал долгие годы такое огром­ное влияние на утонченного, рафинированного человека, ка­ким был Рашидов? Он надеялся найти отгадку этой тайны в Аксае, но ничего из этого не вышло, не продвинулся в своем понимании ни на шаг. И теперь, наверное, уже никогда не поймет, секрет Шурик унес с собой в могилу. Видимо, только встреча с Шарафом Рашидовичем наедине, и не однажды, могла дать ключ к пониманию такого невероятного альянса. Впрочем, в политике каких только альянсов не бывает! И двад­цатилетняя история края при Рашидове, если когда-нибудь будет изучаться потомками, должна учитывать серого карди­нала из Аксая, бывшего учетчика тракторной бригады. И если бы сейчас, в конце благополучного окончания путешествия в страну Зазеркалья, ему предстояло дать кличку хану, то он, ко­нечно, не стал бы называть его Иллюзионистом, хотя тот и тя­готел к эффектам, трюкам, тайнам. Хан Акмаль все-таки фи­гура, и ему больше подходило иное, фамилия человека, став­шая нарицательной, сыгравшего в судьбе другого монарха, да и целой державы, роковую роль, тут, хотя и с натяжкой, все-та­ки существовала аналогия. Распутин — вполне соответствовало той роли, что играл хан Акмаль в крае, ну разве что можно до­бавить еще эпитет — восточный, восточный Распутин.

Когда вдали показались очертания железнодорожной станции, Сенатор вспомнил, что хан Акмаль обещал ему при случае подробнее рассказать о своем друге Шарафе Рашидовиче, которого он небрежно называл Шурик, даже после смерти. Может, тогда-то прояснится тайна этого рокового союза и он поймет наконец, почему, живя далеко в кишлаке, не занимая какого-нибудь официального поста, стало возможным обла­дать огромным влиянием на жизнь двадцатимиллионной рес­публики. Отгадка, видимо, послужила бы неким ориентиром в его политической борьбе за власть.

Он настолько оказался поглощен тайной, связывавшей двух таких разных людей, что ничего не замечал, и только го­лос Джалила вернул его в реальность:

— Домулла, извините за беспокойство, поезд уже на стрел­ках и стоит всего три минуты.

Он невольно очнулся от дум, они стояли прямо на перроне провинциального вокзала. Рискованное путешествие в Аксай к Распутину закончилось.

Ходжи-Обигарм, Переделкино, Коктебель

02.06.1990г.