Воспоминания о Средней Азии 1920-х – начала 1930-х годов

Прислала Л. Шахназарова

Борис ШИРЯЕВ

«Здесь жилось тогда много вольнее...»

Воспоминания о Средней Азии 1920-х – начала 1930-х годов

 («Восток Свыше», № 42, публикация, предисловие и примечания Михаила Талалая)

Путь с крайнего севера на крайний юг необъятной Империи, бывшей российской, а затем советской, совершил в 1920-е годы писатель Борис Николаевич Ширяев (Москва, 1889, – Сан-Ремо, 1959). Путь был вынужденный – с каторги в ссылку.

Борис Ширяев родился в Москве в дворянской семье, учился в университете у Ключевского, затем в Геттингенском университете. Ушел добровольцем на фронт – дважды, сначала на Мировую войну, потом на Гражданскую. Вместе с «белыми» он впервые попадает в Среднюю Азию, под самый эпилог войны, и бежит отсюда в Иран, но неудачно: персы выдали его, за деньги, «красным». Командовавший Туркестанским фронтом командарм Михаил Фрунзе неожиданно помиловал белогвардейца, более того – поручил ему работать в конском запасе Красной армии. Через три месяца Ширяева отправляют из Средней Азии в Москву, где в 1922 году он был осужден на смертную казнь, замененную на 10-летнюю каторгу на Соловках (тогда максимальный срок). Именно соловецкий опыт позднее стал источником для написания его главной книги – «Неугасимая лампада», которая вышла в 1954 г. в США и была не раз переиздана. Задолго до Солженицына Ширяев создал обличительное произведение, но с особой тональностью – христианского смирения.

На Соловках будущий литератор провел пять лет. В 1927 году, при «разгрузке» лагеря, его выслали в Ташкент, где, в условиях послереволюционного сумбура, его приняли на работу журналистом. Именно эти пять лет в Средней Азии и составили материал для его мемуарных очерков, которые он писал уже в Италии и публиковал в монархических газетах «Знамя России» (Нью-Йорк) и «Наша страна» (Буэнос-Айрес).

Эти его эссе, вместе с другими историческими очерками, мы с американским исследователем Андреем Власенко, собрали для будущей книги, которая готовится к выходу в петербургском издательстве «Алетейя».

Как же писатель оказался в Сан-Ремо, в столице итальянской канцоны?

В 1933 г. в родной Москве он подвергается новому аресту и новой ссылке. Скитаясь по российской глубинке, оседает в Ставрополе.

Приход немцев Ширяев воспринимает как возможность легальной борьбы с большевизмом, через основанные им газеты. Конец войны застает его на севере Италии, среди казаков генерала Краснова, которым он преподает русскую литературу в «Пропагандистской школе».

Казаки-красновцы в мае 1945 г. сдались в Австрии в плен англичанам и были выданы СССР, но опытный каторжник и ссыльный Ширяев остался в Италии, где перешел на положение беженца. Именно в Италии, в рядах «второй волны» эмиграции, он и состоялся как писатель. Он опять живет в лагерях, но теперь – «перемещенных лиц», «Ди-Пи». После успеха «Неугасимой лампады» он покупает в любимой Лигурии, на окраине Сан-Ремо, клочок земли и сам строит жилище. Продолжает писательскую деятельность, в том числе составляет антологию «Религиозные мотивы в русской поэзии» (Брюссель, 1962).

Пройдет полвека, и тексты Ширяева начнут возвращаться на его родину. Соловецкий и итальянский период писателя теперь хорошо известны; пришла очередь для ташкентского.

Воспоминания Ширяева не свободны от отдельных неточностей и тенденциозных трактовок, которые поясняются в примечаниях. Все имена и названия, связанные со Средней Азией, даны в авторском написании, которое зачастую отличается от принятого и отражает либо распространенное в 1920-е годы, либо неверно воспринятое автором «со слуха». Например: «чай-ханэ» (вместо «чайхана»), «Ляби-хоуз» («Ляби-хауз»), «Фейзула Ходжаев» («Файзулла Ходжаев») и т.д. Современное написание дается в примечаниях.

 

 

Вывихнутые жизни[1]

 

В кабине сильно потрепанного «Юнкерса» нас четверо[2]: первый секретарь ЦК Киргизии Кульков[3], наркомзем той же республики киргиз Исакеев[4], делегат на сессию ЦИК’а от Каракола (б. Пржевальск) колхозник Семикрасов и я, командированный на ту же сессию сотрудник крупнейших среднеазиатских газет – «Правды Востока», «Советской Киргизии» и всех газет на местных языках, которые будут перепечатывать переводы моих отчетов, платя половину гонорара. Среднеазиатские националы (узбеки, таджики, туркмены, киргизы и каракалпаки) – очень честные люди. Я с ними большой приятель.

Попутчики тоже мои приятели. Я уже второй год кружу в качестве разъездного корреспондента по Фергане, Семиречью и Прибалхашью, мое имя беспрерывно мелькает на страницах газет, я в курсе и «внешней», и таинственной «внутренней» местной политики, я, «нужный» человек, могу стать и «вредным»...

С Кульковым, благодаря которому я и получил место на правительственном самолете, у нас даже общая тайна: я привожу в «христианский» вид его статьи и стенограммы речей. Он член партии с 1917 г., выходец из петербургских рабочих, малограмотен и стыдится этого перед своими товарищами. Мода на малограмотность, рисовка ею уже кончена. Внешний лоск Кульков приобрел, а вот с грамотой неладно...

– Эх, грамматику, грамматику мне надо подучить, – говорит он, смотря на принесенный мною перемаранный текст его статьи.

– Отчего ж не подучишь, Семен Матвеич? – спрашиваю я.

– А где времени взять? Сам видишь, я по двадцать часов в день работаю!

Это правда. Работает он, как мотор. Я это вижу, наблюдая его на службе, и знаю, что дома, вернувшись за полночь, он еще штудирует всякую партийную литературу,

– Надо, брат! Нельзя без этого! Партия – дело ответственное, того гляди уклончик дашь. Тогда – амба!

Довольный выправленной статьей, он сейчас же старается меня угостить. А угостить в то время, в начале коллективизации, в Киргизии было еще чем.

– Марфа, – кричит он, – ташши по первому разряду!

В дверях почти тотчас же появляется Марфа Николаевна с подносом. А на подносе чего только нет. И водки всех видов домашнего настоя, и жареные фазаны, и маринованная форель «салтанка».

Сам Кульков уже мало похож на рабочего, а Марфа Николаевна совсем простенькая. Она ставит поднос на стол и кланяется в пояс, сложив руки на животе.

– Не обессудьте, чем Бог... – она спохватывается и робко взглядывает на мужа, но он сегодня благодушен и милостив.

– Ладно там... Бог или не Бог, а ты еще грибков в сметанке поджарь. Товарищ писатель их очень уважает. Не могут бабы без Бога, – резонирует он, – но революция от этого не страдает, хотя женщина и большая сила, как верно говорит товарищ Сталин... Повторим? Под рыбку!

По должности Кульков – фактический генерал-губернатор всего Семиречья и части Ферганы. Его полномочия даже шире, чем были у генерал-губернатора. Он достиг этого положения в жестокой внутрипартийной борьбе, благодаря необычайно крепкой в нем русской сметке. Часто наблюдая его в работе, я поражаюсь, видя, как туманные, запутанно изложенные предначертания «генеральной линии» разом претворяются в его голове в ясные, конкретные, практические мероприятия. В этом его сила.

Крепка в нем и воля. Все партийцы Киргизии трепещут при его имени. Он знает все грехи каждого из них, и горе тому, кто пойдет против Кулькова. Но пока человек нужен ему, Кульков держит патроны в кармане. Так и со мной. Он прекрасно знает мое соловецкое прошлое, но протежирует мне. Я ему нужен.

– Коли ты соловецкую академию прошел и уцелел, значит, кое-чему научился, а такие, как ты, нам нужны, – сказал он как-то после многих «повторений» домашнего травника.

При проведении сплошной коллективизации Кульков был чудовищно жесток не только по отношению к коллективизируемым, но и к коллективизаторам. За малейшее проявление человечности видные местные партийцы «исчезали». Это и погубило Кулькова. После отбоя, данного Сталиным, он попал в «козлы отпущения». Весь аппарат партии Киргизии разом набросился на него, и разжалованный «генерал-губернатор» загремел в ссылку...

Мой второй попутчик – наркомзем Исакеев – типичный киргиз.

На его круглом и плоском желтом лице ничего не прочтешь. Карие глазки чуть поблескивают в узких щелках, и мне кажется, что они всегда иронически смотрят на нас, русских:

– Что вы там ни вытворяйте, – говорят они, – а мы сами по себе, и вам нас не поймать.

Исакеев считается и пишется в анкетах «батраком», но в степных кочевьях все знают, что он из богатого байского рода, знают, но помалкивают. Помалкивают и о том, что теперь, в период ожесточенной коллективизации, через наркомзема Исакеева можно спасти кое-что из имущества, и о том, что агенты Исакеева скупают у раскулачиваемых, конечно, за гроши, ценнейшие ковры и золото головных женских уборов. Я узнал об этом на горных пастбищах за Иссык-Кулем, но тоже молчу. Он ли, другой ли, не все ли равно? Глядя в его щелки-глаза, я тоже посмеиваюсь, но не угадываю того, что через пять лет этот Исакеев будет расстрелян как национал-уклонист и «агент одной державы».

С моим третьим спутником, колхозником Семикрасовым, мы едем вместе от самого Иссык-Куля. Там я видел его «работу» по раскулачиванию русских поселенцев, из среды которых он сам. Страшна была эта «работа», а посмотреть на Семикрасова, так хоть икону с него пиши: в глазах – ясная синь, улыбка мечтательна и безмятежна, не то что матерного слова от него не услышишь, но все речи его мягки и ласковы.

– Я ж его из детства знаю, – рассказывает он мне в дороге о своих «подвигах», – все родство его мне известно! Трудовые мужики, основательные. По полсотне десятин каждый засевал. Кровью и потом поливали.

– А вы их по миру пустили?

– Значит так надобно, – уверенно возражает Семикрасов, – они батраков-малаек[5] держали? Держали. И половинщиков-чайрикеров[6] эксплуатировали? Значит, я по всей справедливости действовал. А он на меня с ломом...

– Ну и что же?

– Что ж? Выпалил я в него. В живот попал. Однако, еще жив был, когда увозили. Четверо детей осталось. Что ж! Революция на это не смотрит...

Мы летим из Фрунзе[7], столицы Киргизии, в Ош, где собирается сессия ЦИК. Под нами лесистый Тянь-Шань. Для меня это хаос каких-то нагромождений, но Исакеев и Семикрасов знают эти места и прекрасно разбираются в живой карте.

– Сусамыр! – указывает Исакеев на расстилающуюся под нами широкую ярко-зеленую долину.

– Богатеющие летовки! – подтверждает Семикрасов, – не трава тут, а пирог! Я еще в прежнее время с отцом сюда ездил. Скотины-то, скотины-то сколько сюда нагоняли. Прямо Ноев ковчег был, а теперь, гляди, пусто...

– А ты откуда про поголовье Ноева ковчега осведомлен? – откликается Кульков.

– Я, товарищ Кульков, всю леригию очень точно знаю. Смолоду всегда интересовался и духовные книжки читал. Можно сказать, даже и в партию через леригию вступил.

– Вон что! Бывает и так, – соглашается Кульков, – а скажи-ка, у вас в Караколе сейчас много скота через горы в Кульджу угоняют?

– Чтобы русские гнали – не слышно... наш крестьянин со двора не погонит, хотя бы и от коллективизации, а киргизы, те, конечно, гонят.

Я знаю, что гонят в Кульджу десятками тысяч. Исакеев знает это много лучше меня, но мы оба молчим. Замолкают и наши спутники, думая каждый свою думу.

Что было в головах у других, я не знаю. Но, смотря на моих соседей, я задавал себе вопрос: чем стал бы каждый из них, если бы Россию миновала катастрофа революции?

Вот Кульков с его острым практическим умом, огромной трудоспособностью и упорной энергией. Он, слесарь-механик, несомненно, выдвинулся бы, завел бы свою мастерскую, а потом, быть может, и фабрику... такие, ведь, и строили русскую промышленность.

Исакеев? Чем был бы он, киргиз байского рода, воспринявший и усвоивший европейские методы работы? Несомненно, стал бы ловким широким торговцем, посредником между фабрикой и степью, и его агенты везли бы в эту степь звонкие полноценные рубли, а не срывали бы последние из них с родовых женских уборов киргизок.

А Семикрасов? Ну, это совсем ясно. Он был бы хорошим, крепким мужиком-поселенцем. Сам засевал бы десятин 50 и, вероятно, не отошел бы от «леригии» в коммуну, не палил бы в живот своему соседу во имя революционной справедливости...

– Будь проклята эта революция! – думал я тогда, смотря на них. То же проклятие, думаю я теперь, повторил и Исакеев в подвале НКВД, и Кульков в концлагере, и Семикрасов в своем голодном колхозе, обнищавшем поселке богатых мужиков-семиреков...

 

 

Служба лжи[8]

 

Сессия ЦИК Киргизской АССР собирается в г. Оше, в северной Фергане, где еще совсем недавно хозяйничали басмачи. Теперь тут спокойно. Город и район густо насыщены войсками всех родов оружия. Поэтому Ош и избран местом сбора делегатов. Им нужно показать:

– Смотри, мол, как сильна советская власть! Попробуй где-нибудь еще побасмачить!

Делегаты, главным образом киргизы, собраны со всех концов Семиречья. Большинство – неграмотные кочевники, но все же партийцы. Из русских поселков собран «актив». Весь состав делегатов резко распадается на две группы: «головку», в центре которой Кульков, и «массы», т.е. статисты предстоящей комедии.

На сцене городского театра, под огромным портретом «мудрейшего»[9], – покрытый красным сукном стол президиума, слева трибуна, справа, в глубине, стол прессы и за ним человек десять корреспондентов. Кроме меня, все националы: киргизы, казахи, узбеки – комсомольская молодежь. Но я знаю, что работать буду только я, то есть, получив стенограмму, сокращу ее, выберу из речей наиболее осмысленное, продиктую под максимальное число копирок и раздам им копии для перевода на их языки. В накладе я не останусь. Они честно выплатят мне половину своего гонорара. Правила адата (обычая) еще живы в мусульманской среде, а по адату в степях вору отрубали руку. Там и теперь не крадут.

Первыми на повестке дня доклад Кулькова и содоклад Исакеева о проведении сплошной коллективизации. Я только что вернулся из-за Иссык-Куля, т.е. проехал, по большей части верхом, всю Киргизию и видел коллективизацию воочию, теперь слушаю о виденном мною.

Оказывается, что в восточных районах (там, где Семикрасов пустил пулю в живот своему соседу) 90% русских и киргизов с восторгом вступили в колхозы (секретарь зачитывает их благодарственные резолюции), кочевники Сусамыра, над которым мы пролетели и Семикрасов удивлялся его пустоте, коллективизировались полностью, выработав новый тип кочевых колхозов. Они даже прислали подарок своему правительству – два десятка баранов, которыми сегодня нас будут угощать. В Токмаке и зачуйских районах небольшая группа кулаков сделала бешеную вылазку, которая была ликвидирована самим населением. (Там было поголовное восстание русских и киргизов в трех районах. Подавляли его два полка кавалерии и бронеавтоколонна. Районы опустели. Я видел «стада» выселяемых по 300-500 человек с женщинами и детьми, гонимых пешком).

Кульков говорит четко и уверенно, иллюстрируя доклад цифрами, телеграммами, резолюциями с мест... Ни тени сомнений на его энергичном лице... бодро... смело...

Потом начинаются «прения». Отсталые европейцы и американцы, вероятно, предполагают в прениях присутствие полемики, возражений, оспариваний, нескольких точек зрения. Какая отсталость!

В самой «прогрессивной и передовой» стране этого нет. Там все «монолитно», и «преющие» лишь подтверждают в своих выступлениях тезисы основного доклада,

Так и теперь. Оратор сменяет оратора, и все повторяют одно и то же: как разом возросло благосостояние их колхозов. Все приводят цифровые данные. Цифры, вероятно, вполне правильны, но дело в том, что сравнивается имущество прежних колхозов, включавших в себя 3-5 бедняцких семей, и теперешних, захвативших собственность всех поселенцев и кочевников. Но об этой ничтожной детали все молчат. Молчат и о грудах павшего от бескормицы обобществленного скота, которые красуются и смердят около всех поселений Киргизии.

Скучно. И я, и мои соседи, чтобы не задремать, играем «в крестики». Но вдруг мои коллеги-комсомольцы прислушиваются и начинают фыркать в кулаки.

Прислушиваюсь и я, хотя плохо понимаю киргизский язык, а на трибуне старый оборванный киргиз-пастух.

Что это? Я не верю своему знанию туземного языка. Оратор излагает сплошную непристойность. И с каким пафосом! Но хохочет уже весь зал.

– Переведите мне, в чем дело, – толкаю я соседа.

– Его (этого «показательного старика») в Москву с делегацией возили, – захлебываясь смехом, сообщает мне комсомолец, – и там он впервые увидел проводной ватерклозет... Поражен «достижениями советской власти» и сообщает свои впечатления со всеми подробностями!

– Хоть один говорит искренно, от всей души! – думаю я, глядя на старика...

Перерыв, и мы «в кулуарах», т.е. в фойе театра. Мне предстоит еще собрать для газеты страницу «Наше правительство», т.е. фото наиболее ярких делегатов и их короткие реплики. Я выискиваю подходящий «типаж», даю записки к фотографу, коротко опрашиваю, стараясь вытянуть что-либо путное. Нужно 24 фото.

За мной неотступно бегает русский доктор из Фрунзе, партиец из незадачливых. Он, как из пулемета, распинается в восхищении «нашим ростом». Я понимаю, что он хочет попасть в число фотографируемых, но мне в «типаж» он не нужен. Отчаявшись, он отстает, и меня ловит нарком здравоохранения.

– С чем он к вам приставал?

– Все достижениями восхищался.

– Ясно. Он в заместители ко мне лезет. Черта лысого я его пущу, склочника такого!

– Почему, – наивничаю я – ведь он известный активист, всюду выступает и партстаж у него солидный?

– Мало ли что! А Сизов через кого в Нарым загремел? А доктора Маныкина кто слопал? Нет, ему в Наркомате не быть.

Вот он, «монолит», при взгляде на него изнутри!

На мое плечо опускается тяжелая рука. Оглядываюсь. Это начальник пограничного поста в самой глуши Тянь-Шаня. Я гостил у него целую неделю. Он угощал меня охотой на каменных баранов и сногсшибательной китайской водкой. Он партиец и вместе с тем лихой рубаха-парень, прямой потомок старых русских пограничников.

– Какого еще петрушку ты здесь валяешь, товарищ-корреспондент?

– Видишь, собираю фото членов правительства КирАССР. И тебя сниму. Держи записку. Подвиг твой какой-нибудь опишу.

– Ну тебя к черту и с фото, и с подвигом! Без меня вранья хватит!

– Да ведь ты сам тоже будешь выступать с речью.

– Ну, так что ж? У меня служба. Я по обязанности.

– И они по обязанности. У них тоже «служба».

– Так ты раздай им записки, а клещами за душу их не тяни. Сам наври. Это складнее выйдет. Пойдем лучше водку пить.

Но выпить водки со славным парнем мне не пришлось. Кульков вызвал меня срочно выправлять стенограмму его доклада. Мы трудились над ней весь вечер. Я смотрел в его глаза и не видел в них ни малейшей искры стыда за сплошную ложь. Этой лжи требовала партия, узами которой был скован Кульков. Социализм торжествовал.

 

Сатрапы разных образцов[10]

 

Первый и бессменно пробывший на своем посту целых 19 лет председатель Совнаркома Узбекской ССР Фейзула Ходжаев[11] выглядел на своих многочисленных портретах точь-в-точь как изящный сын раджи из оперетки «Жрица огня»[12]. Маленькая белая чалма при европейском пиджаке, капризный излом тонких губ, мягкий овал лица, нос с горбинкой... казалось вот-вот заканканирует с своей партнершей-парижанкой.

Фейзула Ходжаев принадлежал к мощному роду Кунград, делавшему внутреннюю политику эмирской Бухары. Его отец был вторым в ней после эмира по богатству и его главным конкурентом в оптовой торговле каракулем, хлопком и кишмишом. Именно на почве этой коммерческой конкуренции Ходжаевы и возглавили возникшую в 1917 году младо-бухарскую партию, оппозиционную еще державшемуся у власти эмиру. Большевики, конечно, их использовали, и, после бегства эмира, младобухарцы, во главе с молодым Фейзулой, влились, мало что в этом понимая, в компартию. Из них было сформировано первое советское «национальное» правительство тогдашней Туркреспублики. Фейзула Ходжаев был поставлен во главе его. Выбор был удачен для большевиков. Как мусульманин из знатного рода Кунград, Фейзула был авторитетен среди местного населения, но, как азиат, глотнувший всех прелестей западной «культуры» и уже отравленный ими, он становился марионеткой в руках Москвы, где он и нахватался этих прелестей, окончив там коммерческое училище. Часть своего огромного богатства Ходжаевы сохранили, и Москва делала вид, что не замечает этого.

Я познакомился с Фейзулой не в политической, а в частной обстановке, в его особняке. Мой приятель, художник К-ий отделывал для него служебный кабинет, и я, много тогда писавший об искусстве Средней Азии, был приглашен в качестве эксперта по выбору материалов для украшения этого кабинета, задуманного в восточном стиле.

Явившись в назначенный час, мы с К-м были введены в большую залу.

– Тысяча и одна ночь! Сокровищница халифа! – воскликнул я.

Весь пол был устлан кучами образцов яшмы, малахита, переливчатого «павлиньего глаза», разноцветных мраморов и других неизвестных мне пород. Они перемежались со столбиками древних узорчатых изразцов из мечетей Бухары и Самарканда, а на столах лежали груды светлых ходжентских аметистов и зеленоватой с темными прожилками персидской бирюзы. По стенам висели полотнища шелка и парчи... ковры...

– Для выбора хватит! Не правда ли?

К нам подходил сам хозяин. Чалмы на нем не было, но блистал идеальный «набриолиненный» пробор. Пиджак сидел великолепно, и брюки были отглажены «в стрелку».

Мы с увлечением углубились в работу, примеряя сочетания образцов к эскизам.

– А если в эти медальоны вставить вместо яшмы бирюзу? – предложил Ходжаев.

– Темные прожилки можно позолотить, и будет очень эффектно, – отозвался К-ий, – но это обойдется не меньше, как в полмиллиона.

– Das spielt keine Role[13], – по-немецки бросил Ходжаев, небрежно скривив губы.

Потом мы были приглашены к ужину. Все вина были только лучших марок, и хозяин знал в них толк. То, что в этом деле понимал кое-что и я, его, видимо, радовало: было перед кем хвастнуть. Как все азиаты, он быстро опьянел, и мы заговорили о прежней Москве. Фейзула впал в дикий азарт.

– Вы у Зона бывали? И у Максима? Помните даже этого самого негра? А Мари-Шери, французскую дизёз[14], помните? Какая женщина? Неповторимо! Сверхъестественно. А Яр? Стрельна? Цыгане? Неповторимо!

Он приказывает принести граммофон, и из трубы раздается подлинно неповторимое бархатное контральто Вари Паниной...

– У меня полная коллекция, – хвастает Ходжаев. – Варя Панина, Вяльцева, Дулькевич.

Он млеет. Но он умеет и работать. Восемнадцать лет он пролавировал в густом сплетении внутрипартийных интриг, угадывая тонким чутьем восточного купца все капризные изломы политического ветра. В своей вотчине Узбекистане он буквально царствовал, пока не поскользнулся. Его расстреляли в 1937... Что ж, пожил, и будет!

Второй сатрап Узбекистана – секретарь ЦК УзКП(б) Икрамов[15] использовал свое время менее «продуктивно». Он всерьез уверовал в построение социалистического рая на Востоке и фанатично отдал себя этому делу. Икрамов жил аскетом, работая, как вол, и именно его знанию Востока обязан Сталин распространением влияния на Персию, Афганистан и Кульджу, созданием системы школ восточных пропагандистов, которые работают теперь в пятых колоннах Азии, ликвидацией басмачества. Ошибка Икрамова была в том, что он, организовав этот мощный агрессивный аппарат Среднего Востока, стал сам слишком силен и, следовательно, опасен. Его расстреляли вместе с Фейзулой.

У обоих этих сатрапов была общая вывеска – председатель ЦИК’а Узбекистана («президент» республики). Их сменил подлинный батрак Ахун-Бабаев [16],  «Калинин советского Востока». Кличку «Калинин» он получил не зря: Ахун-Бабаев был такой же безличностью, таким же покорным <…>, как и его всесоюзный прототип.

Он не умел говорить ни по-узбекски, ни по-русски. А говорить с трибуны ему приходилось по должности часто. <…> И слушали его, и аплодировали ему тоже «по должности», а всерьез его слова не принимали. Даже самые «низовые массы», и те пересмеивались. Однажды в Ташкенте я присутствовал в качестве корреспондента на каком-то торжестве городских пожарных. Ахун говорил им поздравительную речь и был избран «почетным пожарным». На голову ему надели блестящую каску, а в руки дали крюк-топор. <…> Мне захотелось пошкольничать.

– Снимай красавца Ахуна, – крикнул я своему фоторепортеру и после вспышки магния торжественно сказал «президенту»:

– Подождите еще минутку, товарищ Ахун-Бабаев, не снимайте каску, я вам сейчас «почетную кухарку» приведу. Куму-пожарному нельзя без кумы-кухарки.

– Каряшо, – благодушно согласился <…> «президент» и не снимал надетой набекрень каски до самого конца вечера, терпеливо ожидая «кухарку»…

Средне-Азиатский военный округ возглавлял некогда знаменитый «победитель Кронштадта» Дыбенко[17].

Во время каких-то очередных осложнений с Англией я был послан к нему взять интервью о мощности Красной армии на афганско-персидской границе. Цель – припугнуть Черчилля. Я ожидал увидеть статного самоуверенного красавца (ведь должен же быть красивым любовник разборчивой и опытной в этом деле Коллонтай[18]), но меня принял невзрачный, хотя и здоровенный детина. Еще удивительней было, что он явно робел, диктуя мне интервью, и беспрерывно оглядывался на стоявшего за его стулом начальника политуправления округа, кивавшего в знак согласия на каждую фразу,

– Вот во что обратилась теперь «краса и гордость революции», – подумал я тогда, – буйная, жестокая, но смелая и крепкая «братва-клёшники» перемолота в пыль партийным жерновом! «За что боролись, братишки?» Если ваш «вождь» оглядывается на политрука, то что же от вас осталось? И осталось ли что-нибудь?

Но и оглядка на политрука не спасла Дыбенку от общей для всех героев октября и февраля заслуженной ими участи. Собрав остатки своего бунтарского темперамента, он, последним из начальников военных округов, все же примкнул к заговору Тухачевского[19]. Но восстановить в себе пафос бунтарства уже не было сил. Он «оглянулся» на политрука и был в числе выдавших организацию, что, конечно, не спасло его. Расстрелян вместе с прочими. Говорили, что на следствии и суде он, в противовес Тухачевскому, держался позорно малодушно, каялся, плакал и давал обещания исправиться. <…>

 

 

Романтика революции[20]

 

Русский Туркестан, Средняя Азия играет большую роль в моей судьбе, да и не только в моей: в 20-х годах ее просторы и сохранявшие тогда еще свой колорит городá давали приют многим подобным скитальцам. Здесь жилось тогда немного сытнее и много вольнее, чем в Европейской России. Но моя жизнь связана с ней особенно крепко и причудливо.

В первый раз я попал в нее летом 1918 г., командуя конными разведчиками особого Сибирского полка армии ген. Деникина. Этот полк был сформирован из возвращенных из Франции русских солдат, полностью распропагандированных большевиками. Он почти целиком сдался в бою под Казинджином 23 ноября 1919 г. Но мои разведчики не сдались, а прорвались в горы и потом прошли весь крестный путь отступления вплоть до Каспия – второй фазы замечательного, но мало известного «знойного похода» преданной англичанами Закаспийской белой группы ген. Казановича[21]. С остатками этих всадников я ушел в Персию, почему и считаю себя одновременно и «старым» и «новым» эмигрантом.

Но об этой части моих скитаний я расскажу, если Бог даст, когда-нибудь потом, а в этих очерках вспомню лишь кратко о моих первых встречах с коммунистами того, уже ушедшего в историю, времени.

Персидские пограничники меня буквально продали красным за 10 туманов (20 царских рублей) и передали связанным комиссару кавалерии 1-ой армии Советов еврею Марцеллу Соломоновичу Рабиновичу[22], за упокой души которого я ежедневно молюсь.

Вы удивлены, читатель? Не удивляйтесь: не такие еще «чудеса» случались тогда, в то суматошное время, да и теперь бывают...

Марцелл Рабинович был один из очень немногих евреев, заслуживших солдатского Георгия на Германской войне, куда он пошел добровольцем. В 1917 году он вступил в партию. Этот человек был «романтиком революции», характерным для того времени, но теперь уже полностью истребленным, типом. Мне думается, что ему были созвучны полковник Муравьев, Котовский, Чапаев и другие подлинно доблестные, но одурманенные революцией русские солдаты. Вероятно таким же, с тайной мечтой о карьере Бонапарта, был и Тухачевский.

Все они теперь или погибли в боях или перебиты своими же социалистическими «единомышленниками». Но к Марцеллу Рабиновичу Господь был милостив и послал ему легкую смерть: в конце 20-х годов он полетел с приятелем-пилотом «прокатиться по облакам» на непроверенном еще новом аппарате. Сверзились. От романтика осталось только кровавое пятно...

Комиссар Рабинович привез меня непосредственно в свой личный салон-вагон в поезде командующего Туркфронтом М.В. Фрунзе.

В нем – целая серия неожиданных встреч. Во-первых, я совершенно свободен и мог бы бежать, если было бы куда. Но после встречи с англичанами, оккупировавшими тогда Персию и заставлявшими наших, попавших туда разоруженных офицеров чистить конюшни и резать саман для их сипайской конницы (бенгальских улан)[23], – бежать к ним снова у меня не стало охоты. Здесь же, в том же вагоне – свои, взятые в плен в Красноводске ротмистр Львов (Приморского драгунского полка), ротмистр Голодолинский, гардемарин Пульман[24] ... Заходят и красные... бывшие гвардейцы Ушаков, Тросков. Позже я узнал, что это отношение к нам диктовалось самим Фрунзе, стремившимся привлечь в комсостав пленных белых офицеров.

В первый же день – допрос в Особом отделе. Его начальник – по фамилии Ганин[25]. Он прекрасно, тонко, как говорили тогда, одет, стилизован под англичанина, щеголяет, вставляя а речь немецкие и английские фразы. Его вопросы трафаретны, вежливы, и мои ответы его, видимо, мало интересуют.

– Допрос окончен, – говорит он через пять минут, – он только формальность. Война в Туркестане тоже закончена, и нового вы мне не скажете. Поговорим о другом.

Из этого «другого» я узнаю, что товарищ Ганин окончил знаменитую Петербургскую Анненшуле, что он поручик (военного времени) одного из пехотных гвардейских полков, Павлов...[26], и что завтра со мной будет говорить сам командующий фронтом.

Настает и завтра. Я впущен в личный салон-вагон Фрунзе. Множество книг. Я успеваю заметить, что большинство из них военного содержания. За столом начинающий полнеть, не то небритый, не то с легкой бородкой тридцатилетний человек, с спокойными серыми глазами, в мешковатой и грязноватой парусиновой гимнастерке.

– Садитесь, ротмистр!

Мой чин назван просто, без иронии, без аффектации. Так же просто завязывается и разговор. Не допрос, а именно разговор двух любящих свое конное дело военных. Фрунзе расспрашивает меня о водопоях в колодцах пустыни, о преимуществах русского седла перед попавшим тогда в Россию канадским. Увидев, что я путаю местные породы лошадей, достает книжку о них полковника Ионова и объясняет мне разницу между карабаиром и ахалтекинцем... Полчаса проходит незаметно.

– Вы – серьезный кавалерист-практик, – говорит мне Фрунзе, – такие нам очень, очень, – подчеркивает он, – нужны. Но я не предлагаю вам вступить в Красную армию. Таким, как вы, насколько я понял вас, – поднимает он на меня свои спокойные серые глаза, – это трудно, пожалуй, невозможно. Я предлагаю вам должность начальника табунного коневодства Семиречья. Огромное поле работы. Там уже есть пять тысяч маток. Производителей вы выберете сами в Байрам-Али. Согласны? – и, видя, что я колеблюсь, добавляет:

– России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия, а кавалерии – строевая лошадь. Согласны?

Я соглашаюсь, и через десять минут (как позавидуют мне современные «военные преступники»-коллаборанты!) у меня в кармане широковещательный «мандат» и свидетельство о персональной амнистии за подписью Фрунзе, что, однако, в дальнейшем, через три месяца действительно большой и интересной работы в Тянь-Шане, не помешало мне быть арестованным и отправленным в Москву, а там получить приговор к смертной казни. Меня спас Перекоп. Упоенные победой большевики «даровали широкую амнистию», по которой предстоявшая мне «шлепка» была заменена 10-ю годами Соловков, предельным тогда сроком (теперь 25 лет).

Не помешали и гибели М. Фрунзе его действительные революционные заслуги, несомненный талант полководца и военного организатора и глубокое, серьезное отношение к своему делу. Когда СССР облетел слух, что Фрунзе зарезан ножом хирурга по приказанию Кремля, все изумились. Но я не удивлялся. Мне вспомнились его слова:

– России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия.

России... ее искра все же тлела тогда в сердце большевицкого главковерха, под пеплом уже перегоревшего революционного безумия. Такой полководец, к тому же пользовавшийся огромной популярностью в РККА, был немыслим в социалистической системе. Его «устранение» было неизбежно и вполне логично для нее. Вслед за ним, через 10 лет, пошли Егоров, Блюхер, Тухачевский, Саблин. 57% высшего красного генералитета. Саблина я знавал еще гимназистом. Он принадлежал к хорошей почтенной московской семье и был тоже «романтиком революции». Сколько таких «романтиков» было в числе этих 57%? <…>

С допрашивавшим меня начальником Особого отдела Ганиным судьба свела меня еще раз при моем втором приезде в Среднюю Азию. Он был тогда переводчиком иностранной прессы при газете «Правда Востока». Его держали там «из милости». Раз в месяц он неизменно запивал ровно на неделю и бродяжничал в эти дни по Ташкенту. На шестой день запоя он столь же неизменно приходил ко мне опохмеляться, мылся, брился, разговаривая только по-немецки (этим языком он владел в совершенстве) и по-французски. Потом брал у меня ровно на бутылку водки и уходил... на могилу высланного Государем в Ташкент и умершего там Великого Князя Николая Константиновича[27]. (Это отец находящегося теперь в эмиграции кн. Искандера[28], оставившего по себе в Средней Азии очень добрую память). Там, на могиле отпрыска Царственного Дома, особист Ганин проводил последнюю, особенно мучительную ночь припадка своей страшной болезни. Что переживал он? Бог весть! Но во всяком случае не горделивые воспоминания о своих «подвигах» в Особом отделе.

М. Рабинович был единственным человеком, присылавшим мне посылки в Бутырки после моего ареста. Семьи у меня тогда не было. Судьбы остальных я узнал, попав вторично в Ташкент. Фон Шульман погиб в бою с басмачами, Львов и Голодолинский сгинули в недрах ГПУ.

Не чудо ли, что я сейчас пишу эти строки? Кровь... кровь... кровь... ею залит путь русской интеллигенции, указанный «прогрессизмом» XIX века.

 

 

Главковерх М.В. Фрунзе отдает честь...[29]

 

Поезд командарма, инспектирующего свой огромный округ, медленно продвигается от Ашхабада к Ташкенту по мертвым пескам пустыни. Но вот, в их безбрежье блистает яркий изумруд оазиса. Это Байрам-Али[30] – личное имение Государя. Оно еще не разграблено. <…> Туркмены выразили больше честности и верности Ак-Падишаху[31], чем его русские подданные. Здесь мне предстоит отобрать жеребцов для табунного коневодства.

Только подлинный, истинный конник поймет всю красоту того, что я там увидел. Конский завод Байрам-Али ставил целью сохранение и культуру местных пород: поджарые, высушенные зноем песков текинцы, их кровные братья номуды, нарядные карабаиры, уродливые, но неутомимые киргизы[32] чаруют глаз любителя. Фрунзе ставит здесь охрану из своего личного мадьярского конвоя.

Сады, виноградники, опытные поля Байрам-Али – дивное сочетание восточной сказки с огромной продуманной культурной работой. Чего только, каких только растений там не культивировалось! Позже, перевидав сотни «передовых» совхозов и племхозов, я не видел ни в одном из них подобного размаха и осмысленности культурной работы. Вся она полностью служила потребностям края. Государь ни разу не был в Байрам-Али, и этот образцовый рассадник культуры не был его «развлечением».

Геок-Тепе[33], памятник русского героизма, уже позади. Мы путем Скобелева приближаемся к Амударье, переезжаем ее по одному из длиннейших в мире мостов. Снова памятка. Проект этого моста военного инженера Анненкова был забракован специалистами, утверждавшими, что построить мост такой длины здесь невозможно, но Государь дал Анненкову денег из личных средств, и мост был построен железнодорожным батальоном Русской Армии. Так было в «отсталой» России!

Вот и Новая Бухара, железнодорожная станция в 12 километрах от замечательного по красоте древнего восточного города. Эмир еще держится. Коммунизм и восточная деспотия обмениваются приветом.

Вдоль платформы выстроена афганская гвардия эмира, бравые ребята в английской форме. У самой станции – ожившая сказка – свита восточного властителя, переливающаяся всеми цветами радуги группа всадников на великолепных конях, в блистающих самоцветами уборах. Пестрые халаты, белые чалмы, драгоценные пояса с редкостным оружием... 1001 ночь...

Фрунзе, стоя на площадке вагона, здоровается с почетным караулом.

– Здрамжелям, ваше Тилие-пилис-два! – довольно стройно звучит в ответ, и гордость эмира – европейско-азиатский оркестр гремит «встречу»…

– «Боже, Царя храни!»[34]

Штабные главкома смущенно переглядываются, но он сам спокойно берет под козырек. Вслед за ним – штаб и мы...

Вернувшись в вагон Рабиновича, мы оживленно обсуждаем это необычное происшествие.

– Главком совершенно прав, – авторитетно решает сам комиссар Рабинович. – Почетный караул приветствовал Россию! Великую Россию, товарищи, которой многим обязана эта страна. Ведь я бухарский еврей, из тех, что здесь при вавилонянах еще были. Моя семья и теперь в Бухаре. Знаете, что было здесь до русских? Каждый еврей был обязан перепоясываться веревкой.

– Для чего? – удивленно спрашивает фон Шульман.

– Чтобы правоверный <…> не утруждал себя поиском веревки, когда захочет повесить этого еврея[35].

– И вешали?

– Еще как! Ведь это же Восток, товарищи, Восток, где все было залито кровью, вплоть до «белой кошмы» на троне эмира! <…> Съездим в Бухару, я покажу вам и «минарет смерти», с которого сброшены десятки тысяч жертв[36], и подземную тюрьму со скорпионами, зарисованную Верещагиным[37]... Только русские покончили со всем этим безобразием... Нет, здешним народам нечем укорить Русских царей, особенно нам, здешним евреям. Это не «черта оседлости»... Правильно сыграли гимн «арбакэши»[38]! Да и что иное они могли сыграть? Не польку-мазурку же! А «Интернационала» они, конечно, не знают. Россию, Великую Россию они приветствовали, товарищи! И правильно!

– Расцеловать бы вас, товарищ комиссар, за эти слова! – искренне вырвалось у ротмистра Львова, – но все ли у вас так думают?

– Массы есть всегда массы, – морщится Рабинович, – но ведь я – комиссар кавалерии фронта и могу самостоятельно мыслить.

Как счастлив Марцелл Рабинович, коммунист, что не дожил до «торжества социализма», думаю я теперь. Попробовал бы он сейчас так помыслить!

Это было весной 1920 года. Через два или три месяца Бухара была разгромлена инсценированным «восстанием масс», а на самом деле татарским полком Красной армии. Операция окружения города была проведена очень плохо: эмир не только уехал в Афганистан под охраной своей афганской гвардии, но вывез сто лучших жен и 500 верблюдов с драгоценностями. Зато грабили ее «хорошо». Весь Арк, холм, на котором стоял дворец эмира[39], был устлан шелками и коврами из его сокровищницы. Досталось и мирному населению. Позже я сам видел золотой самоварчик (с пробой) тульской работы, выменянный у красноармейца за десять пачек заусайловской «фабричной» махорки, которой не было тогда в Средней Азии. Поджились «освободители»! Таков был первый акт «самоопределения».

Через десять лет я повидал и второй акт той же драматической комедии. Бухара, куда я заезжал в 30-х годах, была жалким, обнищавшим, пыльным и грязным городком. Красочный Ляби-хоуз[40], зеркальный водоем в центре города, где прежде кейфовал весь его «бомонд», раскинувшись на коврах висящих над водой чай-ханэ, зарос тиной и вонял. Исключительная по красоте мечеть «четырех минаретов»[41] стояла полуразрушенной и опустелой. Огромные крытые базары, в 20-м году еще полные товаров и кипевшие колоритной восточной жизнью, в 30-х годах были мертвы и раскрыты... Население явно голодало: по карточкам давали только фунт скверного серого хлеба, тогда как прежде вся Бухара питалась лишь белыми пшеничными лепешками «нон». Рису для национального плова не было вовсе, но Узбекистан был зато даже не автономной, а полноправной и суверенной «советской» социалистической республикой.

Мне вспомнилось тогда то, что я успел повидать и узнать о прежней «Бухаре Эшарип»[42] – Священной Благословенной Бухаре, втором (после Мекки) духовном центре Ислама, городе с сотнею медрессэ (духовных мусульманских школ), тысячами мударисов (мусульманских профессоров), изучавших и развивавших творения суфи-философов таинственного мусульманского мира. Эта священная мусульманская Бухара, к которой стекались десятки тысяч паломников со всего Среднего Востока, развивалась и процветала под охраной и попечением православных Русских Царей!

Мне вспомнился простой, самый обыкновенный каракулевый воротник, какой был почти на каждом жителе городов России; представились колонки сухих многозначных цифр, показатели мировой торговли каракулем, монополии Бухары; пришли на память фамилии миллионеров Ходжаевых, Магомет-Рассулевых, Салтановых. Конечно, не каждый бухарец был миллионером, но каждый ел вволю румяные белые «ноны» и плов с ароматным барашком, стоившим здесь тогда полторы копейки фунт. <…>

Вот почему я молюсь об упокое мятежной, заблудшей души еврея, коммуниста и комиссара Марцелла Рабиновича, имевшего смелость и честность салютовать и встать на защиту национального гимна Единой Великой России, последнего «Боже, Царя храни»! <…>

 

 

Великий комбинатор[43]

 

В песках Туркмении водится огромная, достигающая двух метров длины ящерица-варан. С виду она очень страшна – прямо крокодил, но на самом деле абсолютно безвредна и безопасна. Туркменские мальчишки забавляются с ними, как наши – с котятами.

В газете «Вечерняя Москва» промелькнула заметка о том, что на «буржуазном разлагающемся Западе» вошли в моду женские туфельки и сумочки из замшевой кожи. В мозгу «великого комбинатора» – первого секретаря Средазбюро ЦК ВКП(б), т.е. заместителя Сталина над пятью бутафорскими республиками Средней Азии Зеленского[44] она оформилась в четкий план превращения узорчатых шкурок варанов в не столь живописные, но более приятные в наши дни долларовые бумажки, часть которых прилипла бы к рукам его самого.

Темпы соцстроительства не терпят промедлений. Тотчас по всей кооперативной сети Туркмении пролетели циркулярные телеграммы о заготовке варанов для экспорта. <…> Туркменские ребятишки толпами устремились в пески и потащили оттуда на веревочках тысячи экземпляров нового достижения социалистической экономики. Одновременно начались поиски и наем операторов, т.е. драчей, умеющих снимать тонкие шкурки ящериц.

Первая часть «кампании» шла с перевыполнением плана на 300%.

По цене 100 граммов паточных леденцов за штуку, туркменчата наволокли во дворы степных факторий тысячи ящериц. Но во второй ее части получился «прорыв»: спецов по обдиранию варанов не оказалось, а дилетанты портили экспортные шкурки.

Между тем, сам заготовленный экспорт внепланово хотел есть, и устремился на лишки сахара, риса, муки, сложенные во дворах тех же факторий.

Завы факторий завопили. Начался бешеный обмен телеграммами между степью, Ташкентом (Зеленским), Москвой (Внешторгом) и Лондоном (фирмами, выдавшими задатки под товар). Все окончилось к общему удовольствию: лондонские покупатели получили крупные неустойки; вараны – свободу; туркменчата – леденцы; завы факторий – разрешение списать в графу «неизбежных потерь производства» съеденное варанами и, конечно, добавили в этот счет на свою долю, а все Средазбюро, во главе с самим Зеленским, хохотало до коликов. О пущенных на ветер народных деньгах не было сказано ни слова. Такова была веселая, но неудачная афера «великого комбинатора». Прочие его «комбинации» были много удачнее для советской кассы и много печальнее для подсоветского народа. В их финалах никто не смеялся, но многие, очень многие плакали.

Сын местечкового еврея, владельца мелкой аптеки, провизор по профессии и образованию, Зеленский был действительно незаурядным финансистом социалистического типа, т.е. ставившим знак полного равенства между понятиями «прибыль» и «грабеж». Его первой широкой, всесоюзной операцией на этом поприще было исключительное по наглости ограбление возродившейся в годы НЭП’а российской кооперации.

Населению больших городов было предложено строить, организовавшись в кооперативные общества, собственные многоквартирные дома, при гарантии личной собственности квартиры каждого пайщика. Это мероприятие имело большой успех. По всем значительным центрам, а более всего в самой Москве, создалось множество строительных коллективов; их члены, урезая себя во всем, ежемесячно несли свои взносы. Стройка развернулась вовсю... Через 3-4 года, когда много таких домов было уже построено, а еще большее количество обеспечено строительными фондами, правительство... национализировало все эти дома и собранные средства, не вернув, конечно, пайщикам даже их взносов. Счастливые обладатели собственных квартир в 3-4 комнаты, созданных на их трудовые сбережения, были «уплотнены» и перешли на положение бесправных жильцов «жактов».

Эта «комбинация» была оценена, и Зеленский поставлен во главе всей кооперации. Тут он произвел такую же «реформу», «уровняв» всех пайщиков, т.е. отобрав безвозмездно все взносы сверх основного минимума. Пайщик, внесший, примерно, 1000 рублей, терял 990, сохраняя лишь 10 рублей. Потребительская и производственная кооперация были убиты наповал. Вся система перешла в руки социалистического государства и фактически перестала существовать.

После этих «достижений» Зеленский был назначен суб-диктатором всего Туркестана с чрезвычайными полномочиями. Этот пост был очень значительным, т.к. Средняя Азия в то время была самой богатой частью Союза, сохранив еще многое из накопленного в «тюрьме народов»[45].

Зеленский начал с «земельно-водной реформы», т.е. с зажиточных хозяйств. Дело в том, что в Средней Азии помещиков русского типа, многоземельных, совсем не было. Владения в 6-8 га орошенной земли или сада были бытовым максимумом, но плодородие страны (две жатвы пшеницы или шесть укосов люцерны в год на Зеравшане!) делало их владельцев сравнительно богатыми, вполне зажиточными. Вода же там имеет исключительное значение: без орошения – все мертво.

Зеленский прежде всего национализировал земли мечетей, «вакуфов» (мусульманских благотворительных обществ) и все владения, превышающие 1,5 га полива. Награбленное он передал мелкими участками безземельным младшим родовичам (родовой быт и родовое землевладение еще жили тогда в Средней Азии) и загнал этих новых собственников в прообразы колхозов, национализировав воду, вырвав все водоснабжение из рук крестьянских общин и передав его своим чиновникам. Упорных единоличников он ликвидировал чрезвычайно просто: не дал им воды и засушил их участки. Таким образом, он предвосхитил в Средней Азии проведение сплошной коллективизации.

Далее была объявлена «новая хлопковая программа», т.е. на всех поливных землях было разрешено производить только хлопок, сдавая его соцгосударству по бесстыдно сниженной цене.

Промышленность царской России была также остро заинтересована туркестанским хлопком, но тогда производство его стимулировалось высокими ценами закупки, авансированием производителей и другими мерами поощрения. Кроме того, Средняя Азия получала дешевую пшеницу с Кубани через Красноводск и с Поволжья через Оренбург. Теперь этого притока не было, и хлопководство обрекало местное население на голод.

Кишлаки (поселки) сопротивлялись сначала пассивно – сеяли неразрешенную пшеницу. Зеленский двинул на поля спецотряды и выкосил незрелый хлеб на корню. Возникло движение «палочников» – крестьянских антисоветских партизан. Оно было потоплено в крови.

Победа! Соцпромышленность получила хлопок, а трудовое крестьянство «национальных республик» – голод и нищету. Достижение!

В личной жизни Зеленский был очень веселым, остроумным и скептически-циничным человеком. Часто соприкасаясь с ним по газетной работе, я всегда старался настраивать его на разговор «не для печати». Когда это удавалось и Зеленский, увлекшись своей болтовней (поговорить он любил), начинал с потрясающим цинизмом рассказывать свои «анекдотики», можно было лишь изумляться той степени морального разложения, до которой он дошел.

Под пару ему была и его жена. Она происходила из старинной титулованной семьи, воспитывалась в Смольном, но в самой последней торговке было больше совести и меньше бесстыдства, чем в ней.

Проводя социалистические «комбинации», Зеленский не забывал и себя. Медленно и осторожно он переводил крупные суммы за границу, подготавливая себе «невозвращенство» и богатую жизнь в одной из либерально демократических стран. Это сорвалось. Личная вражда – ею пропитаны все партийные организации – «подобрала ключи» и, несмотря на огромные заслуги перед партией и несомненную «нужность» ей Зеленского с его большим соцкоммерческим умом, он был все же расстрелян. А способности его были незаурядные: адская идея Торгсина... выжимание золота голодом – принадлежала тоже ему, чем он любил хвастать.

Расцвет «творчества» Зеленского совпал с появлением книги Ильфа и Петрова «12 стульев», и в партийных кругах Зеленский получил кличку ее героя – Остапа Бендера – «великий комбинатор».

 

 

Сверх-Обер-Хам[46]

 

В тридцатых годах, в Ташкенте, был созван 5-ый всемирный геологический конгресс[47]. Большевики, воспользовавшись очередью России в Международной ассоциации геологов, решили блеснуть, и имели эту возможность, благодаря жившим еще старым геологам: Обручеву, Ферсману, Губкину[48] и уже начатым широким обследованиям первой пятилетки.

Но пропагандный бум не удался: на съезд прибыла лишь делегация Германии, социал-демократическое правительство которой дружило тогда и заигрывало с Советами.

Зато уж с этой делегацией носились, как с богатой тещей: угощали на банкетах, услаждали специальными концертами... не обошлось без неудач и здесь. «Президент» Ахун-Бабаев в произнесенной им по-русски приветственной речи так и не смог выговорить слова геология и заменял его привычным идеология. Внимательно слушавшие немцы были озадачены.

На концерте туземной музыки стало еще «веселее». Этот концерт устраивал местный старожил Покровский[49], большой знаток восточной музыки, автор глубокого двухтомного труда о ней, но абсолютно не знакомый с законами сцены. Главную же роль в туземных оркестрах играет инструмент карнай – гигантская, в четыре метра длиной труба, прямой потомок тех, которые разрушили стены Иерихона. Обычно «артист» в нее дует, его помощник держит на плече противоположный конец с раструбом. Рев ее ужасен.

Немцев посадили в первом ряду небольшого, но изящного зала, бывшего военного собрания, а Покровский построил оркестр в ряд по самому краю авансцены, взмахнул руками...

…Дружно грянули огромные котлы-барабаны, а карнаи рявкнули, упершись чуть не в самые лица немцев...

Толстый профессор Кайзер в ужасе схватился за голову и мог лишь сказать:

– Kolossal!

В заключение же съезда немцы задали ехидный вопрос:

– Почему у вас, при таком невероятном богатстве геологического материала и столь широком размахе прикладных исследований, так бедна их теоретически-научная разработка?

Отвечавшему им академику Ферсману пришлось смущенно ограничиться общей фразой.

Но ловкачи советской пропаганды готовили уже новый трюк: была задумана объединенная советско-германская экспедиция на Памир, с целью «открыть» уже открытые пики Петра Первого и Николая Второго, а заодно и переименовать их в пик Ленина и пик Сталина. Оба пика выше 7000 метров, близки по высоте к Эвересту, и Германия выслала для их «открытия» шестерых лучших альпинистов. Советы также послали бригаду альпинистов, бригаду научных работников, во главе с профессором Щербаковым[50], а верховное начальствование над всеми «штурмующими Крышу Мира» силами вручили «испытанному» главковерху, в то время прокурору республики – Крыленко[51].

Я обслуживал от газеты и конгресс и экспедицию, вследствие чего и имел сомнительное удовольствие познакомиться с этой «исторической» личностью.

Тотчас по прибытии экспедиции я интервьюировал профессора Щербакова. Это был скромный, тихий, но глубокий, вдумчивый человек науки. Он обстоятельно и детально излагал мне ряд исследовательских проблем, которые надеялся разрешить в предстоящей экспедиции. Я записывал. С шумом открылась дверь, и в комнату ввалился здоровенный детина средних лет, очень похожий на переодетого в щегольской френч деревенского мясника. Соответствующие манеры, соответствующая морда.

Дорогие читатели, вы знаете, что я избегаю грубых слов в моих рассказах вам, но в данном случае такое определение неизбежно. Можно сказать лишь еще грубее – харя. Назвать же этот «портрет» лицом или физиономией нельзя.

Черты его были обычными, даже правильными, но выражение тупого самодовольства, чванства, наглости – попросту хамства – проступало столь ярко, что покрывало собой все прочее. Трудно верилось, что его обладатель окончил университет.

– А, сотрудник печати? Очень хорошо, – не здороваясь, бросил он мне, – ну, эту профессорскую... (непристойное слово) бросьте к... (непристойная фраза). Слушайте, что я вам скажу и записывайте. Слово в слово.

Крыленко развалился в кресле, закурил, не предложив, конечно, нам, папиросу, и понес трафаретную пропагандную чушь о «достижениях», «победах» и прочем. О научной работе, ее конкретных задачах – ни слова. Потом выяснилось, что он спутал даже намеченный маршрут, что мягко пояснил мне проф. Щербаков: тов. Крыленко «оговорился».

Что было делать мне? Дать болтовню Крыленко без разъяснения смысла экспедиции?

Умный заместитель редактора Эйдельсон нашел выход. Он дал оба интервью разом под жирным заголовком: «Мы штурмуем Крышу Мира».

Я сопровождал экспедицию до линии вечных снегов, и в вагоне служил переводчиком между русскими и немецкими альпинистами. Наши были славными, крепкими молодыми ребятами. Снаряжены они были «по-советски»: в солдатских бутсах и стеганых ватниках. Для питания – сало и крупа. Немцы имели, конечно, полное снаряжение европейских спортсменов, каждый предмет которого возбуждал удивление и восхищение наших.

– Что это? Для чего это? – то и дело спрашивали они, указывая то на сухое горючее, то на другие приспособления горного спорта. Рулончики гигиенической бумаги, которые несли при себе немцы, привели их сначала в недоумение, а потом вызвали взрыв хохота. Оторвали себе по кусочку – показать дома.

– Они, кажется, никогда не видали этого? – в свою очередь удивились немцы.

Стыдно мне было тогда, и этот эпизод, эти вежливо-насмешливые улыбки немцев вспомнились мне много лет спустя, когда я увидел знаменитый номер розенберговского журнала «Untermensch»[52].

Крыленко в дороге шумно ссорился с сопровождавшей его сожительницей, тоже «героем» тов. Розмирович[53], причем крепкие выражения сыпались с обеих сторон. В тех же формах он покрикивал и на профессоров. С альпинистами он вообще иначе не разговаривал.

«Штурм» совершился. И русские и немцы поднялись на пики. Переименовали их и утвердили на ледниках красные тряпки.

– Каковы научные результаты экспедиции? – интервьюировал я вернувшегося Щербакова.

– Темпы научной работы не совпадают с темпами спорта, – уклончиво ответил он, – пока я воздержусь от ответа... потом... Когда мы разберем, проанализируем собранные материалы...

– Для науки – нуль с хвостиком! – понял я.

Но шум был большой. Кажется, прокричали об «открытии Памира» и за границей, как потом о папанинской буффонаде на Северном полюсе. Госиздат предложил мне выпустить книгу об экспедиции с очень большим тиражом при столь же высоком гонораре. Я отказался. Не смог. Пришлось бы сверх сил врать, восхваляя «подвиг» и «достижения» советчины, в то время как единственный там действительный реальный подвиг был совершен нашими ребятами-альпинистами, сделавшими этот очень трудный подъем на пики без снаряжения, полуголодными, но все же не отстав от блестяще снаряженных и тренированных немцев.

Не беда! Рекламные книги написали другие, не видевшие Памира и близко. Так фабрикуются «достижения», приводящие в восторг наивных европейцев и янки.

 

Русский «колонизатор»[54]

 

В тридцатых годах, в бытность мою разъездным корреспондентом газеты «Правда Востока», мне удалось встретить в одном из маленьких городков на Средней Сыр-Дарье труппу курчакбозов, по всей вероятности, последнюю. Курчакбозы – это актеры, режиссеры, драматурги и одновременно владельцы бродячего кукольного театра, корни профессии которых уходят в глубокую древность народов Средней Азии. Главный несменяемый герой этого театра Аман-Пальван (в переводе на русский язык – Горе-богатырь) приходится, вероятно, отцом итальянскому Пульчинелле, турецкому Карагезу, немецкому Иоганну Вурсту и... нашему, памятному еще старикам, забористому, веселому Петрушке. Да и сам театр курчакбозов развивался теми же путями, как и его западные родичи, включая в свои «классические» пьесы новых злободневных персонажей.

Я пробродил вместе с курчакбозами несколько дней, записал около десятка пьес их репертуара и позже, разработав эту тему в Ташкенте, при помощи сохранившейся там прекрасной библиотеки, выпустил даже небольшую монографию о нем, за которую получил ученую степень в местном университете.

В ходе этой работы меня поразило присутствие в некоторых пьесах двух русских персонажей: доктора Батыршина и купца Иванова, которые, к моему еще большему удивлению, оказались на самом деле жившими и широко известными всему Туркестану конца прошлого века людьми. Доктор Батыршин был военным врачом одного из туркестанских батальонов, поразившим местное население успешным действием русской медицины и лечившим это население бесплатно, а «купса» Иванов – одним из первых русских промышленников Сыр-Дарьинского края, коммерсантом-созидателем широкого размаха. Позже я познакомился с его сыном и узнал многое о жизни и карьере этого характерно-русского типа дельца вовлеченных в орбиту Российской Империи новых земель. Немало таких было и на Кавказе, и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии.

Первым русским коммерсантом, двинувшим свои миллионы в Среднюю Азию, был москвич Хлудов[55]. Его приказчики шли вместе с отрядами замирявшей край небольшой русской армии, а иногда даже впереди них, стремясь по существу различными методами к одной и той же цели. Цветистые, прочные, дешевые ситцы и миткали хлудовской фабрики действовали совместно с пушками генералов Черняева[56] и фон Кауфмана[57] и в некоторых случаях даже радикальнее их. Так, например, хлудовский приказчик Алиханов, проникнув со своим караваном в запретный для русских Мерв, сорганизовал в нем прорусскую партию, в результате чего цветущий оазис с огромным городом был присоединен к Империи без пролития крови.

Одним из приказчиков «хлудовского батальона», как называли его тогда в Туркестане, был и некий, еще молодой в те времена, ловкий и сметливый Иванов[58]. Старик Хлудов, объезжая в восьмидесятых годах прошлого столетия свою коммерческую территорию, заметил и оценил его. Он, Хлудов, слыл в Москве чудаком, большим самодуром, но вместе с тем человеком большого сердца.

– Тебе бы, Иванов, свое дельце тут надо начать, а то у меня, брат, много не наворуешь, – пошутил он с молодым приказчиком.

– Всей душой этого хотел бы, хозяин, да деньжонок маловато.

– А сколько ж тебе надо?

– Немножко для большого человека, тыщонок с десяток.

– Ну, что ж, бери, я тебе дам под вексель.

«С этих десяти тысяч и начал мой папаша, – рассказывал мне его сын, – да не одно какое-нибудь дело, а тоже разом с десяток или больше того. Я-то не помню – тогда еще не родился, – но знаю, что первым делом он стал строить по всей Сырдарье хлопкоочистительные заводы. Очистка на месте немного повышала стоимость продукта, и барыши у отца были крупные. Но он не скаредничал над ними, а значительную часть уделял хлопкоробам, закупая вперед и контрактуя посевы целых уездов. Этим он служил одновременно себе самому, им, да и России-матушке, развивая отечественное хлопководство и тем вызволяя московских промышленников из кабалы ливерпульских купцов. Вместе с хлопком, действуя теми же методами финансового поощрения самого производителя, он двинул вперед и виноделие края. Ведь сами узбеки – мусульмане и вина, по крайней мере в больших количествах, не употребляют, экспорта тоже не было, а почва и климат для винограда вполне подходящие. Выписал отец лоз из Крыма, Персии и даже из Франции, роздал их садоводам и выдал задатки под урожай».

Через несколько лет он уже вывозил в Россию десятки тысяч ведер высокосортного вина, вовлек в компанию еще нескольких коммерсантов – Первушина[59], Филатова[60] – и закудрявился виноградом весь Сыр-Дарьинский край, в котором, по местным легендам, были когда-то знаменитые сады Семирамиды (близ Ходжента).

Правительство налаживало дорожную сеть, проводился рельсовый путь из Оренбурга до Ташкента, а на юге – ямские и почтовые тракты. Иванов взял подряд на весь край. Понадобились лошади, и он не только тысячами закупал их в степи, но сейчас же завел в городе Аулие-Ата образцовый конный завод, в котором, тоже первым в Средней Азии, применил метизацию, улучшая английскими чистопородными жеребцами местных киргизов, карабаиров и текинцев.

Этот завод пришлось видеть и мне. Я был поражен его огромным манежем и замечательными помещениями для маток. Любая европейская конюшня могла бы им позавидовать, а еще более позавидовали бы европейские коннозаводчики результатам метизационных опытов Иванова – стойким, сильным и резвым англотекинцам и англокиргизам. Этот метод переняли от него и владевшие десятками тысяч голов степные киргизы-коневоды, что, конечно, послужило к их экономическому укреплению. По всему краю, например, славился Гали-Узбеков – владелец ста тысяч маток, которому даже посвятил несколько строк в «Амазонке пустыни» генерал-писатель П.Н. Краснов[61].

В начале двадцатого века Иванов делал уже многомиллионные обороты. Золото сыпалось всюду, где чувствовалось влияние его руки, но попадало не только в эту руку, а и во множество других, принадлежавших местному населению. И население ценило и любило «купсу Иванову». Однажды он очутился на краю полного разорения, начав тоже новое дело. Чимкент и его уезд – единственное в мире место, где обильно произрастает цитвар, дающий при переработке сантонин, также единственное в то время средство против глистов. Иванов решил развернуть это дело в мировом масштабе и выстроил там оборудованный по последнему слову техники сантонинный завод. Но судьба на этот раз отвернулась от энергичного промышленника. Немцы как раз в это время изобрели способ добывания того же сантонина из какого-то дешевого материала и наводнили им мировой рынок. Удар для Иванова был слишком силен, и все его предприятия повисли на волоске. Выручили местные мусульманские капиталисты, которые вполне понимали огромную роль деятельности Иванова, знали и ценили его самого, как честного человека, и знали также то, что вместе с ним пострадает и множество мелких местных промышленников. Они собрали нужную сумму и спасли кредит Иванова.

Вот этот-то «купса Иванов» и послужил прототипом для действующего лица многих пьес школьного узбекского театра курчакбозов. Народные драматурги его репертуара отнеслись к русскому промышленнику с большой симпатией. В большинстве комедий он появляется тогда, когда их главный герой, незадачливый Аман-Пальван попадает в какое-нибудь безвыходное положение, например, когда визирь или злой хан требует от него какой-нибудь редкостной вещи или выполнения невозможного, угрожая в противном случае отрубить голову. Тогда, словно из-под земли, появляется русский «купса Иванов» со своим коробом или смехотворным по виду верблюдом и тотчас же доставляет нужное, требуя за него также какой-нибудь смехотворной платы, например, в одной из пьес – горсти навоза, который Аман-Пальван с радостью с ним расплачивается. Этот навоз «купса Иванов» тут же мешает с каким-то чудодейственным порошком и посыпает им виноградную лозу; та мгновенно начинает расти и через минуту над ярко расписанной сценой кукольного театра свисают грозди сочного винограда при шумном торжестве всей публики, бросающей на эту сцену мелкие деньги.

Так отразил в своем творчестве узбекский народ появление в его стране первых минеральных удобрений, введенных туда чуждым этому народу по религии, крови и культуре «русским колонизатором», поставив ему там поистине «памятник нерукотворный»...

Этот эпизод вспомнился мне теперь при чтении газетных сообщений о той жестокой борьбе, которая протекает сейчас в Алжире и Марокко, где местное, очень сходное по крови, религии и культуре с туркестанскими узбеками, население ведет кровавый бой с демократическими колонизаторами свободнейшей и просвещеннейшей в мире республики. Были ли там, в Северной Африке, свои Ивановы? Поют ли о них песни арабы и представляют ли их в своих народных театрах в лицах благодетелей и чуть ли не добрых волшебников, как купца Иванова в Средней Азии?

Не думаю. Тогда не лилось бы там столько крови.

 

***

 

Средняя Азия – страна чудес, страна непомерных возможностей исследований и открытий во всех областях знания и творчества, будь то геология, экономика, история, биология, поэзия, музыка или даже... уличный кукольный театр, зародившийся там, а не в Европе и переславший в дальнейшем, вероятно, с арабскими или венецианскими купцами своего продувного, остроумного героя – «Аман-Пальвана», принявшего в Турции имя «Карагеза», а под небом Италии – любимца толпы – «Пульчинеллу».

Мозг советской системы ясно учитывает культурное и экономическое значение этой страны, бросает туда крупные научные силы, тратит на это огромные средства, и поэтому там с особою яркостью рисуется подлинное отношение коммунизма к истинной всечеловеческой, надполитической, свободной науке...

В 29 г. в Ташкенте был созван 5-й всемирный геологический конгресс[62]. <…> Главными докладчиками от русских были сомнительный ученый, но ловкач и пролаза академик Губкин, выступавший с темой «сера в Каракумах», и светило русской геологии, теперь умерший, академик Обручев, прочитавший блестящий доклад «проблема лесса» – плодоносной пыли азиатских пустынь. Блеск этого доклада затмил в глазах немцев и серую скуку остальных исключительно прикладных, слабых с точки зрения науки сообщений, и предельное невежество приветственных речей местных «вождей» <…>

Горы Ферганы и обнаженные геологические особенности их строения произвели на немцев потрясающее впечатление: «Das ist ein Paradies für Geologarbeiter![63] – восклицал старый, сентиментальный профессор Кайзер. – Почему же вы, русские геологи, столь талантливые и эрудированные, пренебрегаете этими сокровищами знаний, раскрывающими свои тайны у ваших ног? Почему вы предпочитаете этой высокой работе разрешение чисто промышленных проблем – удел ремесленников науки, но не ее творцов и мыслителей?»

Хитрый, изворотливый Губкин ускользнул от прямого ответа, но прямодушный Обручев, думая, что никто из окружавших не понимает немецкого языка, ответил откровенно:

– Я видел больше вас и знаю, что Фергана дает лучшую в мире иллюстрацию тектонических процессов. Она – открытая книга мироздания, но сколько я ни просил об отпуске средств на ее чисто научное исследование – не дали...

К счастью для старика, его слова из русских понял только я один.

В том же году через Ташкент проследовала на Памир столь же широко разрекламированная комплексная экспедиция, возглавлявшаяся тогдашним прокурором республики – Крыленко. Ее научною частью заведовал проф. Щербаков. Немцы также принимали в ней участие, прислав трех ученых и трех спортсменов-альпинистов. Я сопровождал их до линии снегов. В разговорах немцев между собою всегда слышалось удивление, а порою и насмешка над бедностью и устарелостью научно-технического снаряжения русской группы. Сами они были во всеоружии, и разница между их приборами и теми, которыми располагал Щербаков, бросалась в глаза даже мне, профану. Завистливые взгляды и слова русских научных работников подтверждали оценку немцев.

Крыленко, действительно, прекрасный альпинист, поднялся на высочайший из пиков Памирской системы, водрузил там красный флаг и переименовал его в пик Сталина, а второй по высоте – в пик Ленина. Прежде они носили имена Петра Великого и Николая II. Это и было единственным результатом экспедиции, о которой вышло потом больше десятка пропагандных книг.

Аналогичный трюк был произведен позже в значительно более широких размерах с прогремевшим по всему миру «завоевателем полюса», экспедицией полуинтеллигента Папанина и его столь же причастных к науке сотрудников. Ее научные результаты ничтожны по сравнению с грандиозной всемирной рекламой, колоссальными затратами и... трудами скромных, малоизвестных в широких кругах полярников дореволюционного времени: Седова, лейт. Вилькицкого, адм. Макарова. Ссылаюсь в этом случае на интимно сказанные слова одного из ближайших сотрудников проф. О.Ю. Шмидта, имени которого назвать не могу – он еще жив. От него же я слышал жалобы на то, что огромную научную силу и могучую энергию О.Ю. Шмидта безрассудно растрачивают на разрешение второстепенных, чисто практических задач по завоеванию Арктики. Известный рейс «Челюскина», в течение которого этот первоклассный мировой ученый нес чисто административные обязанности начальника группы арктических зимовщиков и со свойственным ему темпераментом затрачивал свое драгоценное для науки время даже на выпуск пароходной агитки-стенгазеты, что отмечено самой советской пропагандой, – подтверждает справедливость этих жалоб.

 

***

 

В те же годы на всем мусульманском востоке СССР с огромным шумом проводилась «реформа» алфавита. Арабский алфавит, которым пользовались все мусульманские народы, заменялся новым – латинизированным. Это требовало большого труда и знаний, так как каждое из многочисленных восточных наречий имеет свои грамматические и фонетические особенности. Председателем всесоюзного комитета по латинизации был назначен старый большевик, друг Сталина, бакинский турок Агамали-Оглы[64], безграмотный настолько, что при интервьюировании его мною он твердил лишь одну фразу:

– Пиши, пиши: плохой алфавит, совсем плохой...

Текст необходимого в интервью мне пришлось сочинять самому под руководством проф. Среднеазиатского университета, арабиста Шмидта[65], позже погибшего в ссылке.

Широкая пропаганда, сопровождавшая эту «реформу» (которая через 10 лет была отменена, и алфавит был на этот раз русифицирован), убеждала восточные народы в огромном культурном ее значении, но на самом деле цель была иная – уничтожение самобытности народных культур советского востока, порабощение мышления масс, отрыв его от религии путем создания невозможности чтения Корана и других мусульманских религиозных книг и, главное, разобщение масс и сильной еще в то время в Хиве и Бухаре мусульманской духовной интеллигенции. Бухара, где в царской «тюрьме народов» не только свободно функционировали, но даже были поощряемы многочисленные медресе – религиозно-философские школы, считалась тогда вторым – после Каира – центром богословской и философской мысли ислама.

Комитет Агамали-Оглы прибыл в Ташкент с необычайной помпой, в особом поезде из одних салон-вагонов, но, начав работу, тотчас же расписался в своем бессилии и полном незнакомстве с техникой поставленной проблемы. На помощь был вызван крупнейший из исследователей Средней Азии, ее истории, археологии, искусства и необычайно сложной лингвистики – академик В.В. Бартольд[66].

Глубокий старик, тщедушный н хромавший на обе ноги, он все же тотчас явился на зов, надеясь одновременно выполнить и свое страстное желание – докончить разбор и сверку исторических надписей на стенах мавзолея Султана Санджара (XII в.), работу, необходимую ему для окончания последнего в жизни исследования страны, культуре которой он отдал 50 лет упорного вдохновенного труда. Для поездки к стоящему в пустыне памятнику требовались средства и разрешение. И в том, и в другом ему было отказано под предлогом уже не существовавшей тогда опасности от басмачей.

– Меня-то басмачи не тронут... они-то мне дали бы возможность работать... меня весь здешний ислам знает... и чтит... – жаловался огорченный ученый. Он был прав. Позже, при беседах с представителями самых различных групп местного населения, я был поражен популярностью имени В.В. Бартольда. О его мудрости и всестороннем знании Востока слагались легенды. В массах он был известен под прозвищем, значившим по-русски «видящий соль земли».

Его научная работа была не нужна советской «культуре». Он не стоял «на базе марксизма-ленинизма».

Подобные злоключения постигли и его талантливого ученика археолога М.Е. Массона[67]. Пока он выполнял заветы и заканчивал прерванные смертью труды своего учителя, его систематически выживали из всех научно-исследовательских учреждений Средней Азии. Когда он открыл указанное Бартольдом лишь приблизительно местоположение мертвого города Баласагун в долине реки Таласа, таинственной столицы столь же таинственного, но могущественного некогда и культурного государства кара-китаев, его выгнали из последнего прибежища – Средне-Азиатского музея, лишили квартиры и жалкого заработка. Но случай его спас. Сличая тексты арабо-испанских и багдадских историков, он установил существование в древности в районе современного Ходжента на Сырдарье крупнейших серебряных рудников. По его гипотезе само серебро было из них выбрано, но сопутствующие ему обычно тугоплавкие редкие металлы должны были остаться в породе. Это разом заинтересовало советскую науку. Средства на изыскания были тотчас отпущены, и М.Е. Массон, работая во главе комплексной изыскательной группы, нашел древние рудники и месторождения руд. В результате возник ходжентский комбинат редких металлов.

Коллеге Массона, археологу-любителю В.Л. Вяткину[68] не пришлось «поймать фортуну за чуб». Не обладая широкими знаниями, но заменяя их исключительным трудолюбием и упорством, этот фанатик археологии Средней Азии отдал ей всю свою долгую жизнь. Генерал-губернаторы Средней Азии, особенно барон Вревский[69], давали ему кое-какие средства, не богато, но хватало для того, чтобы расчистить знаменитую «обсерваторию Улуг-Бека» под Самаркандом и доказать, что этот высокопросвещенный внук Тамерлана открыл до европейцев закон вращения Земли вокруг Солнца. С концом генерал-губернаторства кончился и приток средств, но фанатик науки, будучи уже пожилым, продолжал один свою работу, копаясь в песке под палящим солнцем, и установил близ Анау место древнейшего города Афросиаба[70], пережившего 4 последовательных цикла культуры, из которых 3-ий современен Александру Македонскому, а 4-ый – Гарун аль Рашиду.

Энтузиаст и труженик умер в нищете и безвестности, оставив свои труды охраняющей памятники древности организации Сред-аз-Комстарис[71]. Там их нашли спекулянты на науке, и в конце 30-х годов я читал в рекламном журнале «Советская археология» статью, кажется, В. Денике, прокламирующую результаты трудов всей жизни Вяткина, как «достижения советской науки». Его имя было упомянуто вскользь.

«Советская археология» – журнал, роскошно выпускаемый параллельно по-русски и по-французски. Он предназначен исключительно для обмана Европы, и, конечно, стоит больших денег. Читая его, я всегда вспоминал те гроши, в которых было отказано упомянутым служителям науки. <…>

 

***

Утилитарность, выгода политическая или финансовая – основное и единственное направление научной работы в СССР. <…> На этой почве происходят порою забавные анекдоты, порою трагедии.

В пустынях Туркмении водится огромная ящерица – варан, достигающая длины двух метров. Она совершенно безопасна, обладает красивой узорчатой кожей, и поймать ее очень легко[72].

В Ташкенте жил энергичный, любящий свое дело биолог профессор Д.Н. Кашкаров[73]. Он «для себя», вне плана работал над темой «насекомые безводных песков».

В Нью-Йорке вошли в моду сумочки и туфельки из змеиной кожи, и московская «Вечерка», наиболее живая из всех газет СССР, сообщила об этом новом проявлении «гнилости буржуазного строя».

Три этих, казалось бы, несвязуемых факта сплелись, и в результате дали характерный для уродливости советской жизни гротеск.

Профессор очень хотел для разработки «своей» темы съездить в Каракумы, но прекрасно знал, что для изучения жизни каких-то букашек ему ни копейки не дадут. Собственных же средств на поездку у него, конечно, не было. По прочтении заметки в «Вечерке», перепечатанной, кажется, «Правдой Востока», профессор составил смелый план: заинтересовать, кого следует, выгодами экспорта кожи варанов, получить за счет этой безобидной ящерицы средства на поездку для изучения ее биологических особенностей и способов промышленной ловли, а поездку попутно использовать для работы над пленившими его насекомыми.

Задумано – сделано! Эффект превзошел ожидания. Большевики падки на все из ряда вон выходящее, как дикари на блестящие бусы. Средства на экспедицию были отпущены во внеплановом экстраординарном порядке, но узнавшие о варанах заправилы Внешторга не захотели дожидаться результатов профессорских изысканий и дали циркулярную директиву Средазкоопсоюзу о немедленной, срочной заготовке варанов. Средазкоопсоюз – колоссальная государственная торговая система, ведущая в Средней Азии не только снабжение населения всевозможными товарами, но и заготовки местной продукции, скупку ее у населения и по твердым, и по вольным ценам. Фактории его сети раскинуты по всей Средней Азии. Его работники, конечно, не могли ослушаться приказа Москвы и тотчас приступили к его выполнению.

Вот тут-то получился гротеск, очень похожий на тот, который дал безвременно погибший писатель Булгаков в своем замечательном рассказе «Роковые яйца».

Инструкция была дана по телеграфу в то время, когда инструктора препарирования (обдирания) варанов еще только подыскивались. Специальность – редкая, и найти их было нелегко. <…> Наполнившие дворы факторий ящерицы хотели есть. Кормить их в планы не входило, но они внепланово нападали на сваленные во дворах грузы: рис, муку, сахар, кишмиш и уничтожали их с поразительной быстротой.

Телеграф ожесточенно работал, завы факторий рвали на себе волосы и ругались на всех языках и наречиях Средней Азии. Но Москва не хотела сдаваться. Уж очень заманчиво блестели американские доллары.

Кончилось тем, что глава Средазкоопа Зеленский, вопреки воле Внешторга, приказал выпустить всех варанов и угнать их подальше в степь, а убытки списать в графу непредвиденных расходов.

Кашкарову эта история сошла благополучно, во вредительстве его не обвинили, т.к. НКВД в это время «накапливало материал» против Зеленского, который был расстрелян вместе с Рыковым в 1937 г.[74] <…>

«Научная авантюра» проф. Кашкарова не бросает на него тени. Он не имел личных материальных выгод. Но обычно спекуляция на науке или ее плодах ставит иные цели. Характерен такой случай.

В прошлом веке в Ташкент, вследствие какой-то чисто семейной истории, был сослан великий князь Николай, кажется, Константинович[75]. Это была бурная, деятельная натура. Он построил себе в Ташкенте дворец, теперь – музей, наполнил его картинами хороших художников, в саду устроил зверинец со львами и тиграми, но, главное, восстановил за свой счет древнюю, разрушенную ирригационную систему Голодной степи, превратив пустыню в огромный плодородный оазис – теперь широко разрекламированный совхоз-гигант Пахта-Арал. На этом он не остановился и разработал вместе с инженером Анненковым грандиозный проект возвращения Аму-Дарьи в ее старое русло – Узбой, выходящий в Каспийское море. Осуществление этого проекта вернуло бы к жизни гигантскую площадь пустыни. Война помешала началу работ. В 1918 г. великий князь умер, Анненков затерялся в вихрях революции, а проекты, сметы и чертежи работ попали, вместе со всем имуществом князя, в Средеднеазиатский музей. Там, в архивном хламе, нашел их в середине 20-х годов ловкий инженер ирригации Ризенкампф[76]. Он выдал себя за автора проекта, получил за него очень крупную сумму в тогда еще веских червонцах и стал главой грандиозного строительства.

Но счастье было скоротечно. Нашлись завистники, проделка была раскрыта, оплата проекта конфискована, а сам Ризенкампф отбыл на Соловки, где я узнал от него часть истории, подробности – позже, уже в Ташкенте. Характерно, что Ризенкампф не признавал себя виновным, базируясь на «праве находки» и несомненной общественной пользе при выполнении проекта, который без его энергии заглох и был оставлен. На фоне общего советского бесправия эти аргументы звучали убедительно.

Подобную же историю о присвоении авторства проектов царского времени я слышал о постройке Московского метро. Во всяком случае, многие из грандиозных работ, предпринятых большевиками, авторство которых они приписывают себе и только себе, задуманы и подготовлены много раньше. Ведь и идея Великого Северного Морского пути родилась в гениальном мозгу Петра I, и после него неуклонно, хотя и постепенно практически осуществлялась офицерами императорского флота, начиная с командора Беринга и кончая лейтенантом Вилькицким и адмиралом Макаровым. Пресловутое «достижение» – Турксиб был не только спроектирован, но начат и уже доведен до Аулие-Ата (около 200 км). В 1916 г. О-во Риддер уже имело концессию на разработку Кузбасса, и лишь война задержала ее осуществление. Таких случаев – сотни.

Иногда спекуляция на науке бывает трагична.

В конце 20-х годов в Ташкенте жил профессор Михайловский[77].

Как научный работник он был слаб, выдвинулся в «краевую» профессуру из рядовых провинциальных врачей, но, по странной склонности, еще в молодости заинтересовался способами мумификации и достиг в этом искусстве больших результатов: сделанные им мумии ящериц, змей и лягушек были украшением местного музея. Его жена умерла родами первого ребенка. После революции умер и шестилетний сын. Пользуясь религиозной свободой, этот вряд ли нормальный психически профессор сделал из него мумию и посадил ее у себя в кабинете. Мумия вышла необыкновенно удачная: ребенок сидел, как живой. Сохранился даже цвет лица.

На антирелигиозников-коммунистов эта мумия производила сильное и своеобразное впечатление. Они, малограмотные и напичканные дешевыми агитками – тенденциозной популяризацией опытов Бехтерева, анабиозы и пр., видели в ней ключ к возможности оживления мертвых.

Профессор Михайловский учел это и построил на легковерии фанатиков материализма свое благополучие. Он объявил, что ведет научную работу по преодолению смерти и даже близок к ее завершению, мистифицировал какие-то опыты, читал сумбурные, демагогические доклады и тянул деньги отовсюду. Верили и давали. Слишком заманчива была цель – смертельный удар по религии.

Профессор женился на студентке-комсомолке и вдруг неожиданно ночью застрелился. Подозрительного ничего не было, его похоронили с большевицкими церемониями.

Но через несколько дней журналист Эль-Регистан[78] (теперь автор слов нового, сменившего Интернационал, гимна СССР) неожиданно заявил в ГПУ, что он вспомнил никем не замеченную деталь:

– Выстрел был сделан в левый висок.

Тело откопали, а дело раскопали. Оказалось, что проф. Михайловский был убит во время сна собственной женой, при соучастии ее любовника, а его ассистента, тоже комсомольца. Преступление было задумано и подготовлено заранее, еще до брака убийцы и жертвы, и сам брак был средством к его выполнению.

Убийцы верили в реальность и ценность шарлатанской «работы» Михайловского и хотели завладеть ее результатами. Сигналом к убийству послужила брошенная профессором фраза:

– Главное закончено. Остаются лишь технические детали. «Боженька» побежден!

Верившие в «гений» проф. Михайловского были глубоко разочарованы: его «труды» не представляли никакого научного интереса. Это были беспорядочные, небрежные выписки из различных медицинских книг...

В суд дело не поступило. Виновники убийства исчезли в недрах ГПУ[79].

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

[1] «Знамя России» (Нью-Йорк). 16 февраля 1952 г. № 56. С. 11–14.

[2] Все приведенные мною фамилии точны. В дальнейших очерках я изменяю некоторые, не желая причинить зла их носителям, но каждый раз буду осведомлять об этом читателя. – Примеч. автора.

[3] Михаил Максимович Кульков (1891–1939) – первый секретарь Киргизского областного комитета ВКП(б) в 1929–1930 гг., с 1931 г. – в Москве и других российских городах на партийно-производственной работе; казнен.

[4] Баялы Диканбаевич Исакеев (1897–1938) – народный комиссар земледелия Киргизской АССР в 1929–1933 г., затем председатель Совнаркома Киргизии; казнен.

[5] Малайка – батрак, живший в своей юрте и имевший небольшое хозяйство.

[6] Чайрикер – батрак-издольщик.

[7] Ныне Бишкек (Республика Киргизстан).

[8] «Знамя России» (Нью-Йорк). 23 марта 1952 г. № 59. С. 7–9.

[9] Имеется в виду И.В. Сталин.

[10] «Знамя России» (Нью-Йорк). 5 апреля 1952 г. № 60. С. 8–10.

[11] Файзулла Губайдуллаевич Ходжаев (1896–1938) – в 1924–1937 гг. председатель Совнаркома Узбекистана; казнен.

[12] Популярная оперетта В. Валентинова.

[13] «Это не играет роли» (нем.).

[14] Diseuse – артистка-куплетистка (франц.).

[15] Акмаль Икрамович Икрамов (1898–1938) – первый секретарь ЦК ВКП (б) Узбекистана в 1925–1937 гг.; казнен.

[16] Юлдаш Ахунбабаевич Ахунбабаев (1885–1943) – председатель Президиума ЦИК Узбекистана в 1925–1938 гг., председатель Президиума Верховного Совета Узбекистана в 1938–1943 гг.

[17] Павел Ефимович Дыбенко (1889–1938) – революционер и государственный деятель, в 1921 г. – один из руководителей подавления антибольшевистского мятежа в Кронштадте, в 1928–1933 гг. – командующий войсками Среднеазиатского Военного округа; казнен.

[18] Ширяев ошибается; Дыбенко был – правда, недолго, – супругом Александры Коллонтай (1872–1952), революционерки и советского государственного деятеля.

[19] Реальность существования этого «заговора», во главе которого якобы стоял маршал Михаил Тухачевский (1893–1937) и который послужил началу широкомасштабных репрессий среди военных кадров в 1937–1938 гг., до сих пор остается дискуссионной.

[20] «Знамя России» (Нью-Йорк). 11 мая 1952 г. № 62. С. 10–13.

[21] Борис Ильич Казанович (1871–1943) – генерал-лейтенант, в 1920 г. через Турцию эмигрировал в Югославию.

[22] Марцелл (Марцел) Рабинович в начале 1920-х переехал в Москву; входил в ближайший дружеский круг Сергея Есенина и сам писал стихи.

[23] Кавалерия армии Бенгальского президентства (одного из трех президентств Британской Индии), состоявшая преимущественно из бенгальцев, напрямую подчиненная Британской короне. Сипаями назывались индийские наемники в британской колониальной армии. Саман (тюрк. «солома») шел на корм лошадям.

[24] Фамилии даю точно. Все они уже погибли. – Примеч. автора.

[25] Эту фамилию даю условно, т.к., быть может, он еще жив. – Примеч. автора.

[26] Вероятно, имеется в виду либо Павловский, либо Павлоградский гвардейский полк.

[27] Великий князь Николай Константинович (1850–1918) – первенец великого князя Константина Николаевича, младшего брата российского императора Александра II. В ссылке в Ташкенте принял фамилию Искандер. Могила вел. князя не сохранилась.

[28] Князь Александр Николаевич Искандер (1887–1957) – участник Белого движения, эмигрировал во Францию.

[29] «Знамя России» (Нью-Йорк). 16 июня 1952 г. № 64. С. 14–16.

[30] Ныне – Байрамали (Туркменистан).

[31] «Белый царь» (тюрк.) – так среди среднеазиатских народов во второй пол. XIX – нач. ХХ вв. называли русского императора.

[32] Имеется в виду киргизская лошадь – горная порода лошадей.

[33] Совр. название – Гёкдепе; во время завоевания Туркмении 12 января в 1881 г. селение-оазис, оплот текинцев, было взято штурмом войсками М.Д. Скобелева.

[34] Государственный гимн Российской империи в 1833–1917 гг.

[35] Согласно повелению халифа Харуна ар-Рашида в 807 г. все представители «покровительствуемых» религий – как иудеи, так и христиане – должны были подпоясываться веревкой. Это повеление преследовало только одну цель – внести внешние отличия между мусульманами и немусульманами (аналогичные положения в отношении нехристиан имелись и в средневековой Европе) и не имело никакой связи с тем, о чем – в передаче Ширяева – говорит Рабинович; последнее было «народной» интерпретацией этого обычая.

[36] Имеется в виду минарет Калян (XII в.), с которого сбрасывали осужденных на смерть.

[37] Картина В.В. Верещагина «Самаркандский зиндан» (1873).

[38] Арбакешами назывались водители арбы, а не гвардейцы эмира.

[39] Арк – название не холма, а цитадели, в которой находился также и дворец эмира.

[40] Название «Ляби-хауз» (перс. «У хауза») носит не сам водоем-хауз Нодир-Беги, а площадь, окружающая его.

[41] Имеется в виду медресе Халифа Ниязкула (нач. XIX в.), также известное как «Чор-Минор» (перс. «Четыре минарета»).

[42] «Бухара-и Шариф» – «Священная Бухара» (перс.)

[43] «Знамя России» (Нью-Йорк), 30 июня 1952 г. № 65. С. 7–10.

[44] Исаак Абрамович Зеленский (1890–1938), с 1924 г. возглавлял Средазбюро, верховный орган ЦК ВКП(б) в Средней Азии (функционировало в 1922–1934 гг.); казнен.

[45] Т.е., до революции 1917 г. «Тюрьма народов» – расхожий фразеологизм, возникший в сер. XIX в. на основе известной книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году». Благодаря использованию его в статье В.И. Ленина «К вопросу о национальной политике» (1914) активно использовался в советской риторике для обозначения угнетенного состояния нерусских народов в Российской империи.

[46] «Знамя России» (Нью-Йорк). 14 июля 1952 г. № 66. С. 11–13.

[47] Еще одна неточность автора: 5-ый всемирный геологический конгресс проходил в Вашингтоне в 1891 году. Ширяев имеет в виду III Всесоюзный съезд геологов с участием иностранных гостей, который проходил в Ташкенте с 20 по 26 сентября 1928 года. В нем принимали участие немецкие геологи Кайзер, Хосмат, Борн и Цур-Мюллен и один чешский (Ульрих).

[48] Иван Михайлович Губкин (1871–1939) – академик АН СССР (с 1929 г.), вице-президент АН СССР (с 1936 г.), председатель филиала АН Азербайджана (с 1937 г.).

[49] «Большого знатока восточной музыки» с фамилией Покровский в Ташкенте тогда не было; вероятно, Ширяев имеет в виду Виктора Александровича Успенского (1879–1949), музыковеда, композитора и фольклориста. С 1918 г. (и до конца жизни) В.А. Успенский жил в Ташкенте, занимался исследованием музыкальной культуры народов Средней Азии. В конце 1920-х он устраивал также вечера национальной музыки. Под «двухтомным трудом» Ширяев, видимо, подразумевает труд Успенского «Туркменская музыка», первый том которого вышел как раз в 1928 году. (Сообщено А.Б. Джумаевым.)

[50] Дмитрий Иванович Щербаков (1893–1966) – ученый в области геологии, минералогии, геохимии и географии, с 1953 г. – действительный член Академии наук СССР.

[51] Николай Васильевич Крыленко (1885–1938) – верховный главнокомандующий российской армии после октябрьского переворота 1917 г., с 1931 г. нарком юстиции; казнен.

[52] «Недочеловек» (нем.). Так называлась брошюра (а не журнал), выпущенная в 1942 г.

[53] Елена Федоровна Розмирович (1886–1953) – революционерка, жена Н.В. Крыленко (позднее – дипломата А.А. Трояновского), в 1931–1933 гг. – член коллегии Наркомсвязи СССР. 

[54] «Наша страна» (Буэнос-Айрес). 8 марта 1956 г. № 320. С. 4.

[55] Михаил Алексеевич Хлудов (1843–1885) – фабрикант, благотворитель, общественный деятель. Участвовал в военных действиях в Средней Азии, имел награды, включая Георгиевский крест. В Русско-турецкую войну состоял адъютантом генерала Скобелева.

[56] Михаил Григорьевич Черняев (1828–1898) – генерал, военный и политический деятель. Участвовал в Крымской войне, начал и позднее завершил период завоевания Туркестана и был первым губернатором Туркестанской области. Издавал в Москве газету «Русский Мир», разделял взгляды славянофилов. В конце 1870-х по приглашению сербского правительства занимал пост главнокомандующего сербской армией, и его имя стало символом славянского братства и единства.

[57] Константин Петрович фон Кауфман (1818–1882) – инженер-генерал. Представитель русской ветви австрийского рода, служил на Кавказе, участвовал в Крымской войне, служил генерал-губернатором Северо-Западного края, позднее – Туркестанской области.

[58] Николай Иванович Иванов (1836–1906) – купец. Крупнейший ташкентский предприниматель своего времени, конезаводчик, учредитель и владелец винокуренных и пивоваренных заводов, фармацевтической фабрики, коммерческого банка, известный благотворитель.

[59] Иван Иванович Первушин (1842–1871) – купец. Основал в Ташкенте винокуренный, а затем и винодельный завод.

[60] Дмитрий Львович Филатов – купец, общественный деятель. Служил денщиком у графа И.С. Тургенева. Получив наследство после смерти графа, занялся виноделием в Туркестане, основал известный Самаркандский завод марочных вин.

[61] «Амазонка пустыни» – приключенческий роман генерала П.Н. Краснова (1869–1947, с 1920 г. – в эмиграции), вышедший в 1922 г. в Берлине.

[62] См. примечание 47.

[63] «Это рай для геологов» (нем.).

[64] Самед Ага Агамалыоглы (1867–1930) – председатель ЦИК Азербайджана в 1922–1929 гг.

[65] Александр Эдуардович Шмидт (1871–1939) – востоковед и арабист; погиб, находясь под арестом в Ташкенте.

[66] Василий Владимирович Бартольд (1869–1930) – востоковед, арабист и тюрколог.

[67] Михаил Евгеньевич Массон (1897–1986) – археолог, историк-востоковед.

[68] Василий Лаврентьевич Вяткин (1869–1932) – археолог, историк-востоковед.

[69]Александр Борисович Вревский (1834–1910) – Туркестанский генерал-губернатор и командующий войсками Туркестанского военного округа.

[70] Ширяев спутал городище Афросиаб (ныне – на территории Самарканда, Узбекистан), одним из первых исследователей которого был В.Л. Вяткин, и городище Анау (Аннау, совр. Туркменистан), к исследованию которого ученый отношения не имел.

[71] Среднеазиатский комитет по охране памятников старины, искусства и природы.

[72] См. эпизод с разработкой варанов также в очерке «Великий комбинатор».

[73] Даниил Николаевич Кашкаров (1878–1941) – зоолог, эколог; заведующий кафедрой зоологии Среднеазиатского университета (1920–1933 гг.; ныне – Национальный университет Узбекистана).

[74] Оба были расстреляны весной 1938 г.

[75] См. прим. 27.

[76]Георгий Константинович Ризенкампф (1886–1943) – основатель Научно-мелиорационного института в Петрограде в 1920 г. (ныне – Всероссийский научно-исследовательский институт гидротехники им. Б.Е. Веденеева); с 1929 по 1932 гг. был в заключении; вновь арестован в 1942 г. Скончался в заключении.

[77]Иван Петрович Михайловский (1877–1929) – ученый-физиолог, профессор Ташкентского университета.

[78] Эль-Регистан, настоящее имя Габриэль Аршакович (Аркадьевич) Уреклянц (Уреклян) (1899–1945) – журналист; автор, вместе с С.В. Михалковым, слов гимна СССР.

[79] История с гибелью Михайловского была иной. Эль-Регистан опубликовал в 1929 г. в партийной газете «Узбекистанская правда» статью «Выстрел в мазанке», утверждая, что «Михайловский своими недавними опытами… потряс незыблемые основы старухи-медицины, бросил вызов смерти, ежедневно уносящей тысячи человеческих жизней, гибнущих от целой кучи заболеваний, связанных с тем или иным поражением крови. <…> Михайловский ярый атеист, ненавидящий религию… <…> ученый – жертва конфликта науки и религии». Вскоре после статьи был арестован проф. Войно-Ясенецкий (еп. Лука), прежде давший заключение о сумасшествии Михайловского, вдова которого намеревалась похоронить мужа по христианскому обряду. ОГПУ было сформировано уголовное дело: убийство Михайловского якобы было совершено его «суеверной» женой, имевшей сговор с Войно-Ясенецким, дабы не допустить «выдающегося открытия, подрывающего основы мировых религий». Приговор по сфабрикованному делу так и не был вынесен, но святитель находился в тюрьме и последующей ссылке до 1934 г.