София Вишневская

Я не помню точно дату( 2005?). Лето. Жара. В Мюнхене вечером встреча с писателем Фазилем Искандером. Русская публика в полном возбуждение и изнеможение. Телефон не умолкает. Назначаются встречи, нерадивые ищут « лишний» билетик, извлечены с полок старые книги для автографов, закуплены букеты и бутылки вина. Событие! Счастье!
Зал небольшой, но полный, шумный. Все ждут. И выходит Фазиль Искандер в простой сиреневой рубашке и говорит: Жарко!
Зал аплодирует, как сумасшедший. Как точно! Как весело! Вот оно слово любимого писателя.

И все, наверное, пошло по накатанным рельсам: вопросы-ответы, чтение фрагментов, стихи, фрагменты из фильмов. Автографы и цветы в конце вечера.
Но у судьбы свой режиссер.

В этот самый момент ( про жару) взмокшая женщина вкатывает в зал тяжелую инвалидную коляску. И замирает у входа – непонятно, куда двигаться. В коляске сидит абсолютно счастливый обездвиженный мужчина и всем улыбается. Потом выяснится – перелом позвоночника, пожизненная коляска
Женщина стоит, уважаемая публика сидит, встанешь, место займет кто-нибудь другой, и только один человек в сиреневой рубашке кидается на помощь.
Фазиль Абдулович встает рядом с женщиной, примериваясь, куда бы получше пристроить коляску. И лучшего места не находит – рядом с собой, возле кафедры.
Катят вместе. Докатили. Фазиль целует руку женщине, она розовеет и (на глазах) хорошеет.
Инвалида разворачивает лицом к залу. И все видят чудесное умное лицо - без злобы страданий и вопроса: « За что мне такое»?
Я польщен! – говорит писатель читателю.
Можно мне выступить? – вдруг говорить женщина
Конечно!
Мы приехали на метро! Мы живем в пригороде Мюнхена. Но Илюша не мог пропустить такого события. Вы его любимый писатель, он выжил благодаря вам.
Расскажите, что произошло? – только спросил негромко. Не любопытство, сострадание…
Моего мужа сбила машина, мы скитались по больницам несколько лет. У меня с собой всегда был ваш сборник, как Библия. Я ему читала. Он знает наизусть, да, Илюша?
Илюша опять улыбнулся всем, закрыв глаза, стал говорить:
«Неожиданно из-за поворота появились две девочки, испуганные и обрадованные нашей встречей. Я их знал, они были из нашего села, но теперь казались странными, чем-то не похожими на себя. Разговаривали, опустив головы, тихими почти виноватыми голосами. В них появилось что-то чуткое, лесное, застенчивое. Одна из них держала свои башмаки в кошелке и теперь стояла, длинной голой ногой смущенно почесывая другую. Я догадался, что она старается спрятать хоть одну босую ногу».
И от себя добавил: Я уже никогда ходить не буду».
Фазиль обнял его за плечи, они оба замерли, думая каждый о своем. Никто не фотографировал. Все молчали. Смотрели на Фазиля, тайно мечтая о животворящей силе его слова – всем хотелось, чтобы никому неизвестный Илюша, встал и пошел…

Пришло письмо:
«Моя сестра говорила, что эта будка находилась около 60 школы ,что на Куйбышева, но точно не помнила, может кто еще помнит? Год - ориентировочно 1949.»

Фотографии 2011 года прислала Виолетта Лаврова.

Сарты — это, по разным источникам, земледельцы, торговцы, ремесленники, интеллигенция... а тут кочевники? И обратите внимание на овальный штамп — я впервые такой вижу. Отсюда.

ЕСЛИ ПОЭТ НЕ СОСТРАДАЕТ,

ТО – КТО ЖЕ ОН?

В конце девяностых в русской культурной среде Ташкента фамилию «Файнберг» произносили с придыханием.

И каждый знал: если нарождается молодой поэт, мальчик или девочка, то хорошо бы показать его творения Файнбергу. Уж не знаю, сколько их ему приносили, со сколькими он возился так же, как со мной (пятидесятидевятилетний, то есть в деды мне, четырнадцатилетнему, годившийся), скольких сил это ему стоило и времени, но пусть их голоса вместе с моим сольются в благодарном мемуарном хоре.

Моя же партия начнётся с того, что о Файнберге я узнал раньше, чем о его стихах, – в виде какого-то торжественного слуха. Потом на любительских литературных посиделках в тёмной и тесной комнатке Русского культурного центра Узбекистана в начале Пушкинской улицы мне стали читать его стихи.

Это был конец 1997-го года…

Только что вышла книга его «Не плачь, дорога». Читала милейшая Альбина Витольдовна Маркевич, которую я уже успел в тот вечер замучить беспомощными своими стихами.

Когда они кончились, тогда она и открыла чёрную книжку с большой фотографией автора на обложке: от этого портрета веяло чем-то античным, античностью же я тогда был более чем увлечён… Это был первый образ, слившийся в моём воображении с Файнбергом.

Отчётливо помню, что Альбина Витольдовна прочитала целиком его «Подкову» – большое стихотворение (или маленькую поэму) об ободранном Пегасе, пришедшем в гости к несчастному лирическому герою.

Первая же личная встреча состоялась через несколько месяцев. Она датирована по его надписи на той самой книжке, которую я, к удивлению своему, обнаружил продающейся в книжных магазинах: лежала ведь, и её можно было даже купить…

В апреле 1998-го, вероятно, 26-го числа, в день рождения «соловья узбекской эстрады» – Батыра Закирова – был вечер памяти певца. Проходил он в актовом зале 50-й школы, где мне нередко случалось декламировать Пушкина и Есенина. И вот, туда пришёл живой Файнберг, чтобы рассказать о Батыре. Конечно, был кто-то ещё, но я уже совсем не помню, кто именно, потому что пришёл именно ради Файнберга, чтобы вручить ему, наконец, листочки со своими стихами. Точнее, чтобы прочитать их ему и, конечно же, поразить до глубины души.

Но не вышло.

– Старик, – прохрипел он мне, – со слуха я твои стихи оценивать не буду. Гениально можно прочитать и полное г-но. Знавал я таких… Только с листа, только с листа!

И взял мои листочки с обещанием прочитать и откликнуться.

Через какое-то время последовал и отклик – в виде машинописного послания на половинке листа, подпись бледной шариковой ручкой:

«Александр,

извините, что затянул с ответом. Начну с того, что мне не понравилось. Это «Аполлон и Дафна». Ну настолько XIX век, что оторопь берет. Я не отношусь к авангардистам, но все же современность, вернее современный язык дает возможность подняться над всеми временами так же, как язык девятнадцатого века позволил подняться над всеми временами Пушкину. Он был Ему современен.

Ведь написали же Вы:

«Я край покинул, где поля

Повсюду пенятся лесами,

Где под родными небесами

Родная стелется земля».

Просто и нормальным современным языком. Правда, не несет нагрузки «повсюду». Это общее слово. Оно еще и мешает. Если «повсюду», то уже и для полей места не останется.

А вот что мне понравилось (к сожалению, никто пока не напечатает), так это «Толкучка». Живо, с отношением своим, и всё видно. Одно смущает – обобщение: «Но нет особого искусства любить, жалеть и сострадать».

Здесь я с Вами не согласен. Если это сказано Вами не для красного словца, что само по себе худо, то еще опаснее, если Вы в этом убеждены. Ежели поэт не любит, не жалеет и не сострадает, то кто же он? Предмет поэзии и есть любовь и сострадание. Гнев Некрасова и Щедрина, горечь Лермонтова, кажущаяся легкость и настоящая веселость Пушкина несут в себе и сострадание, и любовь к людям. Обличение толпы – да! Возвышение человека через обличение толпы – да! А если не любовь и не сострадание, то что? Ненависть? Осторожнее, Александр. У меня есть знакомые, у которых были задатки больших поэтов. Но ненависть и презрение к состраданию отвратили от них Поэзию. Это очень серьезно.

Я бы не говорил Вам этого, если бы не увидел в Вас поэтических способностей. На мой взгляд, они Вам даны. Всё остальное зависит от того, как сложится Ваша жизнь. И читайте, пожалуйста, хороших современных поэтов: Самойлова, Евтушенко, раннего Вознесенского, Слуцкого, Чичибабина, Юнну Мориц. Они Вам многое откроют.

Успехов Вам.

А. Файнберг».

Несмотря на некоторую суровость, этот отзыв окрылил меня. Новые стихи (которые становились несколько лучше) я снова и снова нёс Файнбергу, и он выбирал время, чтобы разобрать их со мной – теперь уже лично, с комментариями на полях. При этом Александр Аркадьевич держал меня на определённом расстоянии: никогда не звал домой, встречались мы с ним только во дворах квартала Ц-1 рядом с его домом или за столиком близлежащего кафе (просто за пустым столом, без намёка даже на чаепитие).

Доставалось мне от него порядком, и хотя многие стихи и целые поэмы были им нещадно выбракованы, он умудрялся находить среди них те, что казались ему пригодными для печати. Так, к концу того же 1998-го года он отнёс некоторые из них в редакцию газеты «Ташкентская правда» – и по его рекомендации их, конечно, приняли.

Всего два стихотворения – но в настоящей взрослой газете!

С фотографией, на которую специально пришлось сниматься в Доме быта Узбекистана!

И вот, 13-го января 1999-го года вышла долгожданная подборка с предисловием Файнберга:

«Несмотря на молодость, Александр Грищенко, по моему глубокому убеждению, уже смело входит в поэзию. Стихи его лишены таких, прощаемых зачастую молодым, недостатков, как подражательность или неоправданная самонадеянность. Он ищет. И часто находит. Находит нужные для стихов слова, чтобы выразить то, что волнует его живое сердце.

Сообщить публично пятнадцатилетнему юнцу, что он-де «…уже смело входит в поэзию», значило рисковать раздуть его и без того немалую манию величия, но Файнберг – рискнул. Он знал, где можно похвалить (и даже перехвалить!), а где и припугнуть. Именно припугнуть. Это случилось, когда я принёс ему стихотворение (дурное) «Правит миром только страх».

Не знаю, насколько он в тот момент был серьёзен, но говорил очень убедительно. Я не на шутку испугался и никому, кроме ближайших друзей, не показывал этого стихотворения. И правильно делал, потому что оно было действительно очень дурным.

В рукописном дневнике, который я вёл в 1998–1999 гг., то здесь то там разбросаны упоминания о Файнберге – просто упоминания, фиксации телефонных разговоров, рассказы о встречах.

Но самое главное – в них по свежим следам (обычно в тот же день, иногда с опозданием в несколько дней) запечатлены его слова, словечки, иногда почти целые монологи. В моей передаче, конечно. Но сейчас, по прошествии пятнадцати лет, эти фрагменты юношеского дневника кажутся мне документом не только собственной жизни, но – и его:

1/X–1998 г., четверг.

Охрип, болит горло. Весь день больной какой-то. Полощу горло всем, что найду, ем лимоны. Хрипатый стал, как Файнберг.

6/X–1998 г., вторник.

Витольдовна купила 2 сборника Файнберга, идёт по Пушкинской – он ей навстречу, дал автограф для Филиппа* . Будет рад.

5/XI–1998 г., четверг.

Позавчера звонил Файнбергу. Он был навеселе** , обещал, что стихи мои напечатают обязательно. «О’кей? – говорит. – Обязательно! Всё!.. Я тебя люблю. О’кей?» и т. д.

14/XI–1998 г., суббота.

Звонил Файнбергу; он дал телефон редакции «БВВ» – Чебаковой Галины Александровны. Когда будут печатать мои стихи, она мне позвонит. Приглашала в «Класс»***.

20/XI–1998 г., пятница.

Вчера, вспомнил, звонил Файнбергу. Он сейчас в «страшном закруте» (его любимое слово); созвонимся дней через пять.

30/XI–1998 г., понедельник.

К 6-ти часам с мамой и Филиппом поехали к Витольдовне <...> Филипп показал портрет Файнберга с музой-бутылкой. Все сразу узнали.

21/XII–1998 г., вторник.

Сегодня в 3 часа встретился с Файнбергом возле редакции (около биржи). Там строгий пропускной режим. Прошли через какой-то чёрный вход: везде у него знакомые. Пошли в редакцию «Ташкентской правды». Там знакомый его – Михаил Абрамович Гуральский. Через него должны были пройти мои стихи.

А.А. читал, что я принёс: «Человека...», «Небо», «Брожу я по тёмному городу...», «Лебединую песню». Про «Человека...» сказал, что сумбурно, многословно, не устраивают его стихи с художественной точки зрения. «Надо было написать так, будто ты сам в этом кабинете Уховёртова, в камере».

– В театре режиссёр изобразит все жесты: как Уховёртов чешется, когда узнает… А у тебя этого нет. Как бы тебе сказать?.. Вот! вспомнил: ты написал умозрительно; не от сердца шло, а из головы. Не знаю... Но я так думаю. Я не Бог Саваоф.

Взял Файнберг для печати «Дом на Арбате», «Лебединую песню» и «Разговор с сердцем». Кое-что подправили.

«Небо» для него – подражание Маяковскому. Хотя он тоже сам начинал с подражания Вознесенскому. По-моему, в «Небе» достаточно моих собственных образов.

Когда читал «Лебединую песню», сказал: «Ну ты и рифмуешь!».

«Дом на Арбате» он отпечатал на машинке (у меня была рукопись). Он ещё и профессиональный машинист.

Зашли с ним к главному редактору. Файнберг сразу подсунул ему «Дом на Арбате». Тот: «А! Пушкинская тема. Хорошо! Эта тема сейчас важна». Но ему не понравилось, что стихов шибко много. Сначала отнекивался, не хотел печатать всё, но Файнберг его уговорил: «Да здесь 80-ти строк нет!» Ничего. Редактор поставил свои подписи на стихах и на вступительной заметке А.А. (он напечатал её здесь же). Я ещё должен принести свою фотографию, позвонить Гуральскому, чтобы получить пропуск.

Самое главное: А.А.Ф. сказал мне: «У тебя сейчас ломка, как бывает ломка голоса, так и у тебя в поэзии».

31/XII–1998 г., четверг.

Итак, сегодня последний день уходящего 1998 года. Надо бы подводить итоги <...> В апреле познакомился с Файнбергом на вечере Батыра Закирова в 50-й школе. Потом дал ему стихи. Среди написанных в 98-м из них – «Тезиковка». Это какой-то шаг. Это продвижение вперёд. С Файнбергом встречался в начале лета в кафе напротив Консерватории и разбирал его рецензию на мои стихи. Летом написал «Монолог Беженца», «Разговор с сердцем», «Правит миром только страх». В конце лета ещё раз встречался с ним.

7/I–1999 г., четверг.

Звонил в «Ташкентскую правду». Гуральский обещал, что стихи будут напечатаны в ближайших номерах. Их одобрил какой-то Николай Лукич Соловьёв. Я спрашиваю:

– А кто это?

– Ты не знаешь Соловьёва???

– Нет...

– А Файнберга знаешь?

– Знаю...

– Вот и спроси у него.

<...> Звоню Файнбергу. Он вообще не знает, кто такой Соловьёв!

8/II–1999 г., понедельник.

Завтра пушкинский концерт в Консерватории (в 6 часов). Читаю. Звонил Файнбергу, приглашал туда. Он постарается прийти* . Сказал ему, что пишу поэму – «О!» – Сказал, что напечатали в «Классе» раньше, чем в «Правде». – «Только смотри носик не задирай, а то убью». – «Это мне не грозит». Честно, сам я этого боюсь.

В те дни я, каюсь, в некотором роде используя своё знакомство с Александром Аркадьевичем, старался привлечь внимание девочки Оли – участницы «слёта» юных поэтов Ташкента:

20/II–1999 г., суббота.

Она, как узнала, что я знаком с Файнбергом, очень удивилась и обрадовалась. Оказывается, любит его поэзию <...> Разгадать это существо? Познакомиться с её поэзией? Ну нет, её стихи, скорее, для меня на втором месте. На первом – она сама. Но всё же придётся подать её Файнберга на блюдечке с голубой каёмочкой, иначе она, того и гляди, сцапает тебя.

6/IV-1999 г., вторник.

– Ты хотела прочесть отзыв Файнберга о моих стихах? Вот он, я его принёс.

Её привлекло замечание о слове «повсюду». Я спросил:

– Прав ли бы Файнберг о презрении и ненависти? Люблю ли я людей?

13/IV–1999 г., вторник.

Носил Файнбергу и стихи Оли. Прочёл он и сказал: «Девочка со способностями». Так и передал.

30/III–1999 г., вторник.

Закончил поэму «Вчера, сегодня, завтра». Завтра несу её Файнбергу.

13/IV–1999 г., вторник.

Встречался с Файнбергом. Говорили о поэме... Тяжело вспоминать все подробности разговора. Интересно, чувствовал ли он, насколько для меня этот разговор был важен? Главное – не хватает сострадания... Так и знал! Что бы там не лепетала Оля, я лишь обличаю, не сострадаю. Не хватает живого участия. Он не расчувствовался, когда читал её. Надо работать, работать... Но когда? Он говорит, через 2 года! Какой это срок! Уже XXI век наступит. Нет, работать надо сейчас, но смутно на душе, неприятно вновь погружаться в мирок Кати [главной героини поэмы]. «Поэт берёт на себя всю вину человечества. Он во всём прежде всего виноват», – так говорит Файнберг. Да, это так. Я обязан измениться. Я пытаюсь измениться. Я уже меняюсь.

14/IV–1999 г., среда.

Только что звонил Файнбергу. Спросил: «Стоит ли оставлять поэму в живых, не уничтожать?» Он ответил: «Я же тебе говорил, оставь её. Сейчас не время. А то измучаешь себя и поэму. Повзрослей. Не расстраивайся». Видно, ему было смешно... Но что значит «повзрослей»? Обычно жалеют о том, что взрослеют, о детской непосредственности. Неужели так надо взрослеть? И как скоро это случится? Через год? Какой огромный срок! Не повзрослею, а совсем состарюсь.

Нужно ли говорить, что ни через год, ни через два, ни через десять я к этой дурацкой поэме не вернулся?

2-го ноября того же 1999-го года Файнбергу исполнялось шестьдесят.

За несколько месяцев до этого, 25-го августа, президент Каримов подписал указ о присвоении ему почётного звания «Заслуженный работник Республики Узбекистан» с формулировкой:

«За многолетний плодотворный труд, достойный вклад в развитие литературы, искусства, культуры, а также за активное участие в общественной работе».

Всеобщее чествование поэта – а точнее, его поэтический вечер (единственный, на котором мне удалось побывать!) – состоялось 22-го октября в Музыкальной школе им. В.Успенского. Был полный зал. В чёрной джинсовой куртке поверх ярко-жёлтой водолазки, Файнберг читал мощно, когда же почти пропел своё знаменитое «Встречай, Отчизна, сыновей!», слезу вышибло почти у всех, в том числе и у меня, хотя уж это-то и немудрено. Я и до сих пор сентиментален до одури. Но стихи Файнберга в том не виноваты, пусть он и твердил: «Я виноват... я виноват... я виноват...»

Тот вечер был единственным его триумфом, который я видел своими глазами. Кроме стихов – шутки, «пластинки», ответы на вопросы зала, конечно. В основном просили прочитать то и это, он в основном соглашался, отказался лишь прочитать поэму про плов – я её тогда ещё не знал, она, кажется, ещё не была опубликована. Зато прозвучала «Подкова». По моей просьбе. А я вручил ему свои стихи, который так и назывались «Александру Файнбергу».

Позже, когда он, по моей просьбе, вычитывал черновой вариант единственной моей самиздатской книжки стихов «Первая капля» и согласился написать к ней кратенькое предисловие, попросил это посвящение снять. Сами стихи там остались. Дурные, всё про того же Пегаса.

Тогда же, раздавая учителям и друзьям эту книжечку, я впервые очутился у него дома. Правда самого Файнберга не застал, зато меня встретила его жена – Инна Глебовна, с которой я до этого общался только по телефону. Теперь она тепло приняла меня в их квартире, показала кабинет Александра Аркадьевича, отметив, что всю мебель в нём он сделал своими руками, показала его пишущие машинки: на одной из них он печатал только стихи. Не осквернял прозой, выходит...

Осенью 2000-го года, уже студентом Московского педагогического государственного университета, с «Первой каплей» я угодил в лапы одному литератору-любителю, который в пух и прах раскритиковал вошедшие туда стихи, причём заставлял меня за ним конспектировать, что меня окончательно добило. После этого я написал слезливое письмо Файнбергу – и получил такой ответ:

«Дорогой Саня,

если ты думаешь, что твоё письмо меня удивило, ты заблуждаешься. Я тебя предупреждал, что Москва – это Москва, и она сразу взяла тебя, как быка за рога. Не отчаивайся, а радуйся этому. Требовательность твоего оппонента – это твой первый нокаут. Знаешь, как принимают мальчика на ринге, если он впервые пришел с мечтой стать боксёром? Его сначала нещадно бьют. Если он придёт во второй раз – его снова бьют. Если в третий – бьют опять. И вот если после всего этого он снова придёт на ринг, его принимают в секцию и начинается учёба.

Я к тебе был благосклонен. Это мой стиль. Твой оппонент – жесток. Это его стиль. Но ведь он же, как я понял, не сказал тебе: «Брось писать стихи, тебе этого не дано». Если он так сказал, то я с ним не согласен. Другое дело (и я говорил тебе об этом), что тебе ещё надо пожить, потереться о каменные и острые углы просто жизни, а не литературы. При этом не помышляя о своём величии. Путь в поэзии как восхождение к вершине. Крупными шагами пойдёшь – сходу выдохнешься. Медленно, но прочно и верно надо идти наверх. Не паникуй при первой же неудаче. Да и при последующих тоже. С некоторыми положениями твоего оппонента я не согласен, но то, что ты попал в его ежовые рукавицы, меня радует. Куда хуже было бы, если б тебя сходу вознесли до небес. Ой, как больно ты бы потом разбился, рухнув с них!

И потом, что за бабий вой – «Я убит! Я убит!» Убитые мальчики лежат безвестными в горах Афгана и в Чечне. А мы живы и обязаны жить. Ну получил ты в лоб. Это заживёт. А что касается стихов – попробуй не писать их. Коль дано (а я в это верю), они сами снова придут к тебе. Но уже в ином качестве. Главное – не думай о славе. И запомни – поэтам, прозаикам, художникам и композиторам слава при жизни не дана. Известность – возможна. А слава – эта дама посмертная. Для артистов она нужна при жизни. Но не для поэтов.

Утри синяки и не хнычь, а благодари своего оппонента. Проходи через это мужественно. Внимай. Переваривай. Всходы будут. Я в тебя верю.

А. Файнберг».

В августе 2001-го Александр Аркадьевич с Инной Глебовной оказались в Москве, точнее – у родственников в подмосковном Одинцове, где его свалило двустороннее воспаление лёгких. В то же лето в Москве вышла его книга стихов «Прииск» (в выходных данных стоит 2000-й год), тираж которой мы с Филиппом под присмотром Инны Глебовны вывозили из издательства – откуда-то с улицы Усиевича – а потом раздаривали московским литературным знакомым.

В Одинцове я посещал его несколько раз, однажды привёз болящему перепелиные яйца – как он над этим смеялся! Но болящему – положено. Рассказывал он о своём недавнем визите на Землю Обетованную – и как встречали его там бывшие ташкентцы, и как Дина Рубина возмужала под пулями.

Тогда же он написал стихотворение «Изабелла» (опубликованное в 8-м номере «Иерусалимского журнала»), которое я выпросил даже написать мне от руки – целиком. Он поёрничал, но к следующей встрече – написал.

В одну из этих встреч я возил к нему в Одинцово Филиппа, чтобы тот сфотографировал нас на старенький «Зенит-Е», хотя сам я придумал совсем чудной способ съёмки: загнал Файнберга в тёмную ванную, настроил фотоаппарат на ручную выдержку, рядом с собой посадил Филиппа со вспышкой – и, нажав на пуск, попросил того вспыхнуть. Получился кадр, на котором видна была каждая морщинка. Любительский, конечно, но потом он висел у меня над рабочим столом в родительском доме в подмосковном Подольске.

В январе 2002-го я окончил рецензию на «Прииск», пытался отдать её в журнал «Литературная учёба», который тогда назывался «литературно-философским» и где уже печатали мои стихи.

Рецензию не приняли. Один из редакторов, хмыкнув, объяснил это так: «Ещё надо доказать, что Файнберг – величина в русской литературе», – будто портфель их в тех годы просто ломился от рецензий. Оно понятно, журнал тогда имел, как бы это помягче назвать, «патриотический» уклон, так что к нему оказались вполне применимы строчки самого Файнберга: «...с фамилией такой, как у меня, сюда не пустят русского поэта». Правда, в них речь шла о психушке, но для журнала тоже сгодится.

Вообще, в Москве литературной я столкнулся и с равнодушием, и с резкой неприязнью к Файнбергу, что меня, конечно, задевало лично, особенно если их выказывали бывшие ташкентцы. Один из них так и говорил: «Ну, Файнберг и Файнберг. Это для тебя с Вадимом он учитель, а для меня – никто».

Вадим Муратханов, чьи первые шаги в поэзии поддержал Александр Аркадьевич, тоже оказался бывшим ташкентцем, но до Москвы тогда ещё не добрался. А после 14-го ноября 2002-го года, после того, как в Москве, в «Классиках XXI века», прошла презентация третьего выпуска альманаха «Малый шелковый путь», где прочли и несколько стихотворений Файнберга, в обзоре литературной жизни в Интернете я наткнулся на убийственную формулировку: оказывается, Файнберг – «…тривиальный традиционалист советской выучки» – в каждом слове по оплеухе.

Я её от обиды крепко-накрепко запомнил. И вот, проверил сейчас в поисковике – да, висит до сих пор на сайте некогда супероригинальной авангардной литтусовки.

В ноябре 2004-го я в первый и последний раз после отъезда в Москву посетил Ташкент, прихватив с собою московского друга – Антона Бутузова, для которого там всё было в диковинку, особенно наша поездка в Самарканд и Бухару.

Так вот, только в ноябре 2004-го я по-настоящему побывал у него в гостях. Первый и последний раз. Его день рождения уже миновал, и недавно ему присвоили звание Народного поэта Республики Узбекистан.

Оказалось, что мы с Антоном привезли ему из Москвы его любимую марку водки.

– «Гжелочка»... – нежно схватил он бутылку и даже приобнял её.

Но самое главное, я вручил ему в качестве юбилейного – к 65-летию! – подарка статуэтку Пегаса, вырезанную моим дедом Филиппом Ивановичем чуть ли не из простой половой доски. Она, на мой взгляд, хорошо подошла бы к самодельному кабинету Файнберга, к кабинету поэта, который так же, как и мой дед, не дожил совсем ничего до своего 70-летия.

Но тогда я этого, конечно, не знал.

Больше я никогда его не видел. Только переговаривались иногда по телефону, в основном на дни рождения, да время от времени передавали друг другу с оказией новые свои сочинения: он – стихи, я – уже прозу. А потом жизнь моя закрутилась: я женился, защитил кандидатскую, родился сын – и в том самый год Александра Аркадьевича не стало.

Днём 14-го ноября 2009-го года мне позвонил Вадим Муратханов и сообщил это печальное известие.

Ташкент осиротел.

А 2-го ноября, в понедельник, в знаменитом московском литературном клубе «Билингва», сейчас закрытом, прошёл вечер памяти Александра Файнберга, аккурат в тот самый день его 70-летия.

Выступали Вадим Муратханов, Александр Колмогоров, Юрий Подпоренко – уже давно не ташкентцы.

Что-то говорил и я, попытавшись даже, опираясь на свою старую рецензию, рассказать о жизнелюбии Файнберга – о том, как он поистине по-ренессансному воспевал кухню и пиры, но слёзы застили мне глаза, и я постоянно сбивался…

Бахтиёр Насимов пишет в Фейсбуке:

У Бешагачского базара были ворота. В колонне одной тех ворот, изнутри базара, была крохотная мастерская «чегачи».

"Чегачи" – это мастер по скреплению разбитых чайников и чашек.
Он приделывал жестяные носики к чайникам, скреплял скобами касы и пиалы. Пиалы потом служили исправно. Но вот только больше не издавали звона.

Так и человеческие отношения.
Разбитые отношения склеить можно.
Но звенеть они не будут больше никогда никогда.
Прежде чем что-то разбивать в отношениях с близкими – подумайте сто раз.
Потом эти отношения будут внешне целы, но вновь не зазвенят.

Наши сердца – пиалы со скобами.

Умида Абдуразакова: «Моя фотография "для прикола", сделанная на телефон в переходе метро, будет висеть на московской выставке Innervisions в Центре фотографии им.братьев Люмьер. Неисповедимы пути...но я довольна». Открытие выставки завтра, 2 августа в 19 часов.

Поздравляем Умиду с признанием! Та самая фотография:

И видна фотография на готовящейся экспозиции

Опубликовал Александр Волостин. Интересно, какой это год?

Виолетта Лаврова переслала письмо своей знакомой:

"Вета, привет дорогая! Обращаюсь к тебе с просьбой как к театралке и любительнице всего старинного. Если у тебя есть друзья которые интересуются, надо срочно найти такого человека, иначе все это уйдет, никому не надо. А это же в Ташкенте такую газету распространяли, в 1904 году, уму непостижимо! У меня полная подшивка 52 газеты за 1904 год пусть. Друзей театралов, кроме тебя у меня нет. Скупщики приходят они это не понимают. Просто жалко что все это пропадет... "Уважаемые любители театра и старины! Вашему вниманию предлагается годовая подшивка еженедельной театрально-литературной газеты «Петербургский дневник театрала» за 1904 год. Кого заинтересует это предложение на предмет приобретения – прошу написать в личные сообщения". (У меня есть почте Энны, кто заинтересовался, обращайтесь. ЕС)

Прислал Вилен Михайлов

Владислав Хан:

Перец в корейском огороде. Синендон (бывш. к/з им. Свердлова). 1.08.2016 г.

Vichka Kim:

...У нас в огороде тоже такие были, красные и зелёные... Плюс баклажаны, помидоры, огурцы, картофель, морковь, лук, чеснок и прочие "зеленя"... :-) Корейский дедушка творил магию своими руками каждую весну, а ранним летом мы уже все вместе дружно уплетали свежий урожай..

Белла Сабирова:
Этот коммент должны видеть все. "Денди на хлопковом поле". Спасибо, Виктор Ивонин.
Фото из ЖЖ Kalumika.

Тут всё дело в психологии. Если ты изначально едешь на хлопок как на каторгу, то она каторгой и станет. А если ты эту поездку рассматриваешь как пикник, то он и превращается в пикник. А дальше нужен чёткий регламент действий. С утра, нужно заставить себя работать быстро, интенсивно и продуктивно. Для этого вставал я в рядок минут почти через полчаса после того как все уже начали собирать.Это для того, чтобы пробудить в себе спортивную злость и заставить себя догнать далеко ушедших вперёд коллег. С трудом, но догонял, а дальше обороты не сбавлял уходил вперёд. Далеко уходил. И так почти до обеда. Не разгибаясь. Затем в два захода приносил хлопок на хирман, килограмм по 60 в каждый заход. Так что получалось в районе плюс - минус 120 кг. Сдавал. Обедал со всеми. Вместе со всеми выходил в поле, но ни грамма больше не собирал.

До обеда хлопок влажный, мягкий и пушистый. Коробочки тоже мягкие от влаги и кожу на пальцах не травмируют. А после обеда они высохнут и впиваются в под ногти как иголки. Руки я берёг. Тогда медицинский клей БФ-6 продавали в аптеках. Я им пользовался. Ранки заклеивал. Но и так у меня руки в лучшем состоянии по сравнению с другими были. После обеда выйдя в поле потихоньку уходил далеко вперёд, возвращался на полевой стан, раздевался и мылся. Вытаскивал из под матраса брюки со стрелкой, одевал. А сверху рубашку и пиджак с галстуком. В таком виде обходил окрестности, рыбачил, варил уху и т.п. Без дела и без цели я не бродил. На полях много чего интересного находилось. То арахисовую делянку найдёшь, то арбузную бахчу. Да мало ли что. Каждый раз новое открытие.

Бригадиры меня никогда не трогали. Я им две три нормы сбора до обеда выдавал, а остальное их не интересовало. Тем более, что местные, которые всегда на лошадях проверяли не ушёл ли кто "партизанить" на меня не жаловались. Им в голову не приходило, что обычный студент может запросто гулять по полям в костюме и галстуке в рабочее время. Так что я не уставал на сборе. Весь сезон был свежий и отдохнувший. А вот на работе иная тактика была. там мы вчетвером в один колхоз объединились. Трое работали на меня. Все привыкли, что собираю я легко и много. Поэтому никто не удивился, что я помаленьку стал набирать обороты. И вот уже не 120, а 150, затем 180 и так далее. Однажды вообще 367 кг чистого хлопка до обеда сдал.

Трое моих коллег по возможности собирали и свою скромную норму выполняли. Всё что сверх этого шло на мой счёт. А самый неумелый из них в основном занимался переноской хлопка с поля на хирман. В результате я был лучший сборщик в районе и мне каждые пять дней шла персональная премия, ради которой всё это и затевалось. Премия немедленно расходовалась на царский банкет с домашним вином и шашлыками. Технологию нашу мы скрывали столь скрупулёзно и тщательно, что за весь сезон её так и не смогли распознать. Мы никогда не кучковались, особо не общались. Я, как всегда, после обеда ходил в костюме и галстуке, а мои коллеги, после обеда резались в карты между рядков.

Я их научил, тому, что собирать хлопок следует только с утра. А после обеда они должны спать, или в карты играть. Так что, несчастные люди те, кто считал и считает сбор хлопка рабством. Для нас это было чуть ли не раем. Погода прекрасная, кормят бесплатно, у местных всегда есть прекрасное сухое вино. Работа не пыльная и не денежная в своё удовольствие. Чего ещё человеку нужно для полного счастья.

(Учитывая отсутствие чувства юмора у некоторых комментаторов обсуждение закрыто :-0) ЕС)

Турсунали Каримович:

Бахтиер Насимов написал про "ЧЕГАЧИ" - исчезнувшую, редкую профессию.

(Напомню, что еще на сайте есть Праздный держа черепок и Усто Ширин, еше директор Астрономического институба Игамбердиев Шухрат Абдуманнапович расказывал как во время выойны разбили колокол стеклянный, держащий выкуум над прибором точного времени, и за ночь удалось найти мастера и собрать осколки так, что он снова держал вакум. ЕС)

"Починщик посуды"- ЧЕГАЧИ встречается в Туркестанском альбоме Кауфмана. Про особенности этой профессии сообщают письменные источники. Их сравнивали работой жаррах-хирургом, дантистом...
В каждой городе или населенном пункте были махалля - квартал чегачи.
Они пользовались уважением, хороших мастеров ЧЕГАЧИ почитали, на свадьбах и мероприятиях им отводили почетные места. Профессия эта была более востребованной даже больше чем заргар-ювелиры. Без украшений, без новой тюбетейки или платье можно было жить, можно было залатать чапан. Но если дома посуда разбилась , тут без ЧЕГАЧИ было просто невозможно.

Была конечно посуда деревянная , сакатарошы - резчики таваков, чупкосушек, чупкошики. Кулялы на чархе бесконечно "выкручивали" кувшины , тяжелые сопол таваков, пиела, коса и шокоса разных размеров, невиданной красоты. Всё же в любом доме старались пользоваться фаянсовой , фарфоровой посудой.
Керамику ЧЕГАЧИ не брали на починку. Их невозможно так зачеканить как фаянс или фарфор. Чайник фарфоровый зачеганеный хорошим мастером (чегалали -узб. тадж.) никогда не протекает.

Мастер ЧЕГАЧИ брал всего одного ученика. И когда тот достигнет достаточной квалификации , приглашали трех мастеров из трех разных махалли чегачей и они экзаменовали новоиспеченного и проверив его работу давали ему потиха-благословение.

ЧЕГАЧИ получивший благословение целый месяц должен был бесплатно чеганить фарфор и фаянс у малоимущих односельчан. Это было такая форма богоугодных дел . Школа эта была только в Туркестанском крае. Потому что фарфор тут всегда был привозным тут сходились в "битве" за рынок русский (Гарднеръ ,Кузнецовъ итд ) и китайский фарфор.

Потому в тех странах не было надобности собирать разбитый фарфор (чинни) по кусочкам и делать его опят пригодным для пользования. Тогда было не зазорно пользоваться возвращать и пользоваться этой посудой. Наоборот , с гордостью показывали гостям что у них такой мастер ЧЕГАЧИ , что чайник собранный из самых маленьких кусочков вот уже десятилетиями служить чаепитию. Это последние 40 лет только появилась такое суеверие в пользу торговли фарфоровой посудой , считают что битая посуда в доме -это к несчастью и семья не будет крепкой . От того что у нашей бабушки в доме были десятки красивой посуды у которых были следы - заклёпки от ЧЕГАЧИ , семья никак не пострадало по сей день все гордятся и приводят как примером крепкость семейных узов, культуры взаимоотношений. Ценили тогда фарфор и ценности как духовные так и материальные.

ЧЕГАЧИ вообщем то "пали" под натиском новых суеверий целенаправленно запущенных советской торговлей с целью как можно большего выведения из потребления посуды чтобы потребитель как можно быстрее и побольше покупали новую продукцию фарфоровой промышленности.
Я последнего ЧЕГАЧИ увидел в 1987 году в Термезе. На базаре сидел очень ну очень старец в очках самых крайних диоптрий , ну почти как лупа , и он умело сверлил красивый фарфоровый китайский красивый ляган. Был он потешным в своих тяжеленных очках привязанных дополнительными веревочками за ушки чтобы не упали, и было любо смотреть как старик мастерски собирает ляган из осколков.
Не было в те времена ни клеев, ни растворов никаких , но было чудесное мастерство со своими секретами которые приводили в восторг зарубежных гостей, которые нигде в мире не видели такого трепетного бережливого отношения к красоте как фарфоровая посуда и как можно собрать разбитый чайник и после того как ЧЕГАЧИ "про оперирует " можно спокойно пить из этой посуды горячий чай с удивлением заглядывая под чайник, неужели не протекает ...

Виолетта Лаврова:

«На ОКах в группе "Авиационный завод им. Чкалова г. Ташкент" целые залежи фотокс узнаваемыми местами Ташкента. Вот, напр. один из фотоальбомов
"Цеха 93, 24, 157 - нам нравилось ходить на демонстрации".

Фото Сергея Охрименко.

Фотографии Виолетты Лавровой

Попова Ия Алексеевна – 2 января 1932 г.р., по гороскопу «обезьяна» – насмешница, «козерог» – со всеми вытекающими свойствами.

Однажды было лето – оно внезапно началось.
Однажды было лето – оно так много значило.
Однажды было лето, что в памяти теряется,
Однажды было лето – оно не повторяется.
Ю. Кукин

Введение.
Эта статья написана мною не как историко-хронологический отчет о «карьере» альпинистки.

Я ставила перед собой цель рассказать о роли альпинизма в моей жизни, не только, как спортсменки, а скорее – как человека. Рассказать о каких-то интересных встречах в горах, о достойных людях, о нестандартных ситуациях, которые повлияли на моё мироощущение и мировосприятие. Рассказать в какой-то мере и о себе, своих размышлениях.
Естественно, что не только альпинизм формировал меня, как личность, но в альпинизме всё звучит ярче, сильнее и проникает в душу гораздо глубже и остается надолго, может быть навсегда…. «Здесь вам не равнина – здесь климат иной…». Возможно, так воспринимаю это только я….

В секции альпинизма Ташкентского Университета.
Я училась на Химфаке Ташкентского Государственного Университета и жила в Ташкенте с мамой.

1955 г. Попова и А. Султанов – дипломанты химфака за экспериментом

Химфак для меня был местом не только учебы. Как только я немного освоилась на факультете, то стала участвовать в жизни культмассового сектора факультета (я играла на рояле, пела какие-то песенки, была всегда веселой и жизнерадостной), активно начала играть в волейбол за химфак. И между этими «делами» училась, не могу сказать, что отдавала учёбе много времени.
Но сессии как-то сдавала, иногда что-то приходилось пересдавать, но я не печалилась, а «бодалась», чтобы исправить ситуацию.
Я уже играла в волейбол за сборную Университета, когда увидела объявление о наборе в секцию альпинизма Университета – так, мне кажется, начинался альпинизм у всех.
Я пошла на общее собрание, послушать, посмотреть… Собрание вел Юра Израэль – высокий, красивый, с пшеничным чубом вьющихся волос и арийским профилем. Говорил про альпинизм эмоционально и увлекательно. Показывал слайды. Возможно, у него тогда был по альпинизму третий разряд, но вел он себя, как большой мастер.
Ну, как тут, скажите, пожалуйста, не пойти в альпинизм?! «А теперь тот, кто хочет записаться в секцию – подойдите к столу». Я не подошла, а подскочила. Вот так я и стала альпинисткой.

Дальше, тоже, как у всех, начались лекции, занятия на скалах, на снегу. Лекции нам читали ребята с физфака: Ю. Израэль, Б. Левин, В. Кленов, но самые интересные лекции были у Владимира Иосифовича Рацека – известного уже тогда альпиниста и географа.

1950. Попова на скалах

О своих скромных успехах много не скажешь: маленькая, худенькая, юркая – по скалам я лазила неплохо. На снегу эти качества мне помогали мало. Физически я была подготовлена достаточно: сказались тренировки в сборной Университета по волейболу – нас «гоняли» прилично. В общем – все шло своим путем. И было это весной 1950 года.

Зачетное восхождение мы с Карповым П. совершали на вершину Большой Чимган.

Восхождение на вершину Чимган. Попова и Карпов П.

Не знаю – почему, но каких-то ярких воспоминаний у меня от этого восхождения не осталось. Наверное, потому что вели нас в каком-то большом строю (шли не только участники нашей секции, но и других коллективов), я видела пятки впереди идущего, все было достаточно утомительно. Я стала значкисткой – «Альпинист СССР 1 ступени».
Ура!

Альпинистский лагерь «Талгар». Трагедия на вершине «Сыпучая»

Летом 1950 года я и моя подруга Катя Бенюта поехали в альплагерь «Талгар» (Тогда это альплагерь назывался «Металлург»). Это был замечательный лагерь в горах Тянь-Шаня. Красоту природы этого района словами, чтобы было адекватно действительности, передать невозможно. Наш восторг описать трудно. Одно плохо – длиннющие подходы не только к маршрутам, но и к местам занятий. Надо сказать, что инструктора нас не жалели – гоняли с удовольствием. Бывало и так, что инструктор заявлял, что тот, кто придет, например, к месту скальных занятий последним – будет отчислен. В нашем отделении (инструктор Павел Меняйлов) такого не было. Но о подобных вариантах мы знали все.

Попова и Меняйлов П. на вершине ТЭУ (альплагерь «Металлург»)

И вот прошли все занятия. Мы идем на восхождения. Сейчас я уже деталей не вспомню. Но мне кажется, что шли мы одним выходом на две вершины. Как оказалось – наш инструктор Меняйлов решил, что мы сразу пройдем обе вершины (они стояли в одном гребне) за один день.
Это было явное нарушение плана похода, но нас никто не спрашивал, а мы вопросов не задавали: кто мы такие, чтобы контролировать инструктора?! Потому на пути к вершине «Сыпучая» мы были во второй половине дня, а с ночевок вышли затемно. Двигались по гребню лихо, зашли на вершину, немного отдохнули, а дальше нас ждал спуск по длинному снежному склону с одним местом выходов скал. Я очень хорошо помню, что в начале спуска я ногой столкнула вниз камень: он покатился по снегу прямо на эти скалки. Об этом я сказала Меняйлову. Он меня успокоил, что все будет нормально. Павел привязал к себе меня, последней шла Катя.

Павел двинулся вниз вдоль предвершинного пологого и короткого скального гребешка первым. Вот тут все детально я уже не помню, а, кроме того, я не все и видела. Предполагаю, что страховку Павел организовал через ледоруб в снегу под скалами. Конечно, для страховки идущих вверху двух девиц – значкисток с минимальным опытом, к тому же еще и уставших, этого было недостаточно, а точнее – была явная ошибка тренера. Это я поняла, когда уже стала грамотным инструктором. Последней шла Катя – она была высокая и тяжелая. Двигаясь по склону на пятках (ботинки со стертыми триконями – это отмечено в акте разбора несчастного случая (НС), который я читала много лет спустя), я поскользнулась, упала, сразу перевернулась на живот и стала скрести ледорубом. Все, как меня учили. Сейчас понимаю: для силы, тянувшей нас вниз, это было, что слону дробина. Помню, что с ужасающей скоростью на меня сверху двигались ботинки Кати: она упала на спину и так неслась вниз. Естественно, что обе мы сдернули инструктора, и все покатились… куда? На выходы скал. Наверное, инстинктивно я закрыла руками лицо. Бог спас меня – я от рывков веревки выстегнулась из карабина (карабины тогда были без муфт) и дальше уже падала одна. Пролетела немного, потому что, когда остановилась, то смогла подойти к Кате и Павлу. Они тоже остановились, но под скалами. Их протащило посередине скал, а я, скорее всего, пролетела по касательной. Павел был жив и кричал. А Катя молчала.
Я подошла к ней. Каким-то образом я поняла, что Катя мертва. Соображала я мало и с большим трудом, но это поняла. Сверху к нам по снегу «глиссировал» инструктор параллельного отделения (они были где-то рядом) – Александр Кузнецов.
За ним спешили его ребята. Кто-то из них помог мне спуститься вниз до травы. Потом – ничего на какое-то время не помню. Лицо было все ободрано, ободраны до мяса руки, не могла дышать – что-то болело в груди. К утру пришел спасательный отряд, врач. Катя погибла…. Потом для меня началась совершенно непонятная история. Приходили члены комиссии по разбору НС, пытались подвести меня к словам, что это я во всем виновата, потому что я упала первая. Был только один человек – Саша Кузнецов,

который приходил ко мне в медпункт (меня туда положили с перевязанными руками и поломанными ребрами) и говорил, чтобы я ничего не подписывала. Он, и моя ему благодарность, приходил и приносил еду. Есть сама я могла с большим трудом, потому что обе руки были сильно воспалены, загноились и на две трети оказались забинтованными, как в гипсе.
Саша помогал мне. Приходили и участники других отделений. До сегодняшнего дня я не понимаю – что меняли мои слова, даже мое признание вины – я упала первой, а потом покатились все? Но ведь инструктор на то и инструктор, чтобы предположить возможность срыва при такой расстановке участников и обеспечить работающую страховку.

Кузнецов А. – инструктор альплагеря «Металлург»

Возможно, учебная часть лагеря как-то пыталась спасти Меняйлова от разгромной дисквалификации, потому что в те годы в случае гибели участников, как правило, инструктора «раздевали» догола: снимали все звания и регалии. Что-что, а судить у нас умели. В общем, потом меня оставили в покое. Отпустили домой. Внизу, в Алма-Ате меня увидела мама Кати, она сказала: «Почему же ты осталась жива?!». Наверное, она имела право на такие слова. Я её поняла, не обиделась, хотя было горько.

В Ташкенте, под руководством Аси Нарижной (она потом уехала в Ленинград и жила в Ленинграде, ходила в горы) обвинения посыпались, как из рога изобилия. Но, кроме судей, нашлись и защитники. Все-таки меня «в наказание» не взяли на какие-то последующие сборы. Но альпинизм я не бросила.

Уже инструктор
Потом я выполнила в Чимгане норматив третьего спортивного разряда. И вот тут произошло очень важное в моей альпинистской «карьере» событие: В.И. Рацек – выдающийся исследователь-альпинист и географ, кроме того – отличный человек – зимой 1952 года взял меня на сборы по подготовке младших инструкторов альпинизма.
Окончила эти сборы я вполне успешно и стала необыкновенно важным человеком: младшим инструктором альпинизма. Быть этим инструктором мне очень нравилось. Нравилось проводить занятия с «новичками», опекать их, заботиться о них.

Тогда я не задумывалась, что сама-то еще мало чего знаю и умею, но действовать в качестве инструктора (учителя) мне хотелось невероятно. Это спустя много-много лет, я поняла, что педагогическая, то есть – инструкторская, тренерская деятельность позволяет реализоваться каким-то моим, тогда не известным мне, качествам личности.
Эти качества – умение организоваться, организовать и повести за собой, требовательность к себе и другим, высокая степень контроля и самоконтроля, постоянное желание самой узнавать что-то новое и передавать другим эти знания. А уж об увлеченности горами и трепетном к ним отношении нечего и говорить!

Альплагерь «Урожай». Внизу – Арзанов Альберт

В жизни ничего не происходит случайно: человек сам своими помыслами, действиями и поступками приводит себя к тому, к чему приходит – что с ним, как кажется, случается. Вот и со мной произошло именно так. Весной 1952 года Альберт Арзанов – Ташкентский альпинист и инструктор альпинизма (читайте в этой книге статью «Арзанов Альберт Ишханович (1928-1959)»)

– был приглашен Московскими альпинистскими властями на должность начальника учебной части альплагеря «Урожай» (позже был переименован в а/л «Дугоба»). Он стал набирать для летней работы в «Урожае» инструкторов. А их в Ташкенте было – «раз-два и обчёлся». И Альберт позвал меня. Представляете – что это была за радость?! Мало того, что в горы; мало того, что работать инструктором, так за это еще и зарплату платить будут! Ошарашив совершенно маму, которая всегда и во всем меня поддерживала, я укатила в горы на всё лето.

Маленький палаточный (4-х местные палатки) городок альплагеря расположился на берегу реки Дугоба. Горный район в Алайском хребте.

Сколько было в лагере инструкторов, точно не помню, но знаю, что их было совсем мало.

Район новый в альпинистском смысле, пройденных маршрутов на вершины не было, да и вершины сами все были нехожеными. Даже картосхем толковых не было. Мы с Арзановым для начала стали искать подходящие места для занятий на скалах, на снегу, на льду. А еще надо было подняться на ближайшие вершины, чтобы освоить и классифицировать по трудности простейшие маршруты. Так появились названия Замок, Гандакуш, Калькуш, Улитор, Ак-Таш (это все местные названия), Фергана. С Альбертом мы взошли на все эти вершины. Появились маршруты от 1 до 3 к/тр.
Альплагерь был готов принять новичков. Все это было сделано под руководством и при участии Альберта Арзанова, который, я бы сказала, открыл этот район, и этот альплагерь для альпинистов всей нашей страны. Мне кажется, что об А. Арзанове и его деятельности в альпинизме незаслуженно мало известно, незаслуженно мало написано.

Не стану подробно рассказывать о работе, скажу только, что в Ташкент я вернулась где-то в конце сентября – в начале октября. На химфаке уже начались занятия и уже студентов стали отправлять на сбор хлопка. Я пропустила учёбу и не успела выполнить несколько практических занятий по физической химии. Заведующий кафедрой физхимии мне ясно сказал, что к зачету в конце семестра он меня не допустит. Никакие просьбы и обещания мне не помогли.
Меня отправили в академический отпуск на год, хорошо еще, что не исключили совсем. Я была счастлива: год свободы!!!
Правда и стипендии тоже не стало…. Стыдно было перед мамой, потому что лишних денег у нас не было. Я пошла работать в какую-то школу пионервожатой, чтобы хоть немного участвовать финансами в жизни семьи.

Ноздрюхин В. – один из ведущих альпинистов Ташкента

А весной 1953 года пришло ко мне счастье: меня позвали водить на вершину Чимгана курсантов Ленинского Военного Училища в рамках их альпинистской подготовки. Позвал меня и мою подругу Маринку Коноплёву Виталий Ноздрюхин, известный в Ташкенте альпинист, начинавший ходить на Кавказе. Виталий руководил обучением курсантов.
Позднее я вышла за Виталия замуж.

Расписание нашей «работы» было таким: часам к 12 дня курсантов со старшим командиром привозили на машинах из Ташкента в Чимган. После обеда мы поднимались с курсантами на Западный гребень вершины Чимган, по пути занимались с ними техникой передвижения по травянистым склонам, по снегу. На гребне ставили маленькие палатки – «памирки» и на гребне ночевали. На рассвете выходили на восхождение. После спуска с вершины курсанты возвращались в Ташкент. Мы отдыхали и ожидали утром следующего дня новую группу. И такая круговерть продолжалась, наверное, вторую половину апреля и весь май-месяц.

Были и смешные истории.
Курсанты – здоровые ребята, но они не знали, что в горах одного здоровья недостаточно – нужна выносливость и воля. Приехав, они картинно отжимались на траве, делали стойки на руках – в общем «выпендривались». Мы на это смотрели с улыбкой: «Давайте, мальчики, давайте. А что вы скажете, когда пойдем на гору?». Мы-то с Маринкой за первые дни набрали такую спортивную форму, что хоть бегом на гребень Чимгана. На одном из таких восхождений народ стал «вымирать»: силы кончались, а выносливости было маловато.
Цепочка курсантов растянулась, появились отстающие, кто-то и вообще сел около тропы. А впереди снежные крутые склоны…. К нам подошел командир и сказал: «Девчонки, вы можете выйти вперед на небольшое расстояние и так двигаться впереди перед их носом?» Мы рассмеялись и «рванули» вперед. А ветер дул по ходу, и мы слышали, что говорил курсантам командир. «Вы! мужики вы или нет?! Вы видите – впереди идут какие-то две малявки, какие-то маленькие засранки, в чем только душа держится?! Вы думаете – им легко?

Но они же идут, не садятся ж…й (из песни командира слов не выкинешь) на снег! А ну – вперед!». И самое смешное, что это подействовало – ребята как-то встряхнулись, засмеялись и пошли резвее.
А уж как смеялись мы! Когда приехала следующая группа – к нам подошли курсанты и спросили: не те ли мы девчата, что «затащили» на Чимган вчерашних ребят? Мы, гордо задрав загорелые и облупленные носы, ответили: «Да, это мы! Так что готовьтесь». Дурочки и задаваки.

Школа инструкторов альпинизма на Кавказе
Ближе к лету 1953 года на Узбекистан выделили одну бесплатную путевку на Кавказ, в альплагерь «Цей», в Школу подготовки инструкторов. Оказалось, что в этот период никто, кроме меня (я ж была на вольных хлебах), ехать на Кавказ не мог. Мне профсоюз даже и дорогу на Кавказ и обратно оплатил, вот такие были времена! А я подумала – вот и научусь еще чему-то: Кавказ есть Кавказ, там лучшие в Союзе инструктора работают, там и горы другие, новых людей увижу. Села в поезд и поехала. И не боялась ведь ничего и никого: и такие были времена.

Кто бывал в горах Кавказа – знает, что Цейское ущелье – это красота обалденная!

Вот там и работала профсоюзная Школа по подготовке инструкторов альпинизма. Я попала в отделение женщины-инструктора, её звали Юля, а фамилии не помню, она, по сравнению со мной, была уже «немолодая»: может лет 35-40. На серьезные восхождения, по-моему, она уже не ходила. Красивая женщина, немного располневшая, не в лучшей спортивной форме, на лице её периодически блуждала высокомерная улыбка. Мне показалось, что ко мне она особой симпатией не прониклась.

Так как я уже одну школу закончила и имела 4 смены работы с новичками, то какие-то огрехи в действиях своего инструктора я видела, но никогда! не показывала вида. При занятиях на скалах Юля любила снять ботинки – «трикони» и гулять по площадке верхней страховки босиком, в ярко синих красивых носках. Был зачет по организации транспортировки пострадавшего на скалах. Я оказалась руководителем этого мероприятия.
Площадка маленькая, веревок много, народу тоже. Сумятица. «Пострадавший» укреплен на спине своего товарища. Начинается спуск. И тут Юля оказалась в своих шикарных синих носках у меня под ногами (в полном смысле слова), а ноги-то мои в «триконях»! Дальше понятно, что случилось. Дикий крик Юли: я наступила на синие носки! А в синих носках нога Юли! Хорошо, что я только краем своего ботинка задела её ногу. Я и сама сначала перепугалась до полуобморочного состояния. Но быстро пришла в себя, закричала, чтобы принесли аптечку. Тогда и поняла, что все не так страшно. Небольшие царапины, кое-где содрана кожа.

Но назавтра меня перевели в другое отделение. Начальник отделения Шакир Тенишев – огромных габаритов мужик – был отличнейший инструктор, с большим опытом восхождений и работы на Кавказе! Шакир учил меня передвигаться на кошках по леднику быстро и без страха, прыгать через трещины, забивать ледовые крючья.
В Азии льда для занятий, практически, нет. И Шакир, не жалея сил и внимания, упрямо добивался, чтобы я научилась этой непростой технике. Низкий поклон ему за это. Потом мы часто встречались на Кавказе и по-доброму улыбались друг другу.

Однако тихо и мирно окончить Школу мне не пришлось. Цикл обучения был закончен. Школа всем составом должна была идти через перевалы в другой район Кавказа. По пути участникам надлежало на практике показать – чему они научились. Отличное мероприятие. И я ждала этого похода. Но за день до выхода в поход у меня (и еще у нескольких участников школы) заболело горло, поднялась температура: диагноз – ангина и отстранение от похода. Реви, не реви – надо лечиться и только потом (никакого похода!) переехать на машине в ущелье Баксан, в альплагерь «Шахтер».

В новом для меня районе – Баксанское ущелье – я сходила, как учебный руководитель, на зачетное восхождение, там я сдала экзамен (в комиссии был Виталий Абалаков) и получила (вторично) звание младшего инструктора альпинизма. Баксанское ущелье – это легендарное место на Кавказе и побывать там – мечта всех начинающих альпинистов. И сердце моё все время трепетало от радости, что вот и я «в Баксане»! «Опять я Баксаном любуюсь, как сказкой»…

Не могу не сказать, что, окончив Школу на Кавказе, я стала инструктором, совершенно другого уровня: мой стиль работы с участниками, безусловно, изменился. Я приобрела массу новых знаний и умений и, как следствие – обоснованную уверенность в работе. Время от времени я вспоминала и анализировала наше восхождение на вершину Сыпучая… Действия П. Меняйлова меня, мягко говоря, удивляли: сколько же недопустимых ошибок им было сделано!

В то время, пока я болела, в Цейском ущелье прошел большой оползень (сель) – результат длительных проливных дождей и ослабления прочности склонов. Этот сель был настолько мощным, что, практически, снес, затопил весь альпинистский лагерь «Медик». Я не могу сегодня назвать точной даты этой природной катастрофы, но помню, что происходило это дождливой ночью. Нас всех – участников альплагеря «Цей» и остатки Школы – собрали в клубе лагеря «Цей»

. Кто-то из спасательного отряда в полной темноте (сель порвал провода и повалил столбы линии электропередач), тонким, напряженным голосом стал рассказывать, несколько трагично, что сошел сель, и угроза повторной катастрофы сохраняется. Но точной информации не было (и быть не могло). На меня всё это произвело большое впечатление, не скрою – было страшно и ничего не понятно.

Спустя десятки лет, я услышала этот голос и спросила обладателя: «В 1953 году Вы не работали начспасом в Цее?» – он ответил: «Работал»…. Альпинистский лагерь «Медик» был разрушен напрочь, его так и не стали восстанавливать. Мы ходили туда – помогали искать в завалах хоть какие-то документы участников и сотрудников лагеря, которые ночью от ужаса бежали кто куда. Кругом лежали застывшие потоки грязи с камнями разной величины…
Разбросанные вещи, мебель… Сель утащил вниз даже стационарные деревянные домики… Реки и ручьи были переполнены водой, мосты – снесены…

Все напоминало страшноватую сказку.

Обученная и окрыленная я вернулась в Ташкент. И в 54-55 гг. работала в а/л «Урожай» командиром отряда новичков и значкистов. Ходила в Чимгане, в «Урожае» на восхождения, выполняя постепенно нормы 2-го разряда и выше.

Однажды с отрядом новичков я поднималась на какой-то перевал – в те годы было требование перевального похода. Подъем на перевал протяженный, по мелкой осыпи с лежащими большими камнями. Жара, воды нет, идем уже больше часа, рюкзаки у моих новичков нелёгкие, а еще вверх «пилить» и «пилить». Решили сесть передохнуть.
Я всех расположила с краю осыпи, люди сидели боком к склону. Вроде бы – все безопасно. Но один из молодых и шустрых инструкторов (я не заметила, как это произошло: что-то объясняла участникам) вдруг оказался над сидящими людьми. Он «ловко» прыгнул, сдвинул склон, и сверху почти прямо на отряд пошел огромный камень.

Попова и Корчевский В. в альплагере «Урожай»

Дальше я почти ничего не помню. Все мне рассказал Виля Корчевский – мой самый опытный помощник и моя опора в работе с отрядом. Он сказал, что я молниеносно вскочила и заорала: «Встать, тра-та-та вашу… тра-та-та мать… тра-та-та все вправо!», это был громкий поток нецензурной брани.

Буквально в одну секунду народ вскочил, не оценивая самой опасности, а от моего короткого и мощного «сигнала», и убежал вправо, совсем к краю осыпи. Камень пролетел мимо, он даже не задел брошенных рюкзаков. Я рассказала это для того, чтобы стало понятно, как критическая ситуация может мобилизовать человека. Не хочу лукавить и говорить, что я никогда не знала неприличных слов. Во время войны я какой-то период времени была в детском доме в Кировской области (г. Малмыж), там я научилась всему и «матерным» словам в том числе. Но я никогда, никогда не использовала этих слов в своем общении.

Эти слова были, я так думаю, складированы в подсознании. И в аварийной ситуации они «вышли на работу» и сделали своё дело. Нерадивый инструктор (а ругань относилась к нему в первую очередь, и он знал это) шел потом, молча, низко опустив голову. Я с ним о случившемся больше никогда не разговаривала. Участникам, моим новичкам я принесла извинения за такой «педагогический» прием. Они улыбались, смеялись и говорили, что, де, зато все в один миг сделали то, что надо.

А, с большой вероятностью, могла произойти авария. Я считаю, что тут моей большой заслуги не было, потому что за меня, практически, все сделало подсознание: животный инстинктивный страх – реакция – действие. Вообще-то, я очень не люблю использование в разговоре, как бы походя, нашего русского мата.

В команде «Эльчибековцев»
В 1956-1957 гг. я в горы не ездила: у меня родился сын Вадим Ноздрюхин.

1957. Ия и сын Вадик Ноздрюхин

Мама я была молодая и, как видится сегодня, глупая, потому что не понимала, что мои занятия альпинизмом забирают маму у сына. Притом, что я бесконечно любила своего Вадюшку, я позволяла себе в это время все заботы о нем переложить на свою маму. Слава Богу, Вадик вырос отличным сыном и человеком. Я довольно рано стала возить его в горы.

Он ходил на хорошие восхождения с ребятами нашей секции. Но позднее, когда Вадик окончил биофак ТашГУ, он круглогодично стал работать в горах на метеостанции ледника Абрамова, и опыт альпиниста ему помогал в работе. Однако дальнейшие занятия альпинизмом стали неактуальными: горы были всегда рядом.

Вадим Ноздрюхин на леднике Абрамова

В 58 году мама моя – Нина Ивановна Пилявская – согласилась отпустить меня на восхождения в команде Вадима Эльчибекова. Вадим «вешал лапшу» маме, что поездка не опасная, что они меня берут, потому что я очень хорошо пою, что я веселая и заводная. И мама поверила – Вадька мог убедить кого угодно.

Пилявская Нина Ивановна – мама Поповой

А фактически в 1958 году я сделала в группе Эльчибекова все свои самые лучшие восхождения. Но надо сказать немного о команде ребят, которые в те годы ходили с Вадимом. Вадима я, естественно, знала давно, потому что мы почти в одно время начали заниматься альпинизмом.

И я очень дружила с Эльчибековым, он умел дружить преданно и по-настоящему. Мы обсуждали все, что касалось альпинизма и нашей жизни. Я бывала дома, в его семье. У него была замечательная бабушка. Необычайно гостеприимно угощала всех, кто приходил в гости. Мне запомнились её котлеты необыкновенной вкусноты. Мама Вадика занимала высокий пост в Совете Министров УзССР. И однажды оказала мне очень весомую и жизненно важную помощь.
Не могу не вспомнить, как в один прекрасный вечер друг Вадима – Е. Персианов – привел домой Вадика в весьма крепком подпитии. Персианов постучал в дверь квартиры. Дверь открыла бабушка. Внук, практически, рухнул к её ногам. «Бедный мальчик, как ты устал на работе!», – всплеснула руками эта святая женщина. Эта история, как легенда передавалась от человека к человеку!

Друзья – Попова и Эльчибеков В.

В то время в команде Вадима собрались ребята – в основном студенты Ташкентского Политехнического Института. Виля Корчевский, Миша Гиленко, Женя Персианов, Виталий Сац-Дмитрук, помню хорошо и других – Диму Андреева (Димка был человеком огромной души, набит чувством юмора и любви к жизни), Колю Луцыка, Гену Овчарова и др. Многих, к сожалению, уже нет….

Все эти ребята – светлые головы, сегодня их назвали бы интеллектуалами. Они неплохо учились, много читали, много всего знали, любили петь, знали много стихов. Общаться с ними – одно удовольствие. Быть с ними в одном коллективе – мечта. Поэтому я, конечно, ощущала себя совершенно счастливой. Сам Эльчибеков – личность яркая, незаурядная, щедрая, с распахнутой душой, великолепный организатор. Отличный альпинист. Отличный товарищ. В этой группе (у меня уже был 1 разряд) я ходила на замечательные восхождения и совершенно неважно – какой категории сложности были маршруты.

Первовосхождение на вершину Гаджир.

Гаджир

Ясно, что раз – первовосхождение, то знали мы и о горе, и о намеченном маршруте очень мало. Это были времена, когда еще не было очень строгих требований к оформлению маршрутных листов. Мы и сам маршрут четко увидели только с перевала Гаджир. Скалы, местами серьезные, снежные участки и снова скалы.
В общем – спускались мы с горы почти в полной темноте. Я не знаю, какие ощущения испытывали другие, но во мне страха от неопределенности не было совершенно. Во многих местах мы спускались по пути подъема, где-то уходили в сторону.
Эльчибеков был необыкновенно серьезен и осторожен: все мало-мальски опасные участки провешивались веревками. Очень хорошо оказаться внизу около палаток! Вадим в разговоре со мной позже сказал: «Ты, Попиха (так меня тогда называли друзья), какая-то или железная или глупая: ничего не боишься». Я подумала: «Скорее второе. Потому что ничего не боятся только глупые люди».

Первопрохождение траверса Шаит-Бурсун.

Шаит-Бурсун

Траверсы, как правило, сложны своей протяженностью. А это значит – много груза на каждого человека на всем маршруте. Это значит своеобразная тактика работы: надо сохранить запас сил, продуктов, снаряжения на весь траверс.
Выход к Шаиту начинался с подъема на перевал (не помню названия) по крутющему снежному склону. Снег рыхлый, формировать ступени на нем очень тяжело. Ну, и мы понимали, что склон лавинно небезопасен. Потому вышли затемно, двигались прямо вверх. Я думаю, что альпинистам, которые попадали на такие склоны, наши действия понятны. Умотались все и вконец.

О себе я молчу. Вадим, по-моему, с Сережей Саввоном (может быть, был еще кто-то) нашли в себе силы выйти на обработку скальных взлетов для завтрашнего движения. А меня и Виталия Сац-Дмитрука оставили готовить площадку под палатку. Никаких подходящих мест для этого мы не нашли, пришлось что-то расчищать, носить какие-то плиты и укладывать их одна к другой. И вот тут я поняла, что такое усталость, когда просто теряешь управление собой. В голове шумит, а высота-то совсем небольшая еще. Это не горная болезнь. Я ничего не сказала Виталию, но этот внимательный друг все увидел сам.

Сразу же набил крючья, натянул на полке перила, велел мне пристегнуться. Он ничего не спрашивал, не жалел меня, не ограждал от нагрузки. Какой же это был замечательный и тонкий Человек! Мы вместе ра-а-а-б-о-о-тали! И постепенно, очень постепенно я приходила в себя. «Строительство» заняло, я думаю, несколько часов. А потом мы топили снег для чая, может быть, даже что-то варили. Как я была благодарна Виталию за его такт и понимание! Он трогательно оберегал меня.
А ночью, краем задев наши следы, с перевала сошла мощная лавина…. Спали, если это можно было назвать сном, мы очень сложно, потому что все были пристегнуты к перилам, проходящим по коньку палатки. Когда утром осторожно, ну очень осторожно! мы один за другим выползали из палатки, то Эльчибеков отметил: «Хорошо, что мы к краю площадки положили Попиху, а не меня – стащил бы я всю палатку своим весом к… матери!».

И, правда, палатка вместе с нашей «конструкцией» настораживающе повисла на краю площадки. Хорошо, что хорошо кончается. И мы продолжили путь: перила, перила, перила. Как ребята здорово эти перила вывесили: и для идущего по перилам минимум сложностей и опасности, и для последнего – крючья были забиты очень грамотно. Я все это отмечала, училась. Больше я так не уставала.

Первопрохождение на пик Узбекистан «по подушке»

Узбекистан

На этом маршруте начинаешь подниматься по границе снега и скал, не выходя вправо на «снежные просторы». А хочется – кажется, что там попроще. Но Эльчибеков упрямо месит снег по левому краю. Техника движения на снегу всем известна – мы ничего не изобретали. И вдруг Володя Кленов говорит эдак в эфир: «А это почему не все члены группы топчут снег?».
Кленов делает шаг в сторону. За Кленовым иду я. Думаю: «Ах, ты гад Кленов!» и начинаю топтать ступени. А ножки-то короткие, ступени частые (для мужиков), хотя снег вполне рабочий, не очень трудозатратный. Народ наблюдает с интересом – когда Попиха пошлет Кленова подальше. А я в том сезоне была хорошо тренирована. Да еще и амбиции – «знай наших» – бушуют. Топчу себе…. Не помню – сколько я протоптала, но Кленов заорал: «Ладно, сдаюсь!»

По склону прокатился общий хохот. После выхода с «подушки» идет, в общем, не самый сложный, хотя вовсе и не простой гребень. Мы все честно отработали и подошли снова к «подушке» для спуска. Настроение, сами понимаете, отличное. Эльчибеков, не долго сумняшиси, выходит на снег и, сказав нам: «Подождите, я посмотрю», – начинает глиссировать. И тут мы видим «тайну подушки»: во многих местах под снегом лед! Сегодня бы все хором сказали: «Бли-и-и-н!». А тогда – сцена молчания из «Ревизора»…. Вадька всегда был очень здоровым лосем, Бог дал ему недюжинную силу. Но его так потрепало, так накульбитило, что мы все тихо-тихо, поджав хвосты, вбивая пяточки, не торопясь, опираясь на ледоруб по краюшку, по краюшку отработали спуск. И опять же – все хорошо, что хорошо кончается.

Сегодня, при наличии большого набора шикарного снаряжения, эти маршруты, может быть, и не покажутся сложными – мы же ходили, в основном, на личных технических ресурсах, выкладываясь полностью. Мы ни с кем не соревновались, разве что с собой.

Я доверяла Вадиму полностью. Он много работал первым, выходил вверх и кричал: «Попиха, давай». Часто я поднималась по перилам к нему, а он стоял или сидел, упершись в скалы ногами, и просто держал в руках веревку. «Ну, а теперь давай сделаем страховку для всех». Я точно знала, что в любой ситуации он меня удержит. А чего держать-то маленькую пигалицу?! При спуске с вершины Бурсун (траверс Шаит-Бурсун) Вадим шел последним. Уже все сидели на скальном гребешке, покрытом льдом. Светило солнце, все расслабились: скоро должны быть внизу после длинного траверса. Вадим спустил на гребень меня и, не отстегиваясь, пошел вниз в «триконях» то по скалам, то по льду. Почему-то он зацепился за камень, упал, соскользнул с гребня и стал, как бы неспешно ускоряясь, катиться по ледовому склону.

Веревка поползла медленно за ним. Склон совсем недалеко кончался скальным многометровым сбросом. Раздался крик: «Ика, отстегивайся! Отстегивайся, сука, тебе говорю!». Я стала судорожно смотреть – как и куда прыгнуть, чтобы веревка стала страховать Вадима. Кто-то из ребят подскочил и схватил веревку между мной и Вадькой.

В это время Вадим сам задержался. Эту сцену молчаливого ужаса я вижу перед глазами и сегодня. Какое-то время все молчали. Вадим подошел к нам и, как ни в чем не бывало, буднично сказал: « Ну, пошли вниз». А внизу спросил: «Почему ты не отстегнулась, когда я кричал?». А я и сегодня не могу ответить на этот вопрос. Вечером, сидя уже внизу у костра, я пела «Шагане, ты моя Шагане», Коля Луцык душевно читал стихи Светлова «Черный крест на груди итальянца…»…

Позже я была свидетельницей, сидела рядом с Вадимом, когда на каком-то восхождении произошел срыв Димы Андреева на снежно-ледовом склоне. Помню, что Вадька подскочил к крюку с карабином (наверное, там кто-то страховал Диму), он, насколько смог выбрал веревку, а когда веревка натянулась – зажал её так, что пальцы его руки онемели. Никто не мог какое-то время руку разжать. Нет, нет, он не был героем. Он так поступал, потому что иначе не умел.

Но, когда я «выросла»: и в альпинистском смысле, и особенно, как тренер – я постоянно находилась в оппозиции к Вадиму. Очень высоко оценивая его организаторские качества, его личный уровень альпиниста, его человеческие особенности – я никак не могла согласиться с его стилем руководства ребятами, как спортсменами. Особенно во времена, когда наша секция «Буревестника» обрела своё лицо, и свой стиль работы в горах. И я постоянно «воевала» с ним: почему его ребята (безусловно – талантливые альпинисты) регулярно не тренируются; почему частые алкогольные возлияния в команде воспринимаются, как норма; почему в команде отношение к безопасности в горах не отвечает современным требованиям и т.д.?

С глазу на глаз я в сердцах даже орала ему, что он – вообще не тренер! А он только смеялся: «Надо же, какую кобру на груди вырастил!»

Случались аварии, которых могло бы и не быть…. И опять снова и снова я озвучивала свои претензии. Но ничего не менялось. На эти темы мы говорили на разном языке!

Нередко на заседаниях Федерации альпинизма вставал вопрос о том, чтобы наша секция передавала своих КМС-ов в сборную команду Узбекистана под крыло Эльчибекова. Я категорически протестовала. Но однажды (1986 г.) один из наших сильных спортсменов – Николай Калугин – решил пойти в группе сборной на зимнее восхождение – п. Коммунизма. Отговаривала я Колю, как могла. Не получилось. Коля на этом восхождении погиб. Погиб по какой-то непонятной глупости. Можно, конечно, не верить в предчувствия, но, когда мне позвонили по телефону и сказали, что на п.Коммунизма погибли два человека – я прошептала: «Калугин?». (Подробнее читайте в АСС 13 – «Горы. Люди. Жизнь»). Я не находила себе места и оправдания за то, что не уберегла парня. Вадим, понятно, был в этом конкретном случае не при чём: ребята неправильно что-то сделали сами. Но говорить, что-то обсуждать не хотелось.

Калугин

Эта борьба внутри меня не затихала: с одной стороны Вадим был тем, может быть, единственным человеком, который открыл мне зеленый свет в сообщество спортсменов-альпинистов, с другой – он был мой добрый Друг, но идейный противник. Вадим умер от онкологии: мне кажется, что он очень многие свои неприятности (а они, несомненно, были), многие свои переживания загонял в себя и жил с большим внутренним напряжением.

Наш спор так и остался неоконченным, но осталась какая-то большая боль…. Наверное, все-таки, главным во всем этом была потеря Друга, для которого я не сумела найти нужных слов.

С нами, как я уже говорила, на траверс Шаит-Бурсун ходил Сережа Саввон: в Дугобу приехали работать Ленинградские инструктора и, очевидно, среди них был и Саввон. Умница, широко образованный человек, с чувством юмора, не без хитринки – Сергей сразу пришелся ко двору. Когда, уже много позднее траверса, я встречалась с Сергеем где-нибудь в экспедициях, то это всегда была встреча давних друзей.

Сборы на леднике Егорова 1958 год
В июле-августе 1958 года как-то так на небе встали звезды, что мне пришлось руководить спортивным сбором молодых альпинистов Узбекистана, которые могли впоследствии стать членами сборной команды Республики. По своей некомпетентности в проведении таких мероприятий, а подсказать было некому, я смело согласилась на такое рискованное дело и потом не раз пожалела об этом. Пожалела – потому что взвалила на себя непосильный груз: организацию, всякого рода обеспечение, спортивную часть (восхождения). Мероприятие должно было проходить за перевалом Ак-Таш, в районе ледника Егорова.
Из-за неверного тактического плана подготовки, намеченного мною, заброски «съели» массу времени, потому спортивные задачи резко сократились. Участники сбора – в основном отличные ребята: здоровые, активные, веселые – хорошо передвигались на любом рельефе. Но обеспечение безопасности в горах – для них было понятие отвлеченное. Они (да и я тоже) находились в том спортивном возрасте, когда уверенно считали, что уж с нами-то ничего не случиться. Слава Богу – не случилось, однако бывали моменты весьма острые и тревожные.

Но все-равно сбор прошел успешно: ребята походили на хорошие маршруты. В среднем они совершили по 10-12 восхождений разной категории сложности.

Восхождением на пик Ленинградец 4б к/тр. я руководила классной компанией: Л. Овчарова, А.Лябин, В. Воронин, Г. Чеканов, В. Лаптев, Ю. Шилов, может, кого-то забыла. Позже почти все эти ребята стали членами сборной Узбекистана. Эти мужики были по альпинистски одаренными от Бога, но весело бесшабашными, о чем я еще только догадывалась. Маршрут в основном скальный, рабочий, соответствующий своей классификации. Но страховку-то никто не отменял? Подходим к двум почти параллельным скальным контрфорсам, я знаю, что любому такая работа вполне по силам. Говорю Гене Чеканову и (по-моему) Толику Лябину (может быть, Воронину): «Ребята, посмотрите – по какому контрфорсу вам проще будет пройти и работайте». Мы в этот момент стоим рядом. Знак согласия. Все остальные уходят под маленький скальный козырек: береженого Бог бережет. Тихонько о чем-то разговариваем, ждем команды сверху. Слышу: «Ика, готово!». Выхожу из-под козырька и немею. Эти два олуха-юмориста взяли каждый по веревке и…, каждый поднялся по своему контрфорсу свободным лазанием без страховки, как ящерица!
И не свалили ни одного камня!

Я от удивления, от возмущения буквально очумела. Что делать? Ругать? Кого? Их, себя? И место ли, и время делать это на маршруте? А как же воспитательный момент? Я же тренер, как могу такое пропустить? Это все вихрем прокрутилось у меня в голове. А эти две шкодливые мордяки почувствовали, что «накосячили» и заорали: «Ика, прости, прости нас!
Мы больше так никогда не будем!». Я сейчас, конечно, не отвечаю за дословность, но смысл был такой. Разбирались мы уже внизу. Я сказала все, что я думаю и в их, и в свой адрес. Ну, не могла я на них злиться! Я знала, что, не дай Бог, что-то случится – эти ребята будут жертвенно помогать из последних сил. Особенно этим отличался (его уже нет) Гена Чеканов, таких людей земля рождает нечасто.

Для меня, как для руководителя альпинистским мероприятием – это было боевым крещением. Хорошо еще, что тогда не проводились детальные анализы, что и как было сделано. Я думаю, что иначе меня за просчеты и ошибки по голове не погладили бы. В своё «оправдание» я могу сказать только то, что все это делала я с огромным энтузиазмом и с полной отдачей энергии и скромных знаний. Сборы, кроме опыта и нескольких восхождений, подарили мне много надежных друзей, отношения с которыми сохранялись до моего отъезда из Ташкента в Санкт-Петербург. Вот и сейчас Толик Лябин помог мне вспомнить какие-то детали тех сборов: прислал письмо из Ташкента.

Между прочим – первопрохождения в этом «нехоженом» районе годом раньше делали альпинисты общества «Крылья Советов» города Ленинграда. С вершин мы снимали их записки.

Мастер спорта по альпинизму
В 1959 году мне присвоили звание МС СССР по альпинизму. Я, не буду лукавить, очень этим гордилась. А Комитет по физкультуре и спорту поставил еще одну галочку в графе выполнения норм МС, что для узбекского альпинизма было немаловажно. Часто говорят, что де женщин в альпинизме натаскивают мужики.
Возможно, так и бывает. Я могу говорить только о себе. Мне всегда было непросто таскать тяжелый рюкзак, мне всегда было трудно преодолевать длиннющие подходы к маршрутам, но передвижение по скалам, снегу и льду было для меня тогда не очень сложным, хотя тоже требовало много сил, психологического напряжения и внимания.

Ходила я на восхождения не для каких-то клеточек в нормативах, а для своего интереса, может быть – любопытства, но главное – для удовольствия быть в группе симпатичных мне людей. Да, мужики меня тяжело не загружали (во всех отношениях), во-первых, потому что были настоящими мужиками, во-вторых, потому что я старалась всегда и везде быть им помощницей по максимуму: все, что было посильно, я делала с полной отдачей.

Подсознательно я понимала, что ребята мне ничего не должны, если они проявляют ко мне внимание и помогают мне – поклон им и благодарность за это. Разве это значит, что меня «натаскивали»?! Нет, это значит, что каждый из нас отдавал друг другу то, что мог и хотел.

Уже, работая на Кавказе, в альплагере «Узункол», в 1963 (или в 62) году я ходила на восхождение в группе инструкторов лагеря. Мы прошли маршрут на вершину «Двойняшка».

Вершина Двойняшка

Гора – красавица! Группа была «сбродная»: кто мог идти, у кого было время, те и пошли. Но внутригрупповых отношений – никаких! Мы работали в одном альплагере и всего-то. Самое обидное в том, что никакого!!! удовольствия восхождение мне не принесло. Маршрут скальный, скалы сложные. Много перил. Я вспомнила работу ребят на Шаите, их заботу о тех, кто пойдет по навешенным ими перилам. Здесь все было по-другому.

А уж обо мне, моем маленьком росте, коротких ногах и руках никто и не задумывался. Веревки были навешены только так, как было удобно первому. Сейчас я думаю, что первый-то сам оказался не очень силен, потому и думать о других было сложно. Отличительной чертой восхождения были многочисленные дюльфера в провал между вершинами «Двойняшки».

Тут я была в своей тарелке.

Спуск

Это я исполняла лихо. Лишний раз я уверилась, что ходить на горы надо со своими, близкими тебе людьми. Иначе – лучше не ходить!

Начальник Учебной части альплагеря «Дугоба»
С работой по специальности в начале 60-х годов у меня что-то не заладилось – наверное, слишком много помыслов и внимания отдавала альпинизму.

В это время в альплагере «Дугоба» освободилось место Начальника учебной части (Начуча). Я вбила себе в голову, что хочу пойти работать на эту должность. Это притом, что в Ташкентском спортивном руководстве меня никто особо-то брать и не хотел. В Узбекистане женщина-руководитель не очень приветствовалась, да еще молодая, никому неизвестная. Но я так убеждала, доказывала, организовывала общественное мнение (как танк!), что, в конце – концов (1960 г.), меня утвердили на эту должность. «Если я чего решил, то выпью обязательно!». Я радовалась очень.
Вот только чему? Реализации амбиций, победе своего упорства, возможности попробовать в альпинизме еще что-то новое, чему? По-молодости, может и по-неумению видеть подводные камни этой деятельности, я не учла, что эта должность насквозь пронизана рисками и ответственностью, часто даже в тех случаях, когда прямого отношения к происходящему начуч не имеет.

И я получила, как теперь говорят – по полной программе. В моей работе было так много хорошего, интересного, у меня появилось так много друзей и не только из Узбекистана, что все плохое как-то со временем улетучилось. Осталась только радость, что это было.

Главным в лагере был начальник лагеря. Это был не альпинист, а какой-то управленец. Его постоянно не было в лагере: он занимался какими-то важными делами. Потому, практически, вся жизнь (и спорт, и быт) перешла под моё управление. А я – дурочка – радовалась: никто мною не командует. В учебно-спортивной работе все двигалось нормально. Народ учился, ходил на восхождения, в дни отдыха танцевал, устраивал представления КВН и пр. А я получала ощущение счастья от причастности ко всему этому.

Бывали и неприятности, травмы и спасательные работы, что стоило мне огромного напряжения, потому что опыта такой деятельности не было. Шел рабочий процесс. Я училась, училась, училась. По своей доверчивости (а скорее – глупости) и вере в хороших людей я, по просьбе бухгалтера лагеря, подписывала за начальника какие-то накладные, раскладки продуктов для столовой и пр. Это совершенно не входило в мои обязанности, но мне говорилось, например: «Иначе не будет готов обед для всего лагеря».

И я подписывала. Через год на начальника лагеря было заведено уголовное дело за кражи. Меня вызывали к следователю, бесконечно допрашивали, устраивали мне очные ставки с какими-то людьми. Потом, когда для меня все кончилось удачно, следователь сказал, что мне повезло, потому что начальник повторял, что в лагере был мало, а все делала Начуч.
Следователь доказал мою непричастность и невиновность, замечу – без всяких денежных вложений с моей стороны. Объявили мне выговор за халатность, хотя и сегодня я этой формулировки не понимаю, но тогда я радовалась, что эта «тягомотина» закончилась.

Я старалась окружать себя близкими людьми, на которых могла положиться, теперь бы сказали – создавала свою команду. И не ошиблась: в сложную минуту они были рядом и поддерживали меня. В дальнейшем потребность всегда иметь за спиной «свою команду» стала стилем моей тренерской работы.

Траверс трех вершин на Памире
В сезоне 1960 года, работая Начучем в а/л «Дугоба», я выкроила время (до сих пор не понимаю – как мне это удалось) и с командой своих «Буревестниковцев» в качестве руководителя поехала на Памир, в район пика Октябрьский. Пик Октябрьский расположен на стыке хребтов Заалайский и Зулумарт, Восточный Памир. Основной целью экспедиции (а это была настоящая 15-дневная экспедиция) был высотный траверс вершин: пик Единства (6.673 м)

пик Единства

– пик Октябрьский (6.780 м) – первовосхождение на безымянную трехглавую вершину (6.260 м) .

пик Октябрьский, 6.260 м

Трехглавая вершина

Всего нас было 15 человек. Все участники, кроме Е. Персианова, опыта высотных восхождений не имели. Но когда-то же надо начинать?!

И 22 июля мы начали…

Попова и Персианов Е.

Все было вдиковинку. Памирский тракт, езда на автомашине по абсолютному бездорожью, в клубах пыли по руслу реки Караджилгасай и Горы! Нас окружали Горы, по своей мощи и красоте нами невиданные! Я не могу вдаваться в подробности, но скажу, что все мы были потрясены этим величием. Мы даже не представляли себе, что ледники могут изобиловать таким потрясающим разнообразием ледовых форм: казалось – ты попал в какую-то сказку к снежной Королеве.

Не могу не рассказать о смешной встрече с альпинистами Грузии где-то под языком ледника Октябрьский. Объясню – почему смешной. Мы разгружали машину, когда увидели, что издали к нам направляется несколько шикарно одетых мужиков – альпинистов. «Кто бы это мог быть?», – подумали мы. В те годы мы все были экипированы, мягко говоря, неважнецки: ботинки – трикони, шерстяные свитера, и штормовые зеленые куртки с брюками (как всегда подобранные не по размеру), как мы говорили – «цвета мрачной любви». Вязаные шапочки завершали эту «красоту». Женщины в таких «одежках» вообще смотрелись карикатурно. Но… других не было.

А тут двигались яркие цветные пуховые куртки! Какие-то красивые шерстяные брюки! Это были альпинисты Грузии!

Они подошли к нашим ребятам и спросили – кто тут начальник? Им указали на меня – какую-то маленькую, обряженную в штормовку тетеньку. Я слышала, как кто-то из этих красавцев переспросил: «Это вот эта?!». Надо было слышать их удивление, усмешку! Я развеселилась сразу. Грузины подошли и «познакомились», я пригласила их в гости. Они спросили о планах, я кратко рассказала. «У нас к вам будет дело»… Позже выяснилось, что в их планах есть первовосхождение на вершину 6.260 м.
И нас просят «уступить» им, так сказать, очередь: я же о наших планах им рассказала. Позже они приходили к нам не один раз, улыбались нам и мне в частности, демонстрировали своё уважение и пр. Пик высотой 6260 м. имел три вершины. Вероятно, мы их как-то «поделили». А в благодарность грузины нам дали на траверс свою палатку: тонкую, легкую, непродуваемую. Они никогда не приходили к нам в гости с пустыми руками (это же Грузия!): сухие фрукты, хорошие шоколадные конфеты, чай для заварки…и пр.!

Мы организовали «базовый лагерь» на морене, приблизительно, на высоте 4.100 м. и, не теряя времени, начали акклиматизацию – пошли на близлежащие безымянные вершины – пики 6.041 м. и 6.146 м.

Пики 6041 м и 6146 м. Памир

Так как наш базовый лагерь стоял на морене достаточно высоко, то вершина над лагерем показалась нам и не очень высокой, и не очень сложной. Нам в голову не приходило, что это – пик 6.041 м. Какая наивность!

Мы решили, не откладывая, идти на этот пик. Во-первых, нас почти сразу стал валить с ног ветер, он был настолько мощным, пронизывающим и холодным, что складывалось впечатление, что ты идешь раздетым. Во-вторых, ветер сдувал снег и мы часто попадали на открытый лед – хорошо, что крутизна склона была небольшая, а то пришлось бы надевать кошки (это под таким-то леденящим ветром!). В-третьих, с каждым шагом дышать становилось все труднее…. Мы все дошли до вершины. А когда спустились вниз, то встретили ребят из Грузии, они сказали, что забрались мы на пик 6041м. Вах! Мы неправильно сориентировались. Теперь все встало на свои места. Через пару дней мы сходили на пик 6146 м. Как хорошо было спуститься вниз с мыслью, что мы были выше 6000 метров!

Наконец, 2 августа наступил момент нашего выхода на траверс. Основной состав 5 человек. Люди отбирались по результатам акклиматизационных выходов и по праву идти на маршрут 5 категории сложности.

Руководил траверсом Е. Персианов, участниками стали – Г. Калинин, Б. Кривцов, В. Бурнашев, И. Попова. Все остальные, кто мог и был здоров, пошли, как вспомогатели, до перемычки под п. Единства (6.673 м).

Не стану подробно рассказывать, как и почему человек, поднявшийся на высоту в 6.000 м, чувствует себя очень и очень «неважнецки». И мы не были исключением: кислорода для дыхания и восстановления организма не хватало всем, правда, каждому по-своему. Мне, например, трудно было ночами: спать невозможно, мучаешься от какого-то забытья, но наутро хватало сил для новой работы. А кто-то страдал физически от общего действия высоты: очень болела голова, кого-то тошнило, человек не мог ничего есть, плохо работал на скалах, хотя на меньших высотах был отличным «технарем».
Все это называется – горная болезнь. На пике Единства мы сняли записку группы Евгения Белецкого. Он руководил в 1955 году совместным восхождением советских и китайских альпинистов. Это они назвали безымянную вершину высотой 6.673 м. пиком Единства, в честь дружбы советского и китайского народов.

Подходы по леднику Октябрьский до выхода на перемычку под пик Единства заняли у нас полных три дня: ледник оказался исполосованным в разных направлениях глубокими трещинами и сложным в прохождении. Непосредственно на траверс мы затратили шесть дней, из них почти пять дней шли на высоте более 6.000м. Снег, лед, скалы – работа на такой высоте непростая. Так получалось, что я на высоте чувствовала себя часто лучше, чем наши парни. Очень хорошо помню, что где-то на подъеме толи на п.Единства, толи на п. Октябрьский были навешены перила на скалах. Со мной шли, по-моему, В. Бурнашев и Г. Калинин.

Они были совсем без сил, их тошнило, шатало. Я предложила пройти перила последней, выбить немногочисленные крючья и собрать веревку. Они согласились. Все это сделав, я подошла к ребятам, они сидели на рюкзаках совсем обессиленные. Тихо внутри себя я на минуточку погордилась. Но только на минуточку, потому что ведь моей заслуги тут было мало: силы мне дала природа. Так, поддерживая друг друга, мы все вместе эту работу на траверсе выполнили. На одном из пиков массива «6.260 м.» мы сняли записку наших вспомогателей: они днем раньше первыми поднялись на эту вершину. В 20 часов 10 августа мы спустились в базовый лагерь. Нас, естественно, ждали и встречали наши ребята.

Кавказ: май 1961 г. Методсбор по повышению инструкторской квалификации
В мае 1961 года я проходила методический сбор по повышению инструкторской квалификации: я должна была получить звание «Старший инструктор». Звание это я весьма успешно заработала. Но я хочу рассказать о замечательном знакомстве с замечательным педагогом и человеком – Ильей Александровичем Мартыновым.

1961. Попова и Мартынов И.А. на Кавказе

Я попала к нему в отделение для обучения. Это был пожилой человек (по сравнению со мной), с умными, но какими-то грустно-настороженными глазами. Позже, когда мы очень подружились, я поняла, что выражение глаз – это отражение его непростой жизни. В войну немцы угнали его с Украины в Германию, где он работал «на хозяина». Когда он вернулся, то попал с семьей на поселение в Сыктывкар. Когда «отбыл» это наказание, то многие старые знакомые-альпинисты не подали ему руки: какой-то «добрый человек» распустил слухи, что в оккупации Илья Александрович был полицаем. Даже мне об этом говорили мои знакомые, когда увидели, что мы с Ильей Александровичем часто о чем-то разговариваем. Потом жизнь и правда взяли своё, но вот даже в 61 году меня «предостерегали»…

Мартынов и Попова в Харькове (90-ые годы)

Я не знаю – почему, но этот человек проникся ко мне доверием и симпатией. Он, конечно, как опытный альпинист и тренер-педагог, сразу увидел все мои пробелы и огрехи в знаниях, как инструктора, так и спортсмена. Он учил меня требовательно и сурово, не давая скидок на то, что я – женщина. Это был безусловный профессионал – альпинист, и тренер-методист. Об этом, я уверена, знают и сегодня все альпинисты, потому что он написал не одно методическое руководство, книги по альпинизму. Его конек – обеспечение безопасности альпмероприятий и методика проведения разного рода спасательных работ. Я не могу здесь в подробностях рассказать, как много он сделал для школы альпинизма в Советском Союзе.

Я попала к нему в отделение для обучения. Это был пожилой человек (по сравнению со мной), с умными, но какими-то грустно-настороженными глазами. Позже, когда мы очень подружились, я поняла, что выражение глаз – это отражение его непростой жизни. В войну немцы угнали его с Украины в Германию, где он работал «на хозяина». Когда он вернулся, то попал с семьей на поселение в Сыктывкар. Когда «отбыл» это наказание, то многие старые знакомые-альпинисты не подали ему руки: какой-то «добрый человек» распустил слухи, что в оккупации Илья Александрович был полицаем. Даже мне об этом говорили мои знакомые, когда увидели, что мы с Ильей Александровичем часто о чем-то разговариваем. Потом жизнь и правда взяли своё, но вот даже в 61 году меня «предостерегали»… Я не знаю – почему, но этот человек проникся ко мне доверием и симпатией. Он, конечно, как опытный альпинист и тренер-педагог, сразу увидел все мои пробелы и огрехи в знаниях, как инструктора, так и спортсмена. Он учил меня требовательно и сурово, не давая скидок на то, что я – женщина. Это был безусловный профессионал – альпинист, и тренер-методист. Об этом, я уверена, знают и сегодня все альпинисты, потому что он написал не одно методическое руководство, книги по альпинизму. Его конек – обеспечение безопасности альпмероприятий и методика проведения разного рода спасательных работ. Я не могу здесь в подробностях рассказать, как много он сделал для школы альпинизма в Советском Союзе.

Илья Александрович был энциклопедически образованным человеком во многих вопросах и областях. Мы разговаривали и о литературе, и о музыке, и о живописи, даже о философии. Тут, правда, правильнее было бы сказать, что говорил он, а я, раскрыв рот, слушала, хотя к тому времени была уже не совсем дремучим и ограниченным «спортсмЭном»: я много читала, слушала классическую музыку, ходила в Ташкентский оперный театр, активно интересовалась живописью.

А еще Илья Александрович своё мнение высказывал всегда жестко и прямо, что не увеличивало количества его друзей и сторонников. А мне эта прямота чем-то здорово импонировала, хотя, проявленная в мой адрес, иногда цепляла и напрягала. А иногда мне было смешно, что он учил меня быть ситуативно-гибкой и не «лезть на рожон». Хотелось сказать: «А сам-то, сам-то…».

С тех пор мы поддерживали эти добрые отношения всегда, мы вместе работали на сборах подготовки инструкторов на Кавказе; он пригласил меня работать в альплагерь «Безенги» в очень непростое для меня время; он приезжал в Ташкент и обучал в Чимгане наших будущих спасателей. Хотя наши отношения не были безоблачными: я же «упертая», строптивая, самолюбивая, да и у него характер был – не мёд, он не прощал мне никаких моих оплошностей.

Он учил меня не только альпинизму, он учил Жизни вообще. Илья Александрович был очень порядочный, честный, образованный и по большому счету – добрый человек. Как же я благодарна ему за все это! Встретить такого Человека – подарок Судьбы.

Конец работы в альплагере «Дугоба»
В 1961 году во время восхождения произошел срыв участницы, последующее попадание её под камнепад, спровоцированный срывом. Это была моя хорошая знакомая. От тяжелых травм она погибла. В лагерь из Москвы приехал Фердинад Алоизович Кропф – председатель комиссии по разбору несчастных случаев (НС) в Федерации Альпинизма СССР. Ф.А. Кропфа в альпинизме знали все!

Это был очень серьезный и строгий человек, его уважали, но и боялись. Кропф бесстрастно анализировал причины и условия аварии, выносил вердикт. Конечно, я тоже и волновалась, и боялась. Не стану сообщать все подробности аварии, скажу, что инструктора – руководителя восхождения «раздели» до нуля: сняли все его спортивные и инструкторские регалии. Не осталась без внимания и я – мне объявили выговор, но тогда это казалось совершенно неважным.

Я думала о самом случае, о знакомой девушке, о её маме, о роли инструктора, о том, что могла в такой ситуации сделать я, чтобы предусмотреть что-то. А что предусмотреть? Маршрут не один раз хоженый, инструктор знал все мелочи.
Страховка была организована через известный всем огромный скальный выступ (его использовали все восходители, он отмечался, как место страховки, в описании маршрута), который при небольшом срыве девушки вдруг вырвался и пошел вниз! Может быть, выступ раскачали за несколько лет восхождений, может быть, его сдвинуло какое-то землетрясение, они часты в Азии, может быть… мало ли, что может быть. Есть факт – гибель человека!

Ф.А. Кропф – он очень по-отечески разговаривал со мной, расспрашивал меня обо всем, что было в лагере вообще, как велась моя работа. Он не увидел ничего плохого, сказал, что понимает, что я очень старалась. «НО, – сказал он, – Вам сейчас надо уйти с этой работы. Учиться надо не на такой рискованной и ответственной должности. Но учитесь – станете хорошим руководителем». Я уволилась. А опыт остался навсегда. Навсегда осталась и боль оттого, что погиб Человек. Еще осталась большая благодарность этому строгому и справедливому Ф.А. Кропфу, который очень по-человечески помог мне увидеть своё дальнейшее место в жизни и в альпинизме.

Осенью того же года я стала преподавать неорганическую химию в Ташкентском Медицинском Институте.

Попова справа – преподаватель Ташкентского Мединститута

Обратите внимание – снова работа педагога: меня к этой деятельности тянула Жизнь. Трудилась я в Мединституте с большой охотой и весьма успешно. Маленькая деталь: тогда ассистент учебной кафедры (во всех ВУЗ-ах) считался перспективным, если он мог вести занятия со студентами узбекской национальности. Понятно, что я узбекского языка не знала. Понятно, что «если хочешь быть счастливым – будь им», а значит надо выучить – хотя бы примитивно – химию на этом языке.

Мне помогали преподаватели – узбеки нашей кафедры, я сама упрямо работала с книгами, слушала – как и что говорили студенты узбекских групп, слушала лекции по химии на узбекском языке. И, таки, меня допустили вести практические занятия и семинары по химии в узбекских группах! Спустя год, моя заведующая кафедрой разрешила мне принимать семестровые экзамены по неорганической химии у студентов узбекской национальности. На всякий случай она посадила меня рядом с собой и следила за тем, что происходило. Потом сказала: «А что? Вы неплохо справились». Я была очень довольна: не зря трудилась

Летом на законных основаниях я ездила в горы.

В сентябре 1967 года я уволилась по собственному желанию, а желание возникло, потому что меня перестали отпускать на лето в горы: надо было – хочешь – не хочешь – осенью принимать вступительные экзамены у абитуриентов, поступающих в Мединститут. Дело это было грязное: кто-то брал взятки, а ответственность несли люди, принимающие экзамены – в экзаменационных ведомостях стояла их подпись, а не взяточников. Когда я сказала, что в этом участие принимать не хочу – мне предложили уволиться. Так и появилось «желание». Без работы я не осталась – стала заниматься наукой.

И снова Кавказ. Альплагерь «Узункол»
В период моей «славной» деятельности в Мединституте я ездила на Кавказ.

1962-1963 гг. – я командир отряда новичков и значкистов в совершенно изумительном альплагере «Узункл» (Западный Кавказ). Вот это и есть «минуты счастья»: альплагерь расположен в красивейшем районе Кавказа, квалифицированный и дружный коллектив инструкторов, отличный Начальник учебной части – Пал Палыч Захаров. С каким же удовольствием я там проработала два года! И от занятий, и от восхождений я получала море позитивной энергетики. А какое замечательное общение с людьми!

Как-то однажды мы возвратились из многодневного похода в лагерь. Что самое главное, что надо при возвращении? Конечно душ. Мы с моей приятельницей Ритой Вьютновой в душ попали последними: кроме нас никого там не было. Ритуля сильно стерла ноги и обрабатывала болячки зеленкой. И вдруг она хитро смотрит на меня и говорит: «Ика, давай покрасим твои совсем выгоревшие и бесцветные волосы зеленкой». Я, по своей обезьяньей (см. знаки Зодиака) авантюрности, тут же согласилась. Рита намотала вату на расческу, полила все зеленкой и стала меня расчесывать. А я-то себя не вижу! Ритуля трудится и хохочет. Когда она дала мне своё крошечное зеркальце – работа была сделана. Я от удивления и хохота чуть в обморок не упала: ну, русалка и только! Длинные, вьющиеся и совершенно обалденно-зеленого цвета волосы. В это время весь лагерь пошел в столовую на ужин. Пошли и мы…. Надо было видеть реакцию всех, кто там ужинал…! Морды у нас с Ритулей были веселые и шкодливые. Захаров только смог прошептать: «Ну, вы, девчонки, даете!».

Веселились мы недолго: во-первых, зеленка быстро на солнце разлагается и обесцвечивается, во-вторых, надо было заканчивать развлекаться и продолжать работу.

Не могу не рассказать об уроке эстетического воспитания, который преподнес всем участникам восхождения и мне, как инструктору – педагогу, Пал Палыч Захаров. Он пошел с моим отрядом новичков (или значкистов) на восхождение. На гребне вершины мы оказались в тот момент, когда солнце начало показываться из-за скально-снежных вершин, стоящих напротив нас. Захаров остановил отряд на расширившемся участке гребня и попросил всех подойти к нему. Я точно не процитирую его слов, но смысл был таким: «Посмотрите вокруг. Внизу вы никогда не увидите такой красоты. Если вы знакомы с картинами Николая Рериха или Рокуэла Кента или слышали о них, то вот сейчас они перед вами. Люди не верят, что такая красота бывает вообще. Бывает! И сейчас вы свидетели этому». Меня потряс такой замечательный педагогический прием приобщения молодых людей к красоте, попытка заинтересовать их знаниями в области искусства…. Запомнилось это на всю мою жизнь.

А вот это произошло тогда, когда все, подчеркиваю – все! путевки на одну смену в альплагерь «Узункол» закупила Прибалтика. В лагерь приехали эстонцы, литовцы и латвийцы. Мы, инструктора, шутили – надо устраивать дни русского языка, потому что вокруг и повсюду была слышна речь прибалтов. Не могу не сказать хоть пару слов о том, какой замечательный праздник ребята устроили для всего лагеря на День Ивана Купалы. На высоком, вертикально стоящем бревне зажгли автомобильную покрышку, разожгли костры – вечер был озарен светом. Они пели, танцевали, плели венки, естественно – мы все и во всем участвовали. Начуч Захаров даже планы работы скорректировал с учетом этого праздника.

После этой смены у прибалтов было запланирован поход через перевал и восхождение на Эльбрус. Не знаю – почему, но оказалось, что все готово, но некому осуществлять руководство мероприятием. Руководителю надо было иметь соответствующие регалии, которые оказались только у меня. На последнем выходе (дней за 5 до конца смены) в высокогорную зону, при спуске по некрутому снежному склону я получила, вроде бы, безобидный удар камнем в спину. Камень был невидим и катился в снегу. Ничего страшного не произошло: огромный кровоподтек и больно. Врач лагеря меня лечил изо всех врачебных сил, но здоровой я еще не стала, когда ко мне подошли ребята с умоляющими глазами: «Мы будем нести Ваш рюкзак, мы будем Вам помогать на сложных участках… и т.д. – пойдемте с нами руководителем». Как же я их понимала: им так хотелось зайти на Эльбрус!

Может быть, другого такого случая, когда они все вместе – прибалты – смогут это сделать, не представится. Я согласилась. Не скажу, что все мне давалось легко. Но ребята, и правда, помогали как могли. Особенно «весело» мне было прыгать через ледовые трещины…. И все-таки мы пришли на «Приют 11». И на другой день на перемычку между вершинами Эльбруса мы все дошли неплохо. Погода была замечательная. Но при нашем выходе на вершину, нас с ног стал сбивать внезапно налетевший ураганный ветер. Мы шли к вершине несвязанными, один за другим в прямой видимости. И тут я понимаю, что не могу сдвинуться с места. Как только я поднимаю ногу, чтобы сделать шаг – ветер начинает меня катить куда-то в сторону: у меня не хватало своего веса, чтобы устоять.

Мимо шла инструктор из Латвии – замечательная женщина Майя (крупная, на радость мне тяжелая – способная сопротивляться ветру), она обняла меня и сказала: « Йийя Алексеевна, как мне плохо, у меня «горняшка», помогите мне дойти до вершины!». Вот так, обнявшись, мы и пришли на вершину. И кто кому тут помог?!

Из сложных маршрутов (по тем временам и для меня) я сходила на вершину «Двойняшка», но о своих впечатлениях о восхождении я уже писала выше.

И еще я очень хочу рассказать об одной встрече. В «Узункол» в годы моей работы в этом альплагере приезжала компания «больших» физиков и химиков под руководством Мигдала Аркадия Бенедиктовича (товарищи звали его АБ).

Мигдал Аркадий Бенедиктович

АБ был физиком-теоретиком, академиком АН СССР. Это был ученый с мировым именем. И вся добрая компания была подстать ему. Умнейшие, образованнейшие люди! Они приезжали, чтобы сходить на пару простых восхождений удовольствия ради. П. Захаров помогал им это осуществлять. Мы их называли «Академиками». Так вот – «Академики» быстро сдружились с инструкторским коллективом. Мы вечерами часто собирались в моей 4-х местной палатке попить чайку, иногда они приносили бутылку какого-нибудь «заморского» вина. Мы разговаривали обо всем, на разные темы, часто звучал смех.

И вот в общении с этими людьми я четко поняла, что значит по-настоящему умный, образованный человек. Интеллектуальный уровень наших инструкторов был неоднородным. Однако «Академики» никогда, никогда! не заводили в нашей компании каких-то заумных разговоров, чтобы не задеть чьего-то самолюбия. Юмор лился, как из ушата – это правда. Смех стоял беспрерывно. Но все было доступно всем! «Академикам» не надо было кем-то казаться, что-то показывать, демонстрировать свой интеллект – они просто «были», были добрыми, внимательными собеседниками, все понимающими, доступными самым обычным ребятам. Они умели слушать других. И всё это было просто замечательно!

Работаю инструктором в альплагерях «Уллу-тау» и «Джайлык»
В 1964 году Галина Тысячная сагитировала меня ехать «инструкторить» в альплагерь «Уллу-тау». Центральный Кавказ. Хороший, ухоженный лагерь, про горы и говорить не приходится – красота! Но порядки, по сравнению с Узунколом, совершенно другие: первый раз столкнулась с тем, что есть инструктора, так сказать, разного сорта – свои и чужие. Начальник лагеря – замечательный хозяин, Г. Коленов, но и царек – четко делил инструкторов на «своих», кто у него уже работал, и «чужих», кто приехал впервые. Конечно, все это проявлялось в мелочах, но проявлялось: «своим», к примеру, новое снаряжение со склада, а нам, что достанется. Понимаю, понимаю – ерунда, что и говорить. Но с таким раньше не встречалась. Может, справедливо: «своих» беречь надо. Инструкторский состав был очень хороший. Много было интеллигентных, образованных и интересных людей. Я с удовольствием с ними работала. Подружилась с Дмитрием Черешкиным. Дружба началась с того, что мы (кроме меня и Черешкина еще двое ребят) в свободное время играли в преферанс, а Коленову это не нравилось: «с участниками надо больше бывать!». Мы, как дурачки и авантюристы, от него прятались то в пустой комнате, то еще где-нибудь. Коленов нас выследил (делать ему было нечего!) и наказал. В лагере были по выходным дням «сельхозработы»: весь состав участников и инструкторов выкладывал дерн на территории лагеря. Так вот – мы вчетвером, кто был пойман за «блудом», выкладывали дерн после занятий. Кроме того, мы ломом и ледорубами выкорчевывали какой-то огромный пень; кроме того, в общий выходной день нас с утра в дождь послали чистить от камней скалы. Все это было, как бы шутя, как бы весело. И мы сами, и все вокруг смеялись и веселились, в том числе и участники. Но, если говорить по-серьезному – это была колоссальная гадость и самое настоящее издевательство «власть имущего». Я не промолчала.

Больше в альплагере «Уллу-тау» я не работала (а меня никто туда больше и не звал).

На следующий год меня пригласили на работу в альплагерь «Джайлык» (1965-1966 гг.).

Это был особый лагерь – он принадлежал военному Министерству, занимавшемуся закрытыми работами и темами – я уж не помню точного названия. Путевки распределялись по закрытым предприятиям и НИИ, даже нанимаемые на работу инструктора должны были пройти соответствующий отбор. Меня отобрали. Народ приезжал весьма своеобразный: амбиции и представления о себе, как о людях «избранных». А горам-то все равно. Как правило, подготовлены к жизни и работе в горах эти люди были слабенько. Но как-то все шло своим путем: лекции, занятия, восхождения. Вот рассказываю, а перед глазами мысленно встает поход новичков на вершину 1-ой к/тр. Два часа ночи, еле-еле поднимаем себя и участников. Во мраке выползаем на тропу. Нас выходит из лагеря человек 100 (Два отряда по 50 человек: 10 отделений, в каждом 10 участников).
Народ, спотыкаясь, еле плетется. Но под маршрут идти далеко, если выход сделать позже – не успеть выполнить однодневный план. «Нас ведут, мы идем, нам не хочется», – поётся в какой-то альпинистской песне. Также гуськом мы выходим на заснеженный гребень, ведущий к вершине. Нас встречает рассвет. Тут бы остановиться, порадоваться красоте, которую нигде и никогда больше не встретишь. А ребята тянутся, глядя в пятки ботинок впереди идущего! Я всё-таки останавливаю отряд. Пусть хоть 5-10 минут передохнут и посмотрят вокруг. И вспоминаю П. Захарова и Узункол….

На большие горы я не ходила.

Между прочим, в «Джайлыке» я впервые услышала о «шарашках» Сталинских времен. В альплагере работали инструктора, отцы которых «трудились» когда-то в таких «шарашках». Об этом позже я читала у А. Солженицына.

Продолжалась моя дружба с Д. Черешкиным. Это был удивительный человек – он складировал в себе энциклопедические знания в разных областях, какую-то серьезность в разговорах, у него была, как бы сейчас сказали – компьютерная память. И все это сочеталось с совершенно хулиганистым мальчишеством и умением видеть смешное сквозь серьезность. Мы теперь видимся редко, но вспоминаю о нем я всегда с большим теплом.

В «Джайлыке» я познакомилась и очень подружилась с Женей Гиппенрейтером – удивительно тонким, интеллигентным и образованнейшим человеком. Необыкновенный рассказчик, интереснейший собеседник, умеющий не только увлекательно говорить о чем-то, но и замечательно слушать. Дружба наша продолжилась на долгое время. Когда он с Н. Тенсингом приезжал в Ташкент, то попросил принять их в моем доме в качестве гостей. «Но, – сказал Гиппенрейтер, – чтобы никто из твоих товарищей не спрашивал у Норгея Тенсинга про восхождение на Эверест, не просил у него автограф и вместе сфотографироваться!». Я поняла, что покорителя Эвереста «достали» все эти разговоры и просьбы. Это была очень приятная встреча.
Тенсингу особенно понравились приготовленные мною фаршированные яйца – он сказал, что никогда не ел такого вкусного блюда. Мы ему спели наши альпинистские песни, он в такт кивал головой. В целом Тенсинг нам показался очень похожим на наших узбеков: улыбчивый и доброжелательный.

Вообще, Жизнь мне часто посылала совершенно замечательные знакомства с совершенно замечательными людьми. Спасибо Жизнь!

Безенгийское счастье
В 1967 году я 80 дней отработала командиром отряда разрядников в Альплагере «Дугоба». В моем отряде обучались инструкторскому ремеслу ребята со сборов 1958 года, только тогда они были просто разрядниками. И снова я радовалась общению с ними: жизнерадостные, остроумные, сообразительные, быстро и легко обучающиеся, а главное – всегда готовые придти на помощь. Вот такими были тогда и Толик Лябин и Слава Воронин. Они уже ходили на горы в команде Эльчибекова.

Все 80 дней со мной работали отличные инструктора: А. Бабинин, Ю. Голуб. С Артуром Бабининым я даже сходила на п. Мехнат (4б), и это было очень здорово! Почему-то ярких впечатлений от самого маршрута у меня не осталось. Запомнилось, что мы с Артуром в первый раз надели на головы каски, раньше носили шерстяные шапочки. И это нас, веселых дурачков, очень смешило: камешки стучали по каске, и мы спрашивали друг друга: «Это тебя стучит по голове или меня?». Осталось какое-то очень благостное ощущение, как от общения с хорошим человеком.

А в 1968 году я поехала снова на Кавказ. На этот раз меня «занесло» в один из самых холодных, дождливых и сложных районов Центрального Кавказа. Позвал меня туда, как я уже писала, Илья Александрович Мартынов – начальник учебной части альплагеря «Безенги». Поселили меня в пустую, только что отремонтированную, маленькую комнату, расположенную на чердаке, под крышей длинного деревянного дома. Моросил дождь, дом утопал в низкой облачности.

Было холодно и как-то очень грустно. «Надо же, – думала я, сидя на сетке железной незастеленной кровати, – могла ведь поехать работать в солнечные и теплые лагеря!». Пишу я об этом, чтобы напомнить и себе и, может быть, кому-то еще о том, каким неверным может быть первое впечатление, принятое за обобщение. Дело в том, что прошло совсем немного времени – закончился дождь, появилось солнце и тепло. Пустая некогда комната наполнилась моими вещами, в ней стало уютно, не заставили себя ждать и первые гости – инструктора. На столе появился чай, потекли разговоры, рассказы, послышался смех…. Я поняла, что здесь мне хорошо.

В альплагерь «Безенги» приезжали только спортсмены, имеющие третий разряд по альпинизму (и выше). Этот альплагерь был совершенно непохож на «новичковые» лагеря, где работа инструкторов была им не в тягость. Здесь же трудиться инструктором у разрядников было ох! как непросто. Не говоря о сложных климатических условиях, замечу, что все объекты для восхождений были классифицированы по сложности «по высшему разряду»: если был маршрут 3 к/тр., то он был именно 3 категории без всяких натяжек, да еще, практически, все маршруты были комбинированными – скалы - снег - лед. Это значило, что участник восхождения должен быть подготовлен для безопасных действий на любом рельефе. Еще это значило, что инструктора должны были уметь делать все это без сучка и задоринки. В «Безенги» не очень-то отдохнешь и погреешься на солнышке!

В сезоне 68 года инструкторов в лагере катастрофически не хватало. Но те, кто приехал – были сами хорошо обучены.

Порядки в этом альплагере всегда были демократичными: инструктор даже подумать не мог о том, чтобы как-то неуважительно общаться с участником. Только в «Безенги» характеристику, которую по окончании смены пишет участнику инструктор, полагалось обсудить на собрании всех участников отделения. Получив эту практику, я пронесла её через всю свою дальнейшую работу тренера, хотя часто встречалась с сопротивлением других инструкторов. Поддерживал такую атмосферу Илья Александрович Мартынов, хотя сам он бывал иногда очень резок, что не мешало при этом ему быть справедливым.

В общем и целом мне в этом альплагере все было по душе. И я честно, с большой отдачей трудилась.

В «Безенги» приезжали не только большие спортсмены – альпинисты, но просто – очень интересные люди. Невероятно увлекательно и познавательно было общаться со всеми ребятами команды, приехавшей из Новосибирского Академгородка: образованные умники, веселые и остроумные. Они могли поддержать (или начать) разговор на любую тему: хоть тебе альпинизм, хоть тебе Евтушенко, хоть тебе сонаты Бетховена, хоть тебе Пикассо, хоть тебе какие-то политические вопросы (тогда это было внове) и т.д. Вечера, когда мы встречались в лагере в дни короткого отдыха, пролетали моментально. К сожалению, из всех тех ребят сегодня я изредка общаюсь только с Валерой Меньшиковым – их тогдашним лидером.

Попова и Меньшиков В.

Сезон 1969 года в «Безенги» начался с того, что работать инструкторами приехали старые «Безенгийцы» – И. Кудинов, Ю. Саратов, Б. Левин, Г. Аношин и др. – все это были Мастера Спорта по альпинизму. Не забыли «Безенги» и прошлогодние инструктора – И. Куркалов, А. Бабинин, Ю. Голуб, и др., появились и новые тренеры .

Альплагерь «Безенги» – И. Куркалов, Ю. Голуб, Ю. Саратов, И. Дудченко, последний справа А. Бабинин

Дудченко И. на ледовых занятиях

Их отличительной особенностью было то, что все они имели звание или КМС, или МС по альпинизму. Их было много, но, всё равно, недостаточно для того, чтобы работать, не нарушая «Правил проведения альпинистских мероприятий». В отряде третьеразрядников должно было быть 5 отделений по 5 человек.

1968. Инструктора альплагеря «Безенги»

Мне пришлось руководить отрядом из 10 отделений, но, что было просто замечательно – командирами отделений были только КМС и МС.
Не скрою, что у многих из этих отличных альпинистов, опыт работы инструктором был очень небольшой (или его не было). В отряде сразу установились очень дружелюбные отношения.

1968. Мои инструктора – 10 КМС-ов и МС

Я быстро поняла, что должна не контролировать, а помогать, о чем я прямо и сказала своим инструкторам. Все согласились, что мы должны вместе хорошо выполнять свою работу. Мы и выполняли её весьма успешно. Как-то очень быстро все передружились, радостно работали и отдыхали вместе. А уж кофе или чай пили с огромным удовольствием!

Жаль только, что наши отдыхи были такими короткими! Помню, что у Игоря Кудинова был день рождения, он тогда уже работал не со мной в отряде. Вечером те, кто был «не на работе» , решили собраться в комнате Игоря (он был в лагере с женой – Анютой).
А мой отряд должен был в этот день выходить на «Австрийские ночевки» для ледовых занятий и восхождений. Какой ужас!!! Как хочется побыть с друзьями!!! Я отправила отряд с кем-то из инструкторов, а сама с В. Целовахиным (он потом стал моим третьим мужем) осталась в лагере.

Целовахин В.

Вечер мы провели с друзьями, а ночью пошли на «Австрийки». Когда мы с Целовахиным находились уже на последнем моренном взлете к ночевкам на «Австрийках» – мы увидели, что к нам навстречу вдруг быстро стал спускаться Игорь Дудченко. Сердце ёкнуло: в «Безенги» по склонам бежали только, если что-то случилось…. А Дудченко бежал с двумя кружками горячего чая! Вот таким был наш Игорь Дудченко!

Вот таким был наш Дудченко Игорь…

Мы пришли к общему подъему и, как ни в чем не бывало, приступили к своим обязанностям.

Уж не знаю – разгадал ли И. Мартынов нашу хитрость, но в любом случае – он ничего мне не сказал.

На следующий сезон И. Мартынова по каким-то причинам (их не знаю) на посту начуча сменил Игорь Кудинов. Мой статус – командира отряда третьеразрядников – сохранялся еще три или четыре года, и сотрудничала я с разными инструкторами.

Не могу не отметить, что я (как показывает упрямая статистика), сама того не замечая, более результативно контактировала с «мужиками»: как-то само собой получалось, что отношения с ними были более дружественными и легко устанавливались. Возможно – это подсознательно срабатывало мое женское начало. С женщинами я работала хорошо, но, практически, всегда с каким-то внутренним напряжением. Женщины – это, как правило (бывали и исключения), эмоции, непредсказуемость в мыслях и, как следствие, в поступках, это большая вероятность обид и недосказанностей, умение домыслить в моих словах то, чего я и не думала, и не говорила, и прочее в этом ключе. Мужики, может быть, и грубее, но, чаще, они мне казались проще в общении, без некоего подтекста, прямее и искреннее, что не всегда обеспечивало обязательную комфортность. Но зато честно! А, возможно, я без особых «заморочек» как-то умела до них «достучаться». Теперь, когда я много лет занимаюсь Соционикой (направление в психологии), я могу это своё предпочтение объяснить научно, но об этом когда-нибудь в другой раз.

Знаю только, что и Жизнь (Судьба, Бог и пр.) мне в этом моем предпочтении всегда помогала.

С каждым годом ходить даже на простые восхождения, идти с грузом на походы мне становилось труднее и труднее, потому что моя жизнь складывалась так, что уделять много времени физическим тренировкам, я не могла. Однажды на восхождении третьей категории сложности я вдруг поняла, что во мне дрожит какой-то непреодолимый страх. Не могу осознанно сказать – чего я боялась. В голове пронеслись варианты – подвести кого-то, задержать движение группы, недостойно выглядеть (как инструктор), возможность аварии из-за меня или со мной (а у меня сын, старая мама)…. В общем, я поняла, что ходить на восхождения – это рисковать собой и другими. Такое недопустимо! А как об этом сказать кому-то...? Как объяснить, если не могу этого сделать себе? Вопросов много – разумных ответов нет.

И тут, как бывало уже не один раз, жизнь мне послала счастливый вариант: Кудинов предложил работу в качестве его помощника по Учебной части.

Сделаю отступление. В 1973 году в «Безенги» приехали гиды из Швейцарии. В те времена приезд в «наши» горы иностранцев был делом редкостным. Они прилетели в сопровождении В. Шатаева, представителя Спорткомитета от альпинизма.

Гиды Швейцарии приехали к нам в Безенги

Швейцарцы в основном были высокого роста, красивые (так мне казалось тогда) и, самое главное – необыкновенно приветливо-улыбчивые. Я уже не помню – на какие горы они сходили. Но прощальный вечер был очень теплым и дружественным. А меня все мучил вопрос – должна ли я по-приезде в Ташкент докладывать о своих контактах с иностранцами в первый отдел Института Ядерной Физики АН УзССР. Там я выполняла работу по «закрытой» теме – «радиационная стойкость твердых ракетных топлив», и любые контакты с иностранцами подлежали отслеживанию соответствующими органами. Такие были времена.

В должности помощника начуча я и проработала до 1976 года. Была ли от меня польза на этой должности? Думаю, что была. Потому что я знала механизм работы всех служб лагеря изнутри. Я могла, не загружая Кудинова, сама решать какие-то несложные вопросы (Кудинов доверял мне), как учебного, так и хозяйственного плана. Только однажды я сама поставила себя в скользкое положение. И мне этого не простили. Это было в 1976 году, в году, когда погибла, практически, вся команда Игоря Дудченко (вместе с ним). При спуске с п. Пушкина они попали в лавину. Их всех нашли под спусковым кулуаром. Для нас это было трагедией, потому что Дудченко много лет работал в «Безенги» инструктором, его ребята тоже росли в Безенги. А я все эти годы дружила со всеми его ребятами, но особенно с Дудченко. У них была компания – И. Дудченко, А. Бабинин, Ю. Голуб – они ко мне относились с большим теплом, как к сестре: рассказывали о своих семьях, своих детях, своих радостях и бедах. Все вместе мы ездили в гости к Игорю в Грозный. Потому для меня гибель Дудченко была огромной потерей.

Почти в конце сезона (уже после аварии на п. Пушкина) на тренерском совете (я была членом совета) обсуждался вопрос восхождения инструкторов на вершину Мижирги – маршрут в обычных-то условиях очень сложный и опасный. При голосовании – объективно опасен маршрут или нет – голоса членов тренерского совета разделились поровну, не проголосовала только я. Я понимала, что Кудинову этот «геморрой» ни к чему, что только-только вертолет увез тела ребят группы Дудченко, что уже, практически, конец сезона. Я проголосовала «объективно опасен», хотя по своему спортивному статусу (я не имела сложных маршрутов в Безенги) должна была воздержаться. Но «если бы я был таким умным сейчас, как моя жена потом», – говорят евреи. В тот момент я оказалась неумной и обеспечила себе недоброжелателей.

Больше я в «Безенги» не работала…. Было очень грустно…. Я любила Безенги и как альплагерь, и как район: таких гор на Кавказе просто нет, я любила людей, с которыми работала…

Работа в этом альплагере добавила в мой арсенал тренерских знаний столько всего, мне ранее неизвестного, что в дальнейшем я могла, как инструктор, не страшиться никаких неожиданностей. Именно в «Безенги» я увидела и приняла на вооружение необычайно рациональную и грамотную тактику проведения спасательных работ. Только тут я научилась правильной методике работы с инструкторами и участниками на ледовых склонах. В «Безенги» я подружилась с семьей Юры Саратова ,эта дружба обогатила меня во всех отношениях. Да всего и не перечислить.

Саратов Юрий

Конечно, жизнь на этом не заканчивалась. Тем более, что в Ташкенте у нас с Владимиром Васильевичем Целовахиным уже подросли воспитанники – альпинисты Ташкентского Областного Совета ДСО «Буревестник». И именно к ним я направила всё свое внимание. И именно с ними в 1977 году мы поехали в альплагерь «Талгар» – туда, где когда-то я начинала свой альпинистский спортивный путь. Но теперь учила я, вспоминая все то, что привело когда-то к такой страшной аварии на вершине «Сыпучая».

Об истории альпинистской секции (позднее – Клуба Альпинистов имени В. Рацека), а значит и о моей жизни, если заинтересуетесь, читайте в сборнике «Альпинисты Северной Столицы» №13 – «Горы. Люди. Жизнь».

Однако я обязана поговорить немного о Чимгане и как о спортивной базе всех альпинистов Ташкента, и как о большой и любимой нами Горе.

Целую зиму, альпинисты Ташкента мечтают о весне, и о лете, когда, наконец, можно будет ехать в Чимган не на лыжах кататься, а заниматься альпинизмом.

В районе вершины Большой Чимган есть прекрасные места для занятий на скалах, отличные снежные склоны для освоения техники передвижения по снегу. Одна «беда» – нет протяженных ледовых участков. И потому альпинисты, выросшие в Чимгане, не владеют совершенными навыками работы на льду. Вот и приходится «за льдом» ездить в другие горные районы. Хотя в последнее время в Чимгане стали проводить занятия на больших ледовых сосульках, замерзших водопадах. Даже соревнования по ледолазанию проводятся. Но с моей точки зрения тренера, много работавшего в альплагерях Кавказа, это, все-таки, «на безрыбьи – рак рыба».

Но в остальном Чимган – это Мекка для ташкентских альпинистов. Зимой – отличное катание на лыжах и зимние восхождения.

Чимган зимой

Весной – занятия и восхождения по комбинированным маршрутам вплоть до 4 категории сложности.

Чимган весной

Летом, когда солнце выжигает не только всю зелень, но и «съедает» весь снег со склонов вершины Большого Чимгана – в альпинистском смысле маршруты Чимгана становятся неинтересными.

Чимган летом

Красоту же зимнего и весеннего Чимгана словами передать невозможно!

Методсборы по подготовке инструкторов альпинизма на Кавказе

Методсборы (Учебно-методический сбор ВС ДСО Профсоюзов) по подготовке и переподготовке инструкторов на Кавказе появились в моей жизни в мае 1980 года. В мае месяце на базе альплагерей «Шхельда» или «Эльбрус» в течение какого-то небольшого времени шла подготовка и переподготовка инструкторов альпинизма. Мне посчастливилось работать на этих сборах в течение нескольких лет (1980-1982,1987, 1989, 1991 годы).

Мне даже трудно однозначно сформулировать – что дала мне эта интереснейшая деятельность.

Попова на занятиях с курсантами на методсборе. Кавказ

Я выступала в качестве «учителя» , то есть реализовывала свои глубинные «таланты» и стремления. Я училась сама – благо, что учителей в этих мероприятиях было «хоть отбавляй»! Чего только стоило общение с Г. Масловым, Я. Аркиным, А. Угаровым, В. Пелевиным, И. Мартыновым – всех не перечислить. Это были не только выдающиеся альпинисты, но и бесконечно интересные собеседники, и каждый по-своему. Сколько же всего подарили мне эти замечательные Люди!

И я пила из этого ручья мудрости с восторгом. Я понимаю, что, скорее всего, мне можно возразить, что, де, у всех у них были и свои отрицательные качества. Да, но мне они открылись такими. А как потом это все пригодилось в моей жизни! Я уже и не говорю про то, что моя копилка тренера пополнялась постоянно.

Не могу удержаться и не рассказать про работу под руководством А. Угарова. Мы, тренеры отделений, называли его за глаза Лешей. Это было время, когда Угаров уже немного страдал склерозом и не всегда все запоминал. Например, он помнил, что я – Алексеевна, но имена к этому отчеству он каждый раз присоединял разные: Вера Алексеевна, Людмила Алексеевна, иногда – Ия Алексеевна и т.д. Я отзывалась на любое имя-отчество, потому что была единственной «дамой» – командиром отделения в его отряде. А народ по-доброму смеялся, когда в очередной раз Леша окликал меня по какому-то делу. Мы все очень его любили. И бесконечно уважали за огромную силу воли.

У Леши, как я сейчас понимаю, был артроз тазобедренного сустава, и он испытывал очень сильные боли при движении. Врачи рекомендовали нагрузки на сустав. Леша каждое утро выходил на зарядку и нагружал с помощью резинового эспандера свой, как он по-простому говорил, «жопный шарнир». И, кроме того, он постоянно двигался, даже ходил через какие-то перевалы, чтобы не сдавать позиции. Ему тогда было уже больше 70 лет.

Пелевин В. рассказывает Поповой о своей жизни… (Методсбор на Кавказе)

Я потеряла дар речи, когда В. Пелевин рассказывал мне о том, как в «добрые» Сталинские времена, он был посажен, как «изменник Родине» в тюрьму, в камеру-одиночку, где выжил только потому, что исступленно работал мозгами, вспоминая свою профессию, свои научные изыскания, свои восхождения.

Григорий Михайлович Аркин – этот кладезь мудрости, юмора и бесконечно доброго отношения к людям, его окружавшим. На лекциях он любил говорить: «Вы, ребята, наша молодость», – следовала долгая пауза, – «Мы – ваша старость». Боже, сколько всего интересного он мог извлечь из своей седой головы!

Аркин Я.

А за Г. Масловым можно было записывать его «украинизмы» и серьезные шутки: он, что-то рассказывая, объединял русский и украинский язык и получались очень смешные фразы. Мы сначала не понимали этого и удивлялись. Веселились и смеялись. А потом, разобравшись, выяснили, что, откуда идет, но веселились не меньше. Например, Аркин с совершенно серьезным лицом заявлял, что «Суворов провел первую массовую Альпиниаду!». «Жизнь подскажет – всё увидим». Или, говоря об организации переправы через реки, он изрек: «Ищут берег, готовлят (украинизм) бревно, берут одного человека в плавках… и т.д.». Ну как тут не улыбаться?!

Это был формально «заслуженный тренер», а по факту – замечательный, любящий свое дело и нас – альпинистов педагог, опытный, много знающий и умеющий увлекательно доносить свои знания и умения. Я встречалась с ним в Ростове, в его квартире – это был невероятно добрый, внимательный и хлебосольный хозяин. И, конечно, был прощальный вечер методсбора .

Прощальный вечер на методсборе. Среди участников И. Попова, В. Целовахин, Г. Маслов, В. Ковтун

Я рассказала о встречах, которые повлияли на моё мироощущение. Список встретившихся мне замечательных людей я могла бы и продолжить, но, как отмечает восточная мудрость – не рассказывай всего того, что знаешь….

Оглядываясь на череду лет, проведенных с альпинизмом и с альпинистами, я просто обязана очень низко поклониться всем тем людям, кто меня в альпинизм привел. Если бы все сложилось иначе, то, естественно, и Жизнь моя была бы другой. Это не значит, что хуже или лучше. Но для себя я знаю, что такого богатого содержания Жизни у меня бы не было. Могу объяснить. В человеке сосуществует два мира – мир материальный и мир духовный. Альпинизм наполнил мой духовный мир. Альпинизм подарил мне встречи с такими замечательными людьми (и их было много!), что трудно даже себе представить. С людьми, совершенно разными: молодыми и не очень, интеллектуалами и не очень, энциклопедистами и не очень, философами жизни и не очень, но все они отдали мне какую-то частичку себя и этим обогатили меня бесконечно.

В. Ноздрюхин, Е. Персианов, В. Целовахин, В. Эльчибеков, Ю. Саратов, В. Рацек, П.П. Захаров, мои ученики (а сегодня близкие друзья) Т. Кудакаев, С. Тухватуллина, О. Иванова, Е. Егоров, И. Тухватуллин, Г. Юдин, В. Бардаш, А. Заикин… – разве всех перечислишь?!

Если бы моя мама – Нина Ивановна Пилявская – не поддерживала меня всю мою жизнь, а в альпинизме особенно – не было б меня такой, ни хорошей, ни плохой, а такой, какая есть. И это особенное счастье, которое может дать человеку Судьба – понимание и поддержка матери. Об этом я не могла не сказать.

У меня есть сын – Вадим Витальевич Ноздрюхин – отличный сын.

По его словам, сегодня он во сне часто видит горы, а я могу рассказать ему то же самое. Мы с ним одной крови. Он помогает мне видеть мир, людей с каких-то очень своеобразных позиций, отличных от моих. Этим, несомненно, он обогащает меня. Это моя поддержка во всем. Я признательна ему за это.

Наверное, сказать, что моя жизнь всегда была счастливой – было бы неправдой. Она была всякой и порою очень горькой. Я понимаю, особенно сегодня, что Жизнь обязательно должна быть разнообразной, но её надо любить и ценить во всех её проявлениях. И мне кажется, что именно потому, я часто ощущала и ощущаю себя счастливой.

Я благодарю свою Жизнь!

Tatyana Vavilova:

Вчерашние публикации о "чегачи" - мастерах, чинивших нашу разбитую посуду и воспоминания Лидии Козловой о перелицовщиках верхней одежды, напомнили разные хитрости наших трудных послевоенных лет. Да, наши родители не были суеверными и не спешили тащить битую посуду на свалку, уберегая дом от несчастья. Мы несли разбитые фарфоровые чайники, пиалы, чашки и тарелки на базар, на тот же Алайский, где сидели чегачи, искусные мастера соединять черепки металлическими скобами так, что потом посуда не пропускала воду. В ремесленных рядах около чегачи сидели лудильщики. Как-то раз, мы с подружкой заболтались и проворонили кипящий на керосинке чайник, а когда опомнились, увидели, что вода из него выкипела, сам чайник накалился, и только я его сняла с огня, как носик и отвалился. Получив от мамы строгий выговор, отправилась с чайником к лудильщику, который быстренько припаял носик. Так же чинили и прохудившиеся кастрюли и тазы.
А занавески? У кого-нибудь возможно и были в конце 40-х – начале 50-х тюлевые, но не у нас. У нас висели марлевые. А чтобы они хоть немного напоминали настоящие, мама их красила в розовый цвет красным стрептоцидом, а в желтый хинином, который бесплатно разносила по дворам мед. сестра из поликлиники для профилактики приступов малярии у носителей плазмодия.

Зубной порошок чистил не только наши зубы, но и обувь – белые папины парусиновые туфли, такие же парусиновые бегунки, предшественники кед и кроссовок, и наши с мамой танкетки, босоножки на сплошной подошве. Летом вся обувь была матерчатой. За чистку обуви отвечала я. Садилась на маленькую табуретку во дворе, выбеливала всё, на что наступили в трамвайной толкучке, и что запылилось на грунтовых дорогах. Сушить выставляла на горячее летнее солнце.

Зима в Ташкенте короткая, но без верхней одежды не обойтись, а она дорогая. Доносив до бахромы на подоле свои военные шинели, не все мужчины могли купить новое модное двубортное драповое пальто. Вынимали из сундуков старое и отдавали портным на перелицовку. На Алайском был маленький магазинчик сбоку от овощных рядов, где сидел портной – перелицовщик. Маленький, худенький, морщинистый, но с золотыми руками. Сам распарывал пальто и ватный подклад, переворачивал ткань наизнанку и сшивал аккуратно заново, затем тщательно заштуковывал петли, чтобы потом прикрыть их большими пуговицами и соблюсти мужскую или женскую сторону застёжки. Обычно подкладку из сатина покупали новую и тогда никто не смел подумать, что пальто перелицевали! )))

На случай дождя и снега все запасались резиновыми галошами, у дам на каблуке. Но вот беда, на галоши денег у большинства еще хватало, а на туфельки или ботинки под них, увы, не всегда. Но выход найдется из любого положения. На улице Папанина сидел в кожаном фартуке сапожник дядя Ваня. В отдельном ящичке у него лежали деревянные каблуки. Вставишь в галоши такой каблук, и нет нужды в туфлях. Резиновый не сминается, а что галоши надеты прямо на чулки никто не видит.))) Чинили обувь до последнего. Дядя Ваня не только набойки менял и швы заново прошивал, но умел незаметные заплатки ставить и аккуратно их под цвет туфель подкрашивать. Если же заплатка всё же видна, то давал дельные советы: «Быстро, быстро ходи, заметно не будет!», или «вечером носи, когда стемнеет» ))) Прилаживая очередную заплатку, дядя Ваня спросил однажды: «Ирина, а муж у тебя кто?». Инженер, сказала мама. Сапожник глубоко вздохнул: «Плохо теперь без специальности!» О размерах инженерных зарплат знали все.
На том же Алайском еще долго после войны продавали трофейные вещи. Их покупали и переделывали, перешивали по себе. Мама купила ночную штапельную рубашку красивого розового цвета и отдала своей подруге сшить мне из нее платье. Та училась на курсах кройки и шитья в ОДО и должна была сдать выпускную работу. Шикарное получилось платье, клеш на кокетке, с оборочками и рукава-крылышки. До сих пор помню.
Шляпы в Ташкенте тогда стоили не только дорого, но и выбора не было. Даже первые фетровые береты привозили из Москвы. Носили чаще платки. Но бабушка категорически не желала кухаркин платок. От прежних же шляп, выписанных в Самарканд из Парижа, остались одни картонки и светлые воспоминания. ))) Тогда она, офицерская дочь и жена, сделала себе башлык. Во время войны в районо учителям раздавали американские вещи. Бабушке достался длинный, крупной вязки, чисто шерстяной, табачного цвета шарф. Она сложила его пополам и часть зашила. Получился башлык, заменивший шапку и шарф – конец перекинула через плечо. Той шерсти сносу не было. Распустив шарф, я потом перевязывала из него несколько вещей.
Духи маме доставал дед, он у нас пробивной был, не то, что папа, тот скромный, очень правильный, что положено то и получит. Дед же умел не только «достать», но и смешать разные запахи так, чтобы из советских получились французкие.)) «Красная Москва», «Серебристый ландыш» и прочая роскошь стали доступны много позднее.
Пудру «Лебяжий пух» и губную помаду мама покупала, трудности возникали с тушью для ресниц. Выручала профессия, у чертежницы всегда есть жидкая тушь. Правда, от погоды полная зависимость. Однажды во время демонстрации пошел мокрый снег. И потекли по щекам саниировских красавиц черные слезы! )))
И об игрушках. Погремушек мне не покупали, зачем? Крышки от жестяных чайников и кастрюлек гремели не хуже. Педиатр посоветовала купить и повесить над моей кроватью яркий мяч или шар, для развития. А где во время войны его взять? Нашли красные лоскуты и сшили шар, набив его ватой. Когда же я подросла, бабушка Аня, папина мама, сшила мне первую куклу из сатина в ситцевом платье. Лицо у нее было плоским, глаза – бусинки, рот, нос и брови вышиты, а косички из толстых ниток. Бабушка хорошо шила и вязала. Из старых брюк переделывала мне пальто, серую кофточку, помню, связала, варежки и носки. Большая подмога родителям!
Не помню специальной детской кровати, и уж люлек под потолком никогда не было, разумеется. Сначала спала в дореволюционной картонке из-под шляп или одежды бабушки Оши, а позже на обычной взрослой кровати, с железными спинками и веревками вместо пружины. Папа привез с Волги все свои рыбацкие приспособления и такую деревянную штучку, которой плели сети. Ею и сплел из бечевки бортики на мою кровать, чтоб не свалилась.
Послевоенный быт постепенно налаживался, в магазины стали привозить ткани, посуду, игрушки по не слишком заоблачным ценам. Всё меньше прибегал к хитростям народ, но бережливым оставался еще очень долго. Не то, что теперь.

Сохранить

На массиве ТТЗ-2 в следующем году будет построен новый рынок по проекту обновленного Алайского базара. Об этом в рамках пресс-конференции сообщил хоким Мирзоулугбекского района Шамансур Ахмедов.  По словам главы районной администрации, это будет абсолютно новый продуктовый базар на 800 торговых мест. Строительство рынка уже ведется на территории бывшего трамвайного кольца. За основу взят проект обновленного Алайского базара. На новом рынке будут возведены отдельно мясной, молочный павильоны и отделы плодоовощной и хлебобулочной продукции.
Как отметил Шамансур Ахмедов в строительство базара будет вложено порядка 7 млрд сумов кредитных средств. Открытие нового рынка состоится в следующем году и будет приурочено к празднованию Навруза. Источник.