Bakhodir Ergashev:
С интересом прочитал о развитии свекловодства в Казахстане — дед до войны работал на свекольном заводе в Мерке. И про Лысенко и про разгон института при Хрущёве — история регулярно повторяется. Вообще говоря, воспоминания — самый интересный жанр. ЕС.
6. Институт свекловичного полеводства.
Великая Отечественная война
Уже к началу тридцатых годов в стране сложилась довольно большая и стройная сеть отраслевых научных институтов по сельскому хозяйству. В начале 1934 года было принято специальное постановление Правительства, в котором были решены некоторые вопросы упорядочения сети научных учреждений, определена ведомственная подчиненность каждого научного института или станции. Характерным элементом тогдашнего организационного построения сети было наличие у отраслевых институтов ряда опытных станций во всех основных зонах их деятельности.
Всесоюзный научно-исследовательский институт свекловичного полеводства (ВНИИСП) был выделен из состава одного из относительно старых научных учреждений — Центрального института сахарной промышленности, зачатки которого существовали еще в дореволюционное время в недрах крупного монополистического объединения — Всероссийского общества сахарозаводчиков.
В сельскохозяйственном отделе ЦИНС’а, на базе которого возник ВНИИСП, работали крупнейшие научные работники — свекловоды, в том числе Нестеров, Э.И. Заславский, Е.В.Бобко, было много способной научной молодежи, среди которой хотелось бы назвать К.М.Марголина, Л.С.Любарскую, Ф.С.Соболева, П.П.Петерсена, Ф.М.Соловья. Институт располагал до I937 года мощной сетью, включавшей такие известные учреждения как Мироновская, Немерчанская, Воронежская, Алма-атинская, Киргизская опытные станции, Рубцовское, Драбовское опытные поля.
В составе Института были вполне работоспособные отделы агротехники, новых районов свеклосеяния, механизации, экономики и организации, защиты растений. Прекрасный вегетационный домик и отлично оборудованные лаборатории позволяли вести исследования с широким использованием различных методов.
Во ВНИИСП’е меня уже знали по работам в Казахстане. Поэтому, когда я пришел и рассказал тогдашнему и.о. директора П.А.Соколовскому обо всех моих перипетиях с докторантурой, он без всяких колебаний сказал: «Иди к нам. Обязательно». В тот же день я был зачислен старшим научным сотрудником в Отдел новых районов свеклосеяния.
Отделом заведовала П.М.Лепа. В науке она понимала мало, но организатором была неплохой. Мне поручили свеклосеяние орошаемых районов, и я вскоре выехал в знакомые места — в Джамбул, Талды-Курган, Алма-Ату, затем во Фрунзе. Здесь была интересная и не тяжелая для меня работа — целый день на полях — закладка опытов, описание почвенных разрезов, взятие образцов. С помощью работников Казахского института земледелия, старых знакомых, я заложил до двух десятков опытов в Талды-Кургане и Джамбуле, где были организованы опорные пункты.
У П.М.Лепы была хорошая черта, очень ценная, между прочим, для всех руководителей научных учреждений. Она не мешала работать. Выполни плановые дела, а сверх этого — хоть не вылезай из лаборатории. Я собственно так и делал. На образцах, привезенных из поездки в Казахстан и Киргизию, я детально изучил вопросы калийного режима и содержания микроэлементов в почвах сероземной зоны, продолжив исследования, начатые еще при работе в Казахском институте земледелия. Здесь нет необходимости характеризовать содержание этих работ, скажу только, что они вошли в состав моей диссертации.
П.М.Лепа, зная о моей работе над докторской диссертацией, предложила мне просить прорецензировать её какого-либо известного ученого. Институт дал согласие оплатить рецензию. Я обратился к И.П.Герасимову, работавшему над почвами сероземной зоны (или как чаще он говорил «Туранской низменности»). Он любезно согласился просмотреть собственно почвенную часть работы.
Оценка, которую дал И.П. Герасимов, была отрицательной. Он не считал убедительными мои доводы о происхождении сероземов предгорий из каштановых почв, а сероземов аллювиальных равнин из луговых почв. Нельзя сказать, что я согласился с критикой И.П.Герасимова, однако понял, что доказательств у меня недостаточно.
Во второй — агрохимической — части работы я был гораздо увереннее. Никакая критика здесь была не страшна. По каждому выдвигаемому тезису я имел обширные экспериментальные данные. Я решил оставить «до лучших времен» почвенно-генетический раздел и защищать в качестве самостоятельной работы вторую часть. Переделка не потребовала много времени и в основном диссертация была закончена в начале I94I года.
Нередко я порывался вернуться к своей теории происхождения сероземов, разработать ее полнее, привлечь ряд новых методов. Одной из таких попыток была работа об абсолютном возрасте сероземов, опубликованная в I943 году в журнале «Доклады Академии Наук СССР» по представлению академика Л.И.Прасолова. Однако больше ничего сделать в этом плане мне не удалось. Разразившаяся вскоре Великая Отечественная война поставила перед всеми нами совсем другие задачи.
Занимаясь вопросами орошаемого свеклосеяния, я провел довольно много и агротехнических опытов. Свеклосеяние по праву называли высшей школой сельского хозяйства. Получать в полевых условиях на огромных площадях высокие урожаи этой очень требовательной, по существу, огородной, культуры было далеко не просто. Здесь больше чем в любой другой отрасли требовалось глубокие знания требований растения и всего комплекса условий среды, умения агротехническими средствами преодолеть все препятствия для получения высокого урожая.
Хотя я работал с сахарной свеклой с I932 года в Казахстане, где был одним из пионеров свеклосеяния, только во ВНИИСПе я по-настоящему «разобрался» в свеклосеянии и стал, как я думаю, «настоящим свекловодом». Этому много содействовало, конечно, общение с большим и очень квалифицированным коллективом Института, его станций.
Утром 22 июня I94I г. я проснулся совершенно обычным образом, не ожидая ничего особенного. Также, ничего не подозревая и не ожидая, проснулись и многие миллионы советских людей.
На этот день я был назначен дежурить в Павильон «Сахарная свекла» Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Несмотря на то, что уже началась последняя декада июня, было прохладно. Поеживаясь, я добрался до Выставки, вошел в Павильон и почти сразу же получил задание провести экскурсию крестьян Вилейской области по Павильону. Эта область, входившая в то время в Западную Белоруссию, лишь совсем недавно вошла в состав Советского Союза (ныне районы этой области входят в состав Польши).
Мы пошли от стенда к стенду. Я говорил медленно, как можно раздельнее — мои слушатели плохо владели русским языком. Но они проявляли интерес к экспонируемым материалам и задавали вопросы …
Вдруг раздались характерные сигналы радио. Они были как-то по-особому тревожны. Всей группой мы пошли к громкоговорителю, установленному в дворике при Павильоне. Сразу всё стало ясно, война сделалась фактом, стала основой всей жизни нашей Родины. Я едва успел оглянуться, а все мои слушатели уже бежали к Административному корпусу Выставки. Они, жители пограничной области, сразу поняли, что у них уже бушует война.
Я стоял во дворике Павильона, где радио снова и снова повторяло военную информацию. Рядом со мной стояли сотрудники Павильона и приглашенные им в помощь научные работники московских институтов. «Да, вот и война — сказал один из них т. Полуэктов, научный работник Всесоюзного института удобрений и агропочвоведения. — Завтра я должен быть на сборном пункте. Можно ли уйти?» — Директор Павильона позвонил в Дирекцию и махнул рукой — «Идите, Павильон велено закрыть. Все свободны».
С этого дня прошло несколько десятилетий, но я ясно помню свои мысли в этот трагический час: «Надо всеми силами защищать Родину. Без Родины нет и жизни». Потом я подумал, что война — это надолго, на годы. Будет очень трудно, но не победить мы не можем.
На улицах было много народа. Чувствовалась общая взволнованность и тревога. Но не было ни паники, ни подавленности. Народ знал, что ему предстоят тяжелые испытания, может быть, недооценивал их, но не чувствовал страха.
Незадолго до начала войны, вероятно в один из последних месяцев 1940 г. или в самом начале 1941 г. меня вызвали в военкомат на комиссию. Я был «рядовым необученным». Меня представили к офицерскому званию «военного инженера III ранга», имея в виду использование на интендантской работе. В этом была своя логика — вряд ли стоило готовить рядового из кандидата наук, целесообразнее использовать его на более квалифицированной работе, связанной с обслуживанием войск.
Это интендантское звание послужило причиной того, что меня не мобилизовали в первые дни войны. По этой же причине я не попал и в ополченцы, сбор которых начался после знаменитой речи И.В.Сталина, произнесенной по радио 3 июля 1941 г. Когда в Институте шла запись ополченцев, хотел записаться и я. Но, взглянув на мой военный билет, представитель военкомата сказал, что офицеров они не берут и что вообще тридцатилетнему парню нужно быть в армии, а не в ополчении «на караульной службе».
Я до сих пор с большой грустью вспоминаю своих товарищей, научных работников ВНИИСП’а, ушедших в ополчение. Из них никто не вернулся с войны. А ведь это были заслуженные высококвалифицированные ученые в возрасте 45-55 лет.
Особенно часто вспоминаю я Эмилия Иосифовича Заславского, крупного опытника, большого специалиста по свекловодству, Константина Моисеевича Марголина — агрохимика, блестящего методиста и многих других.
Через месяц после начала войны произошла первая бомбежка Москвы гитлеровской авиацией. До этого было много учебных тревог. Отдельные разведывательные самолеты врага, возможно, прорывались к Москве, что служило основанием для объявления воздушной тревоги. Однако первая серьезная бомбежка была, насколько я помню, 22 июля.
Я и мой отец, Иван Александрович, в этот день отправляли из Москвы мою жену и сестру Веру с детьми. Они ехали в Калязин, где жил наш родственник, кажется, двоюродный брат отца, Алексей Алексеевич Синягин.
Мы успешно посадили их в поезд и, после его отхода, пошли, не спеша, от Савеловского вокзала к трамваю.
Раздались сигналы воздушной тревоги уличные дежурные «загнали» нас в убежище под каким-то складом недалеко от вокзала. Полагая, что это скоро стало очевидно, что это не учебная, а настоящая боевая тревога. Загрохотали зенитки. Их перебивал грохот разрывов бомб. Где-то поблизости от нас начал стрелять зенитный пулемет. Я вышел из убежища — небо почти над всем городом покрыло красное зарево многочисленных пожаров.
Июльская ночь коротка. С рассветом объявили отбой воздушной тревоги. Мы вышли из убежища и пешком пошли домой, трамваев не было. Во многих местах улицы были завалены щебнем обвалившихся стен, продолжались пожары, кое-где работали команды, разбиравшие завалы.
«Цел ли наш дом ‘? Как там мама? » — такие вопросы мы задавали друг другу и невольно ускоряли шаги. Наконец-то мы дома. В нашем переулке тихо, все окна целы. Спокойно стоит наш старый дом. Война в эту ночь обошла его.
Потруднее пришлось нашему дому в следующую ночь. Тревогу объявили уже в семь часов вечера, когда было еще совершенно светло, даже солнечно. Однако, вскоре был дан отбой.
Часов в 9 вечера снова была объявлена тревога. Уже в голосе диктора слышалось что-то, говорившее о серьезной опасности. Мы молча разошлись по своим постам.
Моя «точка» была на чердаке в восточной части крыши. Недалеко от меня — крыша соседнего дома, выходящего фасадом на улицу Чайковского (теперь вновь Новинский бульвар). Хорошо просматривается улица Чайковского, тогда еще почти не имевшая высоких зданий.
Было еще светло, когда мы услышали далекий гул моторов. Он приближался, нарастая с каждым мгновением. Загремели зенитки. С самого высокого здания, на углу улицы Чайковского и Кречетниковского переулка начал стрелять длинными очередями счетверенный крупнокалиберный пулемет.
Я увидел, как во двор нашего здания высыпалась (другого слова здесь не подберешь) целая серия зажигательных бомб. Что-то сильно стукнуло по крыше. Я оглянулся вглубь чердака и увидел как, проплавив или пробив железо крыши, на чердаке светит синим жаром зажигательная бомба.
Мы знали, как надо тушить «зажигалки». Было известно, что немцы применяют несколько типов этих бомб и что в контейнеры их укладывают примерно так же, как разные конфеты в коробки с шоколадным набором.
Были термитные бомбы, которые горели ровным накалом очень высокой температуры. Такие бомбы моментально зажигали деревянные потолочные перекрытия, и тушить их нужно было только песком.
Были натровые бомбы. Они взрывались при обливании водой или при опускании в воду.
Были, наконец, бомбы с небольшим зарядом взрывчатки. Они взрывались при попытке взять их в руки и поражали людей, которые боролись с пожаром.
Все это я знал, но раздумывать было некогда. Каждая секунда угрожала распространением пожара. Я схватил зажигалку руками в перчатках и, не думая долго, сунул ее в бак с водой. Вода бурно вскипела, на руки мне попал кипяток. Но бомба утихла. Я кинулся по чердаку смотреть, нет ли еще бомб …
После осмотра я выглянул в чердачное окошко. Над крышей соседнего дома медленно поднимался дым — зажигалки здесь не погасили. Над мезонином в нашем дворе в облаке дыма мелькало пламя, которое через немногие минуты охватило все это зданьице. Мы гасили огонь. За работой как-то незаметны были глухие и очень близкие разрывы фугасок. Рассвело, и дали отбой.
Я осмотрел ближайшую часть переулка. У дома .№ 8 зияла воронка. Она выбила угол из этого дома и повредила соседний. Были и другие воронки.
Я пошел к себе, выпил с отцом по стакану наливки и лег спать. Но в 7 часов утра я был на ногах и поехал к 9 в Бутово в Институт. Мы считали делом чести работать так, как будто нет никаких бомбежек.
С этого дня началась странная, почти бессонная жизнь. Один день на посту в Москве — дома, другой в Бутове — в Институте.
Человек ко всему привыкает. Я даже любовался картинами отражения воздушного нападения, они действительно красивы, хотя наблюдающий эти картины в любую минуту может проститься с жизнью. По черному ночному небу быстро двигаются многочисленные лучи прожекторов. Летят красные и зеленые трассирующие снаряды и пули, крупными звездами вспыхивают и гаснут разрывы зенитных снарядов.
Я слышал вой и разрывы многих фугасных бомб. Но самое сильное впечатление на меня произвела бомба, попавшая, как потом выяснилось, в здание театра имени Вахтангова. Удар был очень сильный. Наш ветхий дом, находившийся почти в километре от этого театра, затрясся и заскрипел. Над театром встало облако пыли и дыма. И долго был слышен отдаленный, надрывный крик многих людей.
Воздушная битва за Москву продолжалась с большим накалом примерно месяц. Фашисты теряли над предместьями и в самом городе много машин. На площади имени Свердлова валялись сбитые юнкерсы. Видимо учет своих потерь и малая эффективность налетов на Москву, которую активно защищали не только зенитные части, но все население, вынудили гитлеровцев прекратить налеты.
За время воздушных налетов москвичи несли потери, и все испытывали большие трудности. Каждый вечер перед станциями метро выстраивались длинные очереди людей с подушками и одеялами. Многие были с детьми. Они ночевали в метро в относительной безопасности. Мне ни разу не пришлось там ночевать, но говорили о бесприютности и утомительности таких ночевок. Все больше и больше людей эвакуировалось из Москвы. В городе почти не осталось детей.
Я выпросил отпуск на пару дней и съездил к жене и сыну в Калязин. К верхней Волге подходил фронт, и выбраться оттуда было нелегко. В конце концов, моя сестра Вера с сыном и моя семья вернулись в Москву и, с большим трудом мне удалось эвакуировать своих в Алма-Ату.
В Институте оставшиеся на месте сотрудники продолжали работать. В вегетационный домик упал неразорвавшийся зенитный снаряд. Я осторожно поднял его и отнес в сад, где закопал в глубокую яму. Он и до сих пор лежит там, этот свидетель войны. Несмотря на малочисленность оставшегося персонала, мы закончили все полевые и вегетационные опыты, сделали наиболее нужные агрохимические и биохимические анализы. Много усилий потребовалось для уборки картофеля и овощей, которые были очень нужны в это трудное время.
А фронт все приближался и приближался к Москве. Несмотря на известную зашифрованность и избыточный оптимизм сводок Информбюро, было ясно, что наши войска отступают. Особенно сильно почувствовала Москва опасность I6 октября, когда у некоторой незначительной части населения проявилась уже даже не нервозность, а самая настоящая паника, неприятно подсвеченная отдельными фактами мародерства. Но не эта часть населения создавала общий фон событий связанных с этими трудными днями. Основная масса населения проявляла полное доверие к руководству страны и демонстрировала образцовую дисциплину.
Многие были мобилизованы на откопку окопов и противотанковых рвов. И до сих пор в бутовских лесах под Москвой, недалеко от здания, которое занимал ВНИИСП, можно видеть целую сеть окопов, в строительстве которых я принимал участие. Брустверы осели и заросли травой и кустами, стены оплыли и оползли, со дна окопов поднялись березы и осины тридцатилетнего возраста. Но окопы ни с чем не спутаешь. Они и до сих пор напоминают о войне.
I7 или I8 октября I94I года я пошел в районный военкомат. Кстати он помещался в школе, где я учился в I922-25 г.г. Многие комнаты были пусты. Было впечатление, что сотрудники военкомата готовятся к эвакуации. В ящики упаковывали какие-то карточки и бумаги.
Я все же добился приема у начальника Ш части. Он имел усталый и крайне задерганный вид, вероятно уже несколько дней не спал. Я сказал этому офицеру, что способен носить оружие и прошу призвать меня в армию. Он посмотрел на меня с пониманием и сказал, что я, наверное, сотый офицер запаса, который пришел к нему с таким предложением за сегодняшний день. «Эвакуируйтесь, такой сегодня приказ. Когда надо будет — вас призовут».
Все было ясно, хотя в глубине души я испытывал чувство неловкости. Люди воюют, враг у ворот Москвы, а мне велят эвакуироваться!
Мне и заведующему отделом механизации В.С.Демину было поручено организовать эвакуацию Института в Сибирь на базу Новосибирской госселекстанции. Нам удалось сравнительно хорошо устроить уезжавших с нами сотрудников в пассажирском поезде.
Мы везли самое ценное оборудование, необходимое для развертывания работы на новом месте. Помню, что много забот у меня было о небольшом несгораемом ящике с платиновой посудой. Личных вещей у меня было немного, но среди них находилась диссертация и портативная пишущая машинка.
Новосибирске мы устроились весьма неудобно, но приемлемо с точки зрения эвакуированных. Не теряя времени, я продолжил работу над диссертацией и довел ее практически до конца.
Быстро выяснилось, что нам, свекловодам, делать в Новосибирской области нечего. Нас использовали просто как специалистов сельского хозяйства, но мы, конечно, могли принести гораздо больше пользы, работая по своему прямому назначению.
Встал вопрос о переводе нашего коллектива в один из свеклосеющих районов, где в I942 г. имелось в виду значительно расширить площади посева сахарной свеклы, так как Украина и центральные черноземные, области были оккупированы врагом.
В районы Средней Азии были эвакуированы сахарные заводы из основной зоны свеклосеяния, для них нужно было организовать сырьевые базы и обеспечить затем получение хороших урожаев свеклы. Известно, каково значение сахара в питании. Сахар был крайне необходим для фронта и тыла. Получилось так, что резервов сахара на территории не оккупированных районов было крайне мало.
Я выехал в Алма-Ату. В своем почти родном городе мне было нетрудно договориться о переводе ВНИИСП’а. Нам дали рабочие помещения и кое-какое жилье в зданиях Казахского научно-исследовательского института земледелия, откуда я уволился совсем недавно.
В Казахстане и других республиках Средней Азии дела нам было по горло. Мне пришлось поехать в Узбекистан, в Фергану для организации зон двух сахарных заводов.
С нашей помощью узбекские хлопкоробы готовились сеять новую для них культуру. Наша бригада В.Л.Бунин, Е.В.Гачинский и я ходили (именно ходили, т.к. транспортных средств не было) из одного колхоза в другой, проводили беседы о свекле, налаживали хлопковые сеялки на посев свеклы, подбирали участки и т.п. За день каждый из нас успевал посетить 2-3 хозяйства. Изредка мы встречались, обменивались опытом, договаривались с организованным сырьевым отделом завода о распределении семян.
За два месяца, что мне пришлось пробыть в Ферганской долине, я похудел килограммов на десять и превратился в какое-то подобие жерди. Сказалось нерегулярное питание и постоянное пребывание на весеннем, но все равно жарком среднеазиатском солнце. Впрочем, я был бодр, даже весел. Работа спорилась, польза от нее была очевидна.
В это время мы столкнулись с фактом, который произвел на меня удручающее впечатление. Т.Д.Лысенко появился в Узбекистане и со свойственной ему самоуверенностью и дремучим невежеством, внес предложение о летних посевах свеклы. Он совершенно бездоказательно, просто по «наитию святого духа» утверждал, что сеять свеклу нужно не весной — в марте, начале апреля, а в июне.
Я и Бунин имели опыт свеклосеяния в условиях очень близких к Узбекистану — в Джамбуле и других пунктах Южного Казахстана. Мы располагали прямыми опытами, что перенос посева на поздние сроки обязательно приводит к резкому снижению урожая свеклы. Нам удалось убедить в своей правоте очень многих агрономов и колхозников.
Среди узбеков много отличных знатоков сельского хозяйства и они нас понимали с полуслова. Даже просто получить всходы свеклы в июне очень трудно. Для этого нужен подпитывающий полив, способный поддержать влажность гребней на уровне, необходимом для появления всходов мелкосеменной культуры. Операция же эта очень трудоемкая, требующая работы высококвалифицированных поливальщиков.
Однако Лысенко убедил узбекское руководство. Один из очень видных деятелей (мир его праху) выразился в том смысле, что есть наука передовая, ее представитель Лысенко и есть отсталая наука, которая не поддерживает Лысенко. Этот деятель отнес себя к числу сторонников передовой науки.
Однако нелепость предложения о летних посевах была настолько очевидна, что, несмотря на такого рода высказывания, больше половины посевной площади свеклы (кажется 40 тыс. га из 70 тыс. га) посеяли в весенние сроки. Летние посевы никакого урожая не дали. Т.Д.Лысенко больше никогда не упоминал этого своего предложения. Вероятно, и он, в конце концов, понял его ошибочность. Впрочем, он ничего не сказал о своей ошибке. Людям такого рода самокритика не свойственна.
После посевной я приехал на несколько дней в Алма-Ату, где жила моя семья. Перепечатанная и очень плохо, по военному времени, переплетенная диссертация была еще раньше направлена в Омский сельскохозяйственный институт имени С.М.Кирова. К моему приезду я получил вызов на защиту.
Я очень удивился, что официальные оппоненты так быстро познакомились с моей работой. Но, по-видимому, диссертаций было мало и оппоненты, все люди очень пожилые, имели время. Конечно, я был очень обрадован.
С большим трудом я поехал из Алма-Аты в Омск. Ехал в товарном вагоне суток трое. Однако к защите не опоздал. Защита прошла очень хорошо. В Омске меня знали как казахстанца, работы мои читали. Доложил я неплохо, отвечал на вопросы четко. В работе были значительные элементы новизны, которые живо интересовали специалистов. Присудили доктора мне единогласно. Снова я проделал такой же путь, но в обратном направлении.
Когда я ехал в Омск, то зашел к райвоенкому и сообщил об отъезде. Он немного помолчал и затем сказал: «А я хотел Вас призвать. Есть наряд. Но впрочем, поезжайте. Еще успеется».
Очень вскоре, после возвращения меня призвали. Отпустили домой проститься, жена проводила меня до сборного пункта. Мы просидели ночь на вокзале в Алма-Ате и на другой день утром наша «команда» из 17 человек отбыла в Ташкент.
В Ташкенте снова почему-то сидели сутки на сборном пункте, питались в сухомятку, пили кипяток, по два раза посмотрели фильм «Истребители» («Любимый город может спать спокойно и видеть сны и зеленеть, среди весны»). Затем поезд повез нас в Бухару, где размещалось в то время эвакуированное из Подмосковья Подольское артиллерийское училище (ПАУ).
Как я уже писал, я имел офицерское звание военного инженера Ш ранга. Но армии в это время нужны были не интенданты, а строевые офицеры. Поэтому меня направили для прохождения службы рядовым курсантом, имея в виду подготовить лейтенанта для противотанковой артиллерии. Впрочем, я получал офицерскую зарплату (550 руб. в месяц), которую полностью переводили по моей просьбе семье. Тогда это называлось почему-то «аттестатом».
После нескольких дней «карантина» вновь призванных распределили по учебным батареям. Я попал в II-ю батарею, которой командовал совсем молодой лейтенант Мусеридзе. Командиром взвода у нас был лейтенант Бондаренко, тоже очень молодой, недавно окончивший сельскохозяйственный техникум. Много курсантов нашего взвода были студентами Московского авиационного института — все молодежь 2I-23 лет. В свои 3I год я выглядел на этом фоне стариком.
Несмотря на то, что я был здоровым и довольно сильным, мне уже нелегко было угнаться за мальчиками в строевой и физической подготовке. Зато тактику, материальную часть артиллерии, политическую подготовку и другие предметы я осваивал очень легко и помогал некоторым товарищам.
Учитывая резко сокращенные в связи с войной сроки обучения, мы работали очень много. Подъем производился в 4 часа утра, затем десятиминутная пробежка, туалет, конюшня, к 6 часам на занятия и до I8 часов — учеба. Затем часовой перерыв и снова занятия.
Артиллерийское училище, как это ни странно с современной точки зрения, было конное. К каждому, в том числе и ко мне, была прикреплена лошадь, которую нужно было чистить, готовить к выводкам. Раз в неделю получали наряды на конюшню, где выполняли уж все работы по кормлению и поению лошадей, уборке навоза и т.п. Поспать на дежурстве не удавалось. Не хватало времени, да мешали разные «проверяющие», которые раза два-три обязательно проверяли дневальных (лучше было бы сказать «ночевальных»).
Недели через две после зачисления, меня вызвал политрук дивизиона. Он спросил: «Говорят, что Вы профессор. Верно ли это?» Я ответил, что я еще не профессор, но защитил докторскую диссертацию. При наличии же докторской степени получить звание профессора нетрудно. Политрук улыбнулся: «Вот какой курсант попал к нам». Затем он спросил: «А как Вы относитесь к военной службе? Небось, не нравится?» Я сухо ему ответил, что сейчас идет война, и что я считаю своим долгом, как и любой советский гражданин, служить в армии. Напомнил, что в советской Конституции записано о почетной обязанности советских граждан защищать Родину, и что я готов до конца выполнить эту обязанность.
После этой беседы у меня с политруком установились самые лучшие отношения. Я никогда не беспокоил его никакими просьбами, но он сам издалека наблюдал за тем, чтобы меня не очень допекали тяжелыми дневальствами.
Полковники и подполковники, которые вели преподавание, довольно быстро разглядели мой несколько повышенный на общем фоне уровень. У них было много работы по составлению каких-то отчетов, и они привлекали меня помочь. Я вскоре настолько стосковался по умственному труду, что охотно помогал им даже за счет отдыха.
Периодически нас назначали в наряд по городу. Наиболее трудным считалось назначение в Облсуд, где шло много процессов — судили дезертиров и лиц, ушедших самовольно с военных предприятий. Законы военного времени — суровые закона. Дезертирам полагался расстрел, и это было правильно и справедливо.
Приходилось водить осужденных из суда в тюрьму. Ведешь и думаешь: «Вот он юркнет сейчас в проулок, теперь ему все равно терять нечего, а мне дадут штрафной батальон». Особенно трудно было по вечерам, имея в виду узкие и путанные бухарские улицы и крайне слабое освещение. Я загонял в ствол патрон и подкладывал палец под спуск. Конвоируемому почти прислонял дуло к спине и так вел. Конечно, объяснял, что будет, если он сделает хоть шаг в сторону. Обходилось.
Совсем другие чувства, чем дезертиры, вызывали совсем молодые — по 16-17 лет мальчишки, ушедшие с заводов самовольно. Им давали по 8 лет. Они откровенно плакали при объявлении приговоров. Впрочем, наказание они отбывали на тех же, главным образом, предприятиях, откуда удрали. Часть из них потом была призвана в армию, а всех остальных, насколько я знаю, амнистировали после победы.
С товарищами по батарее я ладил. Большинство из них относилось ко мне как к старшему. Больше было трудностей с молодыми офицерами. Среди них были отдельные неразвитые, не имеющие жизненного опыта люди, возомнившие о себе черт знает что после присвоения «первого кубаря». Я вел себя в полном соответствии с дисциплиной и кое-как избегал обычных «воспитательных мер» — дневальство вне очереди и т.п.
Большая физическая нагрузка сочеталась с довольно слабым питанием. Наша часть была тыловой, и паек был очень умеренным. Один раз я дневалил на кухне. Когда мы уже закончили работу, меня и моего товарища позвал повар и сказал: «Вот здесь остался котелок каши — съешьте». Мы накинулись на кашу так, что уже через 2-3 минуты от нее ничего не осталось. Повар дал нам еще по куску хлеба. Свой я есть не стал, а обменял на махорку. Без курева было, пожалуй, еще хуже, чем без хлеба.
В город нас отпускали редко. Как-то я был «уволен» на 3 часа и пошел в Бухарскую областную библиотеку. Там нашел недавно вышедший из печати № 5 за I942 г. журнала «Социалистическое сельское хозяйство», где была напечатана моя (в соавторстве с А.А.Лукашевым) статья о пожнивной сидерации в районах свеклосеяния. Невольно подумалось, а не последняя ли это моя статья. Война наводит на такие мысли.
Не знаю как именно — видимо на ночном посту, я сильно простудился. Бухарский климат поздней осенью коварен. Днем I5-I8 тепла, припекает солнце. Ночью может быть столько же градусов мороза. Казарма наша не имела никакого отопления. До войны она служила складом для шелковичных коконов. Под тонкими одеялами и столь же прозрачными шинелями третьего срока носки мы мерзли и в казарме. У меня распухли ноги, кисти рук. Голова почти перестала поворачиваться на распухшей шее.
Врач в санчасти посмотрел меня и направил в госпиталь, размещавшийся в г. Кагане, километрах в десяти от Бухары. Между Каганом, расположенном на магистрали, и Бухарой есть железнодорожная ветка. Я поехал без провожатого и едва добрался, настолько худо себя чувствовал.
Как положено, первым делом меня направили в ванну, и я с удивлением и испугом рассматривал свое отекшее, потерявшее силы тело.
В госпитале были хорошие врачи, однако они не пришли к единому мнению о моей болезни. Одни говорили, что во всем виноваты почки, другие винили сердце. Меня положили в хорошей светлой палате. В первые дни я лежал тихо, просто плохо себя чувствовал, затем начал понемногу принимать участие в жизни такого своеобразного коллектива, как палата в военном госпитале.
Моим соседом был эстонец, моряк, человек очень бывалый. Он развлекал обитателей палаты рассказами о заграничных плаваниях, сильно «сдобренных» малоприличными деталями.
С другой стороны, лежал узбек, тоже чем-то сильно больной. Несмотря на болезнь, аппетит его не оставлял ни на минуту. К нему время от времени приходили его друзья из других палат и делились с ним хлебом и еще какими-то продуктами.
Раненные офицеры рассказывали о боях в Сталинграде. Один молодой человек с изуродованным лицом плакал по ночам. Я пытался его утешить — «разговорить». Он рассказал историю о своей любви к одной девушке, «которая и так-то на меня почти не обращала внимания, а теперь я буду ей просто отвратителен». Я говорил ему, что девушек много и что если его избранница не оценит его военного подвига, то пусть пеняет на себя. К сожалению, я не знаю конца этой истории.
В палате был патефон, но пластинка всего одна. Я на всю жизнь запомнил песню о казаке Голоте, т.к. прослушал ее минимум раз сто. Потом шефы принесли еще пластинки, и репертуар расширился.
Наконец, в госпиталь приехал консультант; говорили, что он профессор из Ленинграда. Меня он внимательно осмотрел, сделали какие-то анализы. Консультант нашел, что почки не причем, но сердце подвело. К его приезду у меня отеки прошли, я отдохнул, отлежался. Через недельку меня выписали в часть.
Когда я приехал в училище, там полным ходом шла аттестация оканчивающих и распределение их по частям. Я был успевающим курсантом, и меня без всяких осложнений аттестовали лейтенантом. Получил я и назначение. Но здесь произошло событие, которое существенно изменило мою судьбу. Настоящий его смысл я понял только позднее.
Меня пригласил начальник ПАУ полковник Оганесян и показал приказ начальника тыла Советской Армии генерала Щаденко о моем откомандировании в распоряжение Наркомата Земледелия для использования по специальности.
Видя мое удивление, полковник пояснил, что мой отзыв из армии связан, по-видимому, с решением неотложных государственных задач. Он обязан выполнить приказ, и желает мне успехов в том деле, которое мне поручат. По привычке я козырнул и четко повернулся через левое плечо. В тот же день я простился с товарищами и уехал из Бухары.
На пару дней я заехал в Алма-Ату к семье, а затем двинулся поездом в Москву. В Наркомате Земледелия мне сказали, чтобы я продолжал работу в Институте свекловичного полеводства, обратив особое внимание на развитие свеклосеяния в нечерноземной полосе.
После Сталинграда и Курской дуги встали задачи восстановления свеклосеяния в основной зоне. Эта работа требовала поездок в районы Тульской, Курской областей, Краснодарского края. Поездки были нелегкие. Питался так кое-чем, с трудом отоваривал «командировочную» карточку.
В нечерноземной полосе в то время удалось довольно широко развить свеклосеяние для местной промышленности. Почти во всех районах Райпищекомбинаты организовали посевы сахарной свеклы в колхозах, заготавливали ее и приготовляли из свеклы нехитрые конфеты, варили на сиропе варенье, пекли коврижки и т.п. Хоть несколько это смягчало жестокий дефицит сахара.
Я много выступал в газетах и массовых журналах со статьями для рабочих — огородников и колхозников с разъяснениями как возделывать сахарную свеклу и как использовать урожай. Самым частым заголовком таких статей было «1 кг сахара с квадратного метра огорода».
Через систему «Сортсемовощ» была организована продажа семян сахарной свеклы. В Институт и ко мне непосредственно обращались тысячи людей с просьбой прислать семена. Лично я со своими ближайшими помощниками разослали около 10 тыс. небольших посылок с семенами (по 50-IOO г.).
Очень многие наши корреспонденты поставили со свеклой простейшие опыты и прислали в Институт сообщения об их результатах. В итоге собрался довольно обширный материал, который с полной очевидностью свидетельствовал о возможности организовать в нечерноземной полосе промышленное свеклосеяние, если в этом возникнет необходимость.
Я долго хранил письма многих рабочих, служащих, колхозников, которым отправлял посылки с семенами. Было много очень теплых писем. Небольшая, как казалось с первого взгляда, работа по развитию свеклосеяния в нечерноземной полосе помогла многим советским людям легче перенести тяготы военного времени.
Сахарная свекла широко использовалась и как кормовая культура. У меня была переписка с рядом передовиков-животноводов, которые сеяли и применяли сахарную свеклу.
Наибольших успехов в этом деле достигла А.Е.Люскова — известный передовик свиноводства из Вологодской области. Ей я регулярно высылал семена.
В дальнейшем сахарная свекла утратила свое значение и как огородная и как кормовая культура. Появился в нужном количестве сахар, кукуруза вытеснила более трудоемкие корнеплоды, в том числе и сахарную свеклу. Однако возможности нечерноземной зоны для развития промышленного свеклосеяния использованы еще очень мало.
Я верю в то, что еще настанет время значительного развития свеклосеяния и сахарной промышленности в ряде нечерноземных областей, что будет означать крупный шаг вперед по пути интенсификации их сельского хозяйства.
Наряду с пропагандой свеклосеяния я вел и в военные годы экспериментальную работу с сахарной свеклой в довольно большом объеме. Результаты этих исследований, обобщение материалов работы других опытных учреждений и большого производственного опыта позволили мне подготовить книгу «Агротехника сахарной свеклы в нечерноземной полосе», опубликованную в 1949 году.
В начале 1945 года меня приняли в кандидаты КПСС. В Ленинском районе Московской области, где размещался Институт свекловичного полеводстве, меня знали хорошо. Поэтому даже моё сомнительное с точки зрения властей социальное происхождение не помешало здесь решению этого важнейшего для меня вопроса. Я был очень счастлив.
В апреле того же 1945 года я был вызван в Министерство сельского хозяйства, где мне предложили собираться на работу в Германию.
В связи с очевидным приближением победоносного конца войны у меня уже бродили в голове планы больших научных исследований. Но я отчетливо понимал, что мой долг — поехать. В конце концов, как я думал, меня демобилизовали для того, чтобы сохранить для будущего. Это будущее наступило — победа должна быть закреплена большой работой в Германии.
Работа в Советской военной администрации в Германии — большой этап в моей жизни. Я посвящаю этому этапу следующую главу. Здесь же целесообразно закончить рассказ об Институте свекловичного полеводства.
Я продолжал работу во BHИИСПе по возвращению в конце 1946 года из Германии.
Возникла возможность снова «с головой» уйти в экспериментальную работу. Еще продолжались, но уже без прежнего напряжения экспериментальные работы в Нечерноземье. Необходимость в них диктовалась строительством первых сахарных заводов в Белоруссии, восстановлением и развитием свеклосеяния в Прибалтике.
Свеклосеяние развивалось также в Татарии, Башкирии. С бригадами «Сахпромпроекта» я выезжал для выбора точек строительства заводов в Эстонию, Кировскую область.
Свеклосеяние для промышленных целей в нечерноземной полосе на послевоенном этапе не получило существенного развития, но это связано не с тем, что оно здесь недостаточно рентабельно, а с международной обстановкой.
Победа Революции на Кубе и сложные события, которые за этим последовали, (американская экономическая блокада и меры по затруднению сбыта кубинского сахара на мировых рынках) вызвали появление в СССР больших масс сахара из этой страны.
Положение с сахаром в СССР сделалось вполне благополучным, и развивать новые районы свеклосеяния было нецелесообразно.
Я полагаю, что по мере роста населения и дальнейшего увеличения потребности в сахаре мы придем к необходимости развития свеклосеяния и в нечерноземной зоне, что даст нам не только весьма существенные дополнительные количества сахара, но будет способствовать и росту культуры сельского хозяйства в Нечерноземье
В послевоенные годы во BHИИCП’е мне удалось провести довольно большое исследование по вопросу о влиянии длительного систематического внесения удобрений на некоторые агрономические свойства почв.
Было собрано большое количество образцов с многолетних стационарных опытов, в том числе стационаров ТСХА, Мироновской опытной станции, Долгопрудной агрохимической опытной станции, Люберецкого опытного поля и др. Образцы были проанализированы по определенной программе, что позволило сделать ряд интересных выводов.
Работы такого характера до этого не проводились — в лучшем случае изучались изменения почв под влиянием удобрений в условиях одного опыта, здесь же была дана сравнительная оценка этих изменений для целого ряда почв — от дерново-подзолистых до сероземов.
Мы опубликовали свою работу в Ш выпуске Трудов ВНИИСП в I953 году. Несмотря на то, что это издание малораспространенное наше исследование довольно часто цитируется, даже сейчас, через 20 лет после его опубликования.
После нашей работы в ряде учреждений начались аналогичные исследования. Особенно систематический и широкий характер они приобрели в лаборатории Л.С.Любарской в ВИУА. Следует пожелать и дальнейшего развития исследований по вопросам влияния длительного и систематического внесения удобрений на почвы. С ростом применения навоза и минеральных туков значение этих работ будет все больше.
В послевоенный период в BИУА мне вместе с О.Н.Лебеденцевой, Н.П.Морозовой и другими сотрудниками удалось провести ряд исследовании по вопросам биологии сахарной свеклы.
В те годы очень много внимания привлекала теория стадийного развития Т.Д.Лысенко. Журнал «Агробиология», а за ним и другие сельскохозяйственные журналы придавали стадийному развитию очень большое значение. Хотелось проверить, в какой степени верна эта теория. О ней очень много говорили, но фактических данных было мало. Кроме того, скажем прямо, я не очень доверял довольно многим авторам лысенковского толка. В угоду своему лидеру они могли и «приспособить» факты к заранее заданной теории.
Мы поставили опыты на целом наборе двулетников, главным образом на сахарной свекле и других корнеплодах. Я старался возможно полнее документировать опыты — было сделано много фотографий.
Двухлетняя работа показала, что по отношению к двулетникам все положения теории стадийного развития экспериментально не подтверждаются.
Имеется положение Т.Д.Лысенко о последовательности прохождения стадий — стадия яровизации, затем световая стадия, причем, не пройдя последнюю, растение не цветет.
У нас же растения начинали цвести в полной темноте, не пройдя никакой световой стадии. Имеется его же положение о необратимости стадийных изменений. У нас же на цветоносах свеклы в определенных условиях снова развивались розетки листьев, характерные для свеклы первого года жизни, не прошедшей никаких стадий развития по Лысенко.
Анализируя эти и многие другие данные опытов, я пришел к убеждению, что теория стадийного развития несостоятельна. Это довольно примитивная гипотеза, чрезвычайно упрощающая реальные процессы. Ее положительное значение сказалось лишь в том, что было возбуждено внимание к изучению процессов индивидуального развития. Однако, это изучение и похоронило стадийную теорию, т.к. обнаружило её несоответствие фактам.
Вместе с Н.П.Морозовой мы подготовили статью «Световая стадия развития сахарной свеклы» и я отнес ее в редакцию «Агробиологии». Не поместить статью было трудно. Как я уже сказал, она была солидно документирована. Отказ в публикации привел бы к тому, что я опубликовал статью в каком-либо другом журнале, причем возможно сделал бы из материала более резкие выводы.
Редакция опубликовала статью в отделе «Трибуна Агробиологии», подчеркнув этим, что она считает мои выводы спорными. Однако никто не выступил против этих выводов. Для этого нужно было бы иметь солидный экспериментальный материал, а он по самой природе явлений не мог быть иным, чем мой.
Мной было опубликовано и еще несколько небольших исследований, касавшихся физиологии сахарной свеклы. Некоторые из этих исследований довольно широко цитировались в специальной литературе.
Институт свекловичного полеводства был в свое время одним из лучших отраслевых институтов по сельскому хозяйству страны. Институт оставил большое наследство по разнообразным вопросам биологии сахарной свеклы, применению удобрений, агротехники.
Был создан даже сорт сахарной свеклы Северная 1 (ВНИИСП-I) с моим участием. Этот сорт был в середине пятидесятых годов районирован.
В Институте работала способная группа механизаторов. Ф.М.Соловей за конструирование ряда культиваторов-растениепитателей был еще в I939 году удостоен Государственной премии СССР (тогда она называлась Сталинской премией).
В Институте были созданы первые в стране свеклокомбайны. В 1949 г. в производство пошел однорядный свеклокомбайн СПГ- 1 (Сиваченко, Павлова и Герасимова), а с I950 г. более совершенный и производительный свеклокомбайн СКЕМ-3 (Коренькова, Еремеева и Мельникова). Эти свеклокомбайны без особенно существенных изменений и в настоящее время используются в производстве.
Впервые в Институте была разработана новая система ухода за свеклой (специальная букетировка с последующей продольно-поперечной механизированной обработкой). Во внедрении машин и новой технологии возделывания принимал участие весь коллектив Института, в том числе и я.
В начале I95I г. меня перевели на работу в Главное управление сельскохозяйственной пропаганды в качестве заместителя председателя Научно-методического совета.
Однако вскоре от работы в BHИИCП’е был освобожден директор М.А.Романов и мне предложили, не оставляя работы в Главке, стать и.о. директора Института. Я согласился.
Над Институтом уже сгущались тучи — шли разговоры о его закрытии. Выдвигались совершенно формальные доводы — Институт размещен в Московской области, а это область не свеклосеющая. Никакие достижения Института не могли убедить людей, ничего не понимавших ни в науке, ни в свеклосеянии. Они с упорством достойный лучшего применения долбили одно — «не там сидите!».
Я понимал, что, соглашаясь быть директором ВНИИСП’а, беру на себя очень тяжелые заботы. Но с другой стороны, я надеялся, что может быть, мне удастся поправить отношение к Институту и обеспечить его успешную работу, хотя бы на ряд лет. Это было, на мой взгляд, жизненно необходимо, прежде всего, для завершения ряда начатых исследований и для внедрения предложений ВНИИСП’а в производство.
Об обстановке, в какой пришлось работать, можно судить по такой истории. На коллегии МСХ СССР был поставлен мой доклад о работе ВНИИСП. Имелось в виду «устроить мамаево побоище» — показать, что Институт работает плохо, коллектив состоит из бездельников и т.п. Таким образом, имелось в виду подтвердить очень тенденциозную и по существу совершенно вздорную статью «Тринадцать лет спустя», опубликованную, к сожалению, в очень уважаемой газете.
Появление этой статьи совпало с успехом внедрения свеклокомбайна СКЕМ-3, который начал свое триумфальное шествие по свекловичным полям, с первыми успешными результатами испытания новой технологии возделывания свеклы, с отличными результатами сортоиспытания нашего сорта «Северная-1’ и др.
Комиссия, которая приехала для проверки работы на месте и подготовки погромного содоклада, детально ознакомившись с работой ВНИИСП’а, написала очень положительное заключение.
Я явился на заседание Коллегии, жду, когда меня вызовут докладывать и вижу, что у председателя заседания И.А.Бенедиктова и ряда других деятелей Министерства довольно растерянный вид. «Погром» мог превратиться в триумф, Объявили перерыв и доклад сняли. Но, конечно, нервы потрепали
После смерти И.В.Сталина в системе Министерства сельского хозяйства произошла большая, хотя и очень малопонятная реорганизация. Я воспользовался ею и постарался покинуть Министерство, оставшись на работе только в Институте.
Я до сих пор не знаю, кто и с какой целью очень настроил Н.С.Хрущева против ВНИИСП’а. Он неоднократно выступал против этого Института снова с позиции «не там сидите». При таком отношении Н. С.Хрущева, конечно, нечего было и думать о дальнейшем развитии этого учреждения. Мы чуть ли не ежедневно получали булавочные уколы, которые очень нервировали коллектив и выбивали его из рабочей колеи. Сегодня сократят пару «единиц», завтра уменьшат ассигнования на науку, послезавтра отменят наряду на получение машин и т.п.
Коллектив Института держался очень стойко, однако, всему есть предел. Все больше складывалось мнение что нужно «расходиться», т.к. Институт все равно будет закрыт. Так оно и произошло в мае I954 г., когда И.А.Бенедиктов, правда, как мне рассказывали, не без колебаний, подписал приказ о закрытии ВНИИСП’а.
Большая часть сотрудников пошла работать во Всесоюзный институт механизации сельского хозяйства (ВИМ), библиотеку. Большую часть оборудования передали Льговской опытной станции. Сам я получил назначение в Министерство сельского хозяйства СССР, на должность начальника управления сельскохозяйственной науки.
Коллектив ВНИИСП’а провел большую и полезную работу. Если бы этому коллективу были созданы надлежащие условия, он мог бы еще многое сделать для науки и практики свекловодства.
Я до сих пор с большим сожалением вспоминаю об этом коллективе, тем более, что после закрытия ВНИИСП’а его сотрудники разойдясь по разным учреждениям, уже не смогли сделать никаких выдающихся работ. Мне кажется, что этот факт очень ярко говорит в пользу необходимости максимально бережного отношения к сложившимся научным коллективам.
