Юрий ПОДПОРЕНКО
26 апреля 1966 года. Землетрясение в Ташкенте. Как давно это было – полвека. А помнится многое. И, удивительно, сохраняются противоречивые чувства по отношению к этому событию: неловкости от несовпадения собственных ощущений с реакцией других людей, не ташкентцев, и особое, абсолютно личное чувство благодарности. Неловкость быстро выветрилась и забылась, хотя и была довольно острой. Сейчас, чуть позже, объясню, почему возникла. А благодарность сохранилась и со временем только окрепла. Прям, в каком-то смысле могу себя считать дитем землетрясения.
Но все по порядку.
Ранним утром того самого дня я проснулся от того, что кто-то неведомый и сильный передвинул мою кровать по полу. Пол был не очень ровно выструган, а кровать железная и на колесиках, поэтому ассоциация спросонья была самая что ни на есть правдивая. Наскоро одевшись, мы с мамой выскочили во двор и стали обсуждать с соседями происшедшее. Потом, правда, разошлись – что, в Ташкенте землетрясения не бывали что ли раньше? Ну, тряхануло. Ну, сильно. Ну и ладно, пошли спать.
Это спустя примерно неделю, когда толчки стали частыми и регулярными стали всем домом, не очень большим двухэтажным, двенадцатиквартирным, спать на улице, то есть, во дворе, где срочно сколотили навес метрах в десяти от дома. Спать-то под одеялом было не холодно, но вот дождик мог и вымочить. Дом наш пострадал не очень. Недавно, лет семь к тому времени как выстроенный в переулке Спортивный напротив Хореографического училища, в некоторых местах дал трещины в стенах. Потом, месяц спустя, обвалилась штукатурка в коридоре, причем, когда дома никого не было. Постепенно выяснилось, что эпицентр от нас в нескольких километрах, на Кашгарке. Я там бывал в гостях у моего педагога по музыки. Узкая кривая улочка, что брала начало сразу за мостом через Анхор и ветвилась в сторону Алайского базара. Считалось, что там живет еврейская беднота, потому и анекдоты скоро появились на эту тему.
Так вот, почти сразу стало и понятно, что землетрясение в Ташкенте – это, конечно, событие, но никак не трагедия. О том, что несколько человек, все же погибло, мы узнали как-то исподволь, шепотком, не принято было в то время объявлять о таких вещах сразу и публично. Дома в центре пострадали, конечно, но целиком разрушенных я не видел. А в центре, почти напротив гостиницы Ташкент жили наши знакомые, там все было плотно застроено одноэтажными домами из сырцового кирпича. Помню, что через несколько дней прямо радом с домами растянули палатки и люди там стали жить. Врезалось в память, как спустя какое-то время все эти кварталы, в которых были отключены электричество и водоснабжение, стояли призраками, и мы с друзьями ночью бродили по этой омертвевшей части города, проверяя себя «на слабо». А еще через какое-то время, когда все жители этих мест были заселены в новые дома на окраинах города, эти домишки стали рушить танками со снятыми пушками. Занятное было зрелище – въедет такая штука в дом, покрутится там и выезжает из-под кучи мусора. Поливали, конечно, машинами, но пыль упорно стояла над городом пару лет. Там, то есть сразу в сторону центра от гостиницы «Ташкент» был, так сказать, культурный центр – цирк, где я мальчишкой часто бывал, и самый популярный в тогдашнем Ташкенте кинотеатр «Искра», где было три зала, разноцветных названиями и покраской, и сеансы каждые сорок минут. То есть, если собрались посмотреть новое кино, то обязательно попадете, не на ближний сеанс, так на следующий. А еще знаменитая главная улица Карла Маркса. На нее каждый вечер тянуло как магнитом. Променад туда и обратно, от кинотеатра «Молодая гвардия» до сквера. Потом, спустя почти двадцать лет, атмосфера этих променадов ностальгически предстанет в фильме «Прощай, зелень лета». Тогда же, то есть в 1985 году, к двадцатилетию землетрясения, не сцене русского драматического театра имени Горького возникнет спектакль «Ташкентская легенда» - этот стихотворный лубок на стихи Льва Ошанина поставил заезжий режиссер по фамилии Мильченко. Стихи там были те еще. А вот песни на музыку Олега Иванова в исполнении ансамбля «Садо» получились очень симпатичными. Я разыскал их в интернете (вот ссылка, кому интересно: http://sssrviapesni.info/tashk_leg.html) и сейчас, спустя тридцать лет, послушал с удовольствием. В этом спектакле, кстати, и возник образ Зилзилы, бога подземной стихии, землетрясения.
Все это, конечно, было потом, когда мы как-то срослись с землетрясением, обживали заново родной город, на какое-то время ставший местами чужим и холодным. И это понятно, ведь центр европейской части города, живой, подвижный и снующий как муравейник, исчез, растаял, уступив место красивым, но вечерами пустым и редко стоящим зданиям.
А тогда, в первых числах мая 1966 года, то есть через неделю после главного толчка я понял, что это самое землетрясение мне ниспослано… Ну, не свыше, получается двусмысленно, но точно ниспослано. Потому что как раз через неделю комиссия признала, что здания Ташкентского музыкального училища имени Хамзы признаны аварийными, и учиться в них дальше нельзя, надо срочно делать ремонт. И по этому поводу летнюю сессию максимально сократили, а экзамены по специальности и вовсе отменили.
Для меня, на тот момент учащегося третьего курса народного отделения этого самого училища по классу аккордеона, это решение означало настоящее спасение. Потому что предшествующие несколько месяцев, после зимней сессии, на меня буквально напал какой-то ступор, и я не занимался толком по специальности, накапливая внутренний ужас. Не музыкантам это понять трудновато, но музыкальная пьеса не китайский язык, ее за ночь не выучишь, в пальцы не вобьешь, для этого время надо. А я как мартышка, парализованная страхом перед удавом, ждал с ужасом развития событий и... ничего не делал. Конечно, на то были внутренние, еще не до конца осознанные причины. Уже после второго курса училища я понял, что музыканта из меня не получается. Работать над новой пьесой бывало интересно, но как только она начинала звучать внутри меня, резко пропадало желание доводить ее до блеска в реальном звучании. Да и что там говорить, с «поливонами», если на сленге, то есть с мелкой техникой у меня была полная засада. Пальцы, особенно в момент выступления, предательски липли друг к другу. Да, я заделался спецом по органным прелюдиям Баха, переиграл их несколько, имитировать орган на аккордеоне получалось очень прилично, но с быстрыми вариациями ничего хорошего не получалось. Да и на курсе я все больше и больше смотрелся ренегатом каким-то. Ходил регулярно на музыкальные четверги, которые проводил талантливый Евгений Александрович Финченко, с девчонками-теоретичками якшался. Книжки всякие умные запоем тайком читал. Поступать в музыкальное училище после средней школы с медалью был шаг вынужденный – зрение падало тогда стремительно, и тем самым реальная возможность стать архитектором, как мечтал и стремился, стала иллюзией. Но все более осознавал – не мое это дело, исполнительство. И уже после второго курса удумал поступать на филфак вечерний, но не тут-то было. Пришел в учебную часть – дайте, мол, мне мой аттестат зрелости.
– Ты что, бросаешь училище? – спрашивают.
– Нет, в параллель хочу в институт поступить. На вечерний.
– Не положено, – отвечают, – ты на дневном учишься.
Пролетел тот год мимо, не поступал никуда. Но от музыки уже капитально отъехал. Хитрить стал сам с собой и не только Время для занятий по специальности взял после обеда, когда педагог мой в этот самый обед уже пивком в знаменитом Котлованчике, то есть за забором, в кафешке парка имени Тельмана, побаловался, и пропускал я занятия напропалую. К этому самому апрелю аттестат-то у меня уже дома был, вытащили по-дружески мне его из личного дела.
Так вот, отмена экзаменов через пару недель после землетрясения означала свет в конце туннеля, реальную надежду на то, что ни вешаться, ни топиться не придется. От сердца как-то отлегло.
И тут вдруг прямой знак от неведомого поступает. Даже сейчас, спустя полвека, помню, как это было. Иду я, значит, из училища, почти уже дошел до остановки на Ассакинской, как ощутил хлопок по «сапогу». «Сапогами» мы свои баяны-аккордеоны между собой называли. По ассоциации от противного, думаю. Потому как сапоги – гармошкой, а гармошка – сапогом, который меха растянутые отдаленно напоминают. Хлопок по деке даже легкий – все равно как по плечу, срастаешься с инструментом. Парень меня догоняет, из наших, училищных, постарше меня. Взглянул так хитровато и спрашивает:
- В институт поступить хочешь?
- В какой?
- В театральный.
Борис Шмуйлович, а это был он, даже на мгновение не мог представить, насколько прицельным оказался его вопрос. Он учился в училище по классу кларнета на заочном или вечернем, а в театральном у него была халтура – там он числился руководителем самодеятельного кружка. Я же тогда, помню, сходу прикинул: собираешься на филфак, но ведь театр строится на основе литературы, как без нее. Мозгов на эту простенькую мысль тогда уже набралось. Через пару вечеров зашел вечером в институт, жил в пяти минутах от него. Выяснилось, что если вся страна огромная по поводу ташкентского землетрясения на уши становится, то уж местному творческому вузу сам бог велел. Это к тому, что из партийных органов поступила команда: срочно собрать из будущих артистов агитбригаду и начать культурно обслуживать строительные отряды, уже начавшие прибывать в Ташкент. И, как на грех, оказалось, что артистов будущих полно, а музыкантов ни одного. Певцы-то есть, актерам вокал, как я потом узнаю, преподают, а инструменталистов нет. Педагогов обязывать нельзя, должна быть самодеятельность. Вот и решили в парткоме: подбери, Боря, пару играющих ребят, желающих у нас учиться, они поработают летом в агитбригаде, а мы им поступить поможем. Схемка такая немудреная.
В общем, согласился я. Другим музыкантом оказался Валера Бузин, заканчивающий, уже точно не помню, то ли музыкальную школу имени Успенского, то ли интернат имени Глиэра. По любому с фортепиано накоротке. Он поступал на режиссерский. Поступил, скажу, забегая вперед, но учится не стал, не смог. Тут, к слову, я должен заметить, что хотя скепсис насчет своих исполнительских возможностей был уже серьезный, играть я любил, и опыт оркестрового музицирования был к тому времени немалый. Считай, с первого курса училища играл я в оркестре Слёзкина. Оркестр этот был в ту пору весьма даже авторитетный, потому как руководил им Николай Иванович Слёзкин, замечательный музыкант, сын белогвардейского офицера, проведший детство и юность в Шанхае, музыкант от Бога, скрипач и талантливый аранжировщик. Он в училище и в Консерватории преподавал по классу струнного ансамбля и потому девочек-скрипачек в свой оркестр при Народной филармонии ходить, как бы обязывал, а остальные музыканты как-то складывались сами по себе, все молодые. Меня в оркестр порекомендовал в свое время педагог по музыкальной школе Геннадий Васильевич Пан.
Короче говоря, стали мы в институте репетировать, собирать репертуар, а я между делом начал интересоваться театром. В Ташкентском театре имени Горького я бывал, но не так уж часто. А тут что-то взял читать в библиотеке, что-то посмотрел в театре, потому как экзамены стремительно приближались. По тогдашним правилам, не знаю как сейчас, экзамены в творческие вузы проводились в июле, с тем, чтобы не поступившие успевали сдать документы в «вузы народного хозяйства». Агитбригада наша быстро набрала силу и успех. Валера Бузин, я и, кажется, Марат, барабанщик, совсем мальчишка, который еще учился в школе, составили музыкальный ансамбль. Выступали и в клубах и, порой прямо на улице, между палаток строителей. Если в клубе, то Валера садился за фортепиано, а если инструмента не было, то он брал у меня аккордеон, а я становился к контрабасу, щипал его, попадал в тон не всегда, но достаточно в тех условиях было и того, что давал вместе с барабанщиком ритм. Студенты-актеры пели под наш аккомпанемент советские песни, читали стихи. Запомнил я с тех пор Валеру Цветкова, который читал отрывок из «Братской ГЭС» Евгения Евтушенко.
Устный творческий экзамен я, увы, с треском провалил. Похожий, в тогдашних моих понятиях, на бога Александр Михайлович Рыбник (он, и правда, формой губ напоминал иконного Христа), а именно он набирал театроведческий вечерний курс, задал мне несколько вопросов, на которые я ответил более-менее внятно, а потом попросил меня назвать драматургические произведения Михаила Юрьевича Лермонтова. Я тут же вспомнил о «Маскараде». Еще бы, я с хачатуряновским вальсом из музыки к драме «Маскарад» в училище поступал.
– А еще? – спросил меня тогда Александр Михайлович. А я и не знал. И сейчас, спустя полвека, и тогда через три года после того самого экзамена, когда «проходили» мы по истории русского театра драматургию Лермонтова, я бы конечно сказал: «Два брата», но при этом от себя бы добавил: «Лучше бы он этого не писал». Хотя сослагательное наклонение к состоявшемуся неприменимо, и я понимаю, что без этой беспомощной ранней пьесы и «Маскарада» могло не быть. А тогда я, конечно, понял, что экзамен провален.
Прямо с того самого экзамена мы уехали агитбригадой на очередную гастроль. На душе было невыносимо муторно. Только что начало немного прорисовываться что-то интересное на перспективу, а тут такой облом. Отыграли концерт, возвращались уже заполночь. Надо пояснить, что ездили на концерты мы на автобусе Ташкентского обкома комсомола, и с нами был кто-то из комсомольских работников или активистов. В тот раз с нами поехала Лена Степанова, секретарь комитета комсомола Театрально-художественного института, студентка театроведческого факультета, перешедшая на 4-й или на 5-й курс, очень сердечный и ответственный человек. И когда автобус развозил нас по домам, я Лене признался, что экзамен провалил, и что больше я в институт не приду, но с бригадой поезжу, чтобы ребят не подводить. Она ругнулась крепко и насилу уговорила меня придти завтра к институту, хотя бы на самые дальние подступы.
Я собрал себя в кулак и пришел. Через какое-то время она выскочила ко мне заплаканная, подтвердила мой провал и буквально приказала ждать. Еще примерно через час она вышла опять и показала мне новый экзаменационный лист, где стояла тройка.
Я, конечно, обалдел, но стал сдавать экзамены дальше. Забавный штрих запомнился в связи с письменным экзаменом по специальности. Ты называл две темы, а экзаменатор из них выбирал ту, на которую ты и должен писать рецензию. У меня на один из спектаклей театра имени Горького (помню, на «В день свадьбы» по пьесе Розова) была написана заготовка – сам смотрел и сам писал. Но назвать надо было две темы. Второй я назвал другой спектакль, по какой-то западной пьесе, уже и не вспомню, о котором были какие-то смутные соображения. Александр Михайлович хмыкнул, но выбрал именно вторую тему. Потом абитуриентов разделили по аудиториям и я, в принципе, мог бы и поменять тему, но не стал этого делать, стал писать, сочиняя на ходу, а тетрадку свою отдал какому-то парню. Через пару дней объявили результаты и заодно сказали, что в связи с землетрясением экзаменационное сочинение отменяется, а оценка за него ставится по итогам проверки правописания в рецензиях. Я получил тройку за рецензию и пятерку за грамотность. А парень, переписывавший мою заготовку (почерк у меня тот еще), получил пятерку за рецензию и двойку за грамматику. Таких набралось несколько человек и для них устроили экзамен-изложение, который тот парень сдать так и не смог. А я своей безымянной пятерке обрадовался и внутренне приободрился.
Когда закончились вступительные экзамены мы, не дожидаясь результатов, уехали отдыхать. Мы – это я с мамой и с тремя племянниками двух, трех и четырех лет. Да, мама у меня была необычайно заводная и организовала вот такую экспедицию в глухую деревню на Черном море, на родину моего отца – в село Карга Скадовского района Херсонской области.
Вот тут самое время еще раз вспомнить о чувстве неловкости. Фокус в том, что уже в самые первые дни после землетрясения стало ясно, что ничего по-настоящему катастрофического не произошло. В первый день было много народу на улицах, трамваи битком, все ехали в разные стороны к родственникам и друзьям, чтобы узнать как они. Я тоже, помню, заехал к своей тогдашней подруге, студентке консерватории, которая недалеко от Консы и жила. Она рассказала, что ее накрыло ковром, сорвавшимся со стены и все, ничего страшного. Так все и делились новостями – где-то отвалился кусок штукатурки, где-то известка посыпалась, что-то из серванта выпало и разбилось. В общем, все по мелочам.
Мама с середины мая переехала на время жить к родственникам в Сергели, где в домах не было вообще никаких повреждений, а я остался один в квартире, на учебу-то ходить было надо как-никак. Толчки были частыми, первое время я, как и все соседи, выходил на улицу после толчка, а потом и перестал, привычно стало и как-то неловко из-за ерунды волноваться. Но настоящей неловкостью пропиталась поездка. Все, узнавая, что мы из Ташкента, тут же принимались расспрашивать, сочувствовать. Маме нравилось быть в центре внимания, а я был готов сквозь землю провалиться.
А тут еще и Андрей Вознесенский целую поэму «Помогите Ташкенту» сотворил, строчка из которой совсем уж доканывала: «Обгоревшим штакетником// Вмята женщина в стенки». Красиво – да, но неправда же! Тема всесоюзного восстановления Ташкента раскатывалась все шире и шире. Еще чуть позже я узнал, что ташкентские архитекторы подготовили как раз к этому времени проект генеральной реконструкции города и шутили, что бог подземной стихии Зилзила потряс землю словно по заказу – в нужном месте и в нужное время. Тогда, помнится, и подумал, что бог этот самый вроде бы и за меня ненароком заступился.
Замечательная Лена Степанова прислала по моей просьбе телеграмму, что я зачислен, правда, в резерв, но все же…
И в сентябре 1966 года начался самый счастливый год, точнее, сезон (всю жизнь так и живу сезонами – театральными, выставочными) в моей жизни. Счастливый ощущением своего крошечного могущества, самочувствием бога по отношению к самому себе. Учеба на дневном в училище, на вечернем в – институте, и еще три работы – два садика (музработник) и музыкальная школа (педагог). Все расписано как по нотам. И, главное, все получилось. Училище закончил (взял, по договоренности с педагогом, эффектную, но нетрудную программу, сделал ее, держал и отыграл на экзамене). По итогам зимней сессии был зачислен в институт, где учился с нарастающим интересом. Врастал все более в профессию, которая и стала основной в моей жизни. Так что, Зилзила – мой бог.
Москва, 2016.
