Michael Knizhnik:
В новом номере «Новой «Юности» опубликованы 5 глав из Ташкентской антологии. Тем временем количество глав достигло восьмидесяти пяти и антология приняла вид совершенно (говорит скромно потупясь) великолепный.
ИЗ АНТОЛОГИИ «ТАШКЕНТ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ »
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Ташкент, может быть, поболее иных городов был приспособлен для жизни. Тепло, сытно (узбекская кухня — из вкуснейших в мире, так на мой необъективный взгляд), люди терпимы к чужой вере и обычаям, а облучение, испускаемое рубиновыми звездами, ослаблено расстоянием.
Оказавшись свидетелем того, как рушится и исчезает наша ташкентская жизнь, я вспомнил давнюю идею собрать воедино стихи русских поэтов о Ташкенте. Это уже в процессе возникло понимание, что я не просто составляю антологию «Ташкент в русской поэзии», но таким образом разворачиваю во времени картину 130-летнего периода в истории этого древнего города, когда наши пути совпали.
Многоголосье — а количество авторов перевалило за восемьдесят — придавало этой картине глубину и богатство оттенков. Погружение в тему выявило большое количество абсолютно забытых поэтов и неизвестных стихов. Построив антологию таким образом, чтобы стихам был предпослан текст об авторе и месте города в его жизни, я обнаружил судьбы удивительные. О некоторых из них хочу вам рассказать. Тем более, что книгу издавать пока не торопятся.
ПАВЕЛ ПОРШАКОВ
(1888 — после 1930)
Про начало пути поэта мы что-то знаем, а конец жизни скрывается во мгле. Находятся записи в церковных книгах, списки учеников школ и гимназий, публикации в журналах, упоминания в дореволюционной переписке современников, тонкие сборники, изданные провинциальным книжным магазином. А с 20-х — всё, тьма.
Я родился в 1888 году 29 февраля. Мать моя родом казачка, грамотная, религиозная и очень суеверная. Отец мой крестьянин из Пермской губернии из деревни Шантары. Он отбывал солдатскую службу сапером в Ташкенте. Выйдя в запас, отец не поехал на родину, а остался жить у бабушки. Получив как туркестанский солдат надел в селе Троицком, он стал заниматься хозяйством. На усадьбе разбил прекрасный сад и завел пчел. Но не взлюбила нужда (Похоже, как раз наоборот.— МК) пермского мужика… 10 лет провел я среди казарм, среди солдат. На 8-м году мать повела меня в приходскую школу. Каждый год из Троицкого я со слезами уезжал в город на ученье. Через год мать взяла меня из приходского училища и перевела в четырехклассное городское.
Учился я хорошо…
В 1904 г. я выдержал экзамен в Туркестанскую учительскую семинарию, где стал все больше и больше отдаваться любимому делу — литературе. Когда я был учащимся городского училища в 4 отделении, то у меня уже была тетрадь рассказов, стихов и дневник.
В 1903 году я начинаю мечтать о напечатании своих произведений в газетах, но, увы, там приняли меня только еще спустя 5 лет. Попав в семинарию, я серьезно принялся читать все: от Пушкина до М. Горького и И. Бунина…
1915 г. 17/1 г. Мерв.
Это автобиография Павла Семеновича Поршакова, находящаяся в фонде Л.Н. Клейнборта в Пушкинском Доме и опубликованная исследовательницей из Оренбурга А.Г. Прокофьевой. В ее публикации приведен и отрывок из письма 1916 года:
«В 1908 г. было напечатано мое первое стихотворение «Осенние думы» в г. «На рубеже». После 6 лет упорного труда я овладел формою стиха и самоучкою постиг тайну размера и его звучность. В 1910 г. был в учительской экскурсии по Италии.
В 1910 г. я познакомился с Александром Васильевичем Ширяевцем. Часто собирались ко мне на холостую квартиру молодые люди, где мы читали почти все новое, что появлялось тогда в литературе русской. Счастливое, светлое время! Кружок этот жизнь вскоре распаяла, но он много дал нам бодрости и надежды.
Я поехал в с. Садовое, но проучительствовал там только один месяц, меня перевели в Ташкент в русско-туземное училище учить детей инородцев. В 1913 г. я выпустил сборник стихов «Ночи певучие». В 1914 г. выпустили альманах втроем «Под небом Туркестана». В настоящее время жизнь загнала меня в Закаспийский. Живу
в Мерве. (…) Сейчас пока слежу за литературой, как позволяет только окраина, читаю, пишу. Кажется, выпущу к маю туркестанские стихи: «Родным степям» при газете «Асхабад», но все это пока одни мечты. (…)
А пока жму руку и остаюсь Поршаков».
И хотя Поршаков с Ширяевцем издавали совместные сборники и даже иногда подписывали свои произведения «бр. Шир-Пор», Поршаков находился в тени более яркого, резкого и злого Ширяевца. Неслучайно известный своим черносотенством «Наш современник» был рад перепечатать письма Ширяевца (в 2007 году), часть из которых адресована Павлу Семеновичу. Письма полны цветистых ярлыков и развесистых эпитетов, навешанных на ташкентских литераторов начала века.
До нас дошла книга Городецкого с посвящением, отправленная им далекому туркестанскому собрату. Поршаков тянулся к нему, к Клюеву, к Есенину, к так называемым «новокрестьянским поэтам». Он тяготился своей долей мелкого чиновника на далекой окраине, рвался в Россию, но этому не суждено было сбыться.
Недолгое пребывание Есенина в Ташкенте подробно описано в книге П.И. Тартаковского «Свет вечерний шафранного края».
Поршаков в ней упоминается, но он не появляется в кругу поэтов, принимавших столичную знаменитость.
Ширяевец уехал в Москву, Поршаков остался. Б.А. Голендер сообщает о единичных его публикациях в журнале «Костры», который выходил как приложение к газете «Туркправда».
И потом — тишина. Ни даты смерти, ни обстоятельств.
В журнале «DE VISU» № 3(4) за 1993 год в примечаниях к публикации писем Ширяевца дата смерти Павла Поршакова обозначена «после 1930». Поверим и мы, что публикаторы знают, о чем говорят.
Стихи для антологии взяты из сборника «Ночи певучие», изданного в 1913 году «Книжным магазином М.Ф. Собберей». Сохранена авторская пунктуация. Первое стихотворение — вполне ташкентское и по деталям, и по уровню тоски. А второе — очень условное, рассказывает скорее об освоении русским поэтом восточной темы, чем о самом Востоке.
Павел Поршаков
ИЗ ДНЕВНИКА
Обрызган влагой дождевой
Вишневый цвет…
Вдали за пикой снеговой
Встает рассвет,
Медвяный запах травяной
Плывет с долин…
Без грез, без ласки огневой
Стою один.
Из трав глядит кровавый мак,
Шумит сосна.
Опутал душу темный мрак—
Душа больна!..
И синий ирис вдоль аллей
В лучах зари…
Меня прости, жизнь, пожалей,
Душа замри!..
Обрызган влагой дождевой
Цветет жасмин.
Без грез, без ласки огневой
Живу один.
ДЕРВИШ1
По базару он ходил тоскливо,
Распевал священные псалмы.
На плечо упал к нему красиво
Белоснежной кистью край чалмы.
Грустью тайной полонен нежданно,
Позабыл он четки на руках.
Смуглый образ встал пред ним туманно,
С жаркой лаской в пламенных глазах.
Силой тайного греха влекомый,
Он бродил один от дервишей…
Слышит голос ласковый… знакомый…
Возле скрипнувших резных дверей.
Вышла вслед красавица востока,
с бирюзою на руке кольцо.
Целовал дервиш — певец пророка,
Бледно-смуглое горячее лицо…
Подарил ей тайны-талисманы…
Приласкал невольный властелин…
Он ушел в рассветные туманы,
Когда звал к молитве муэдзин.
Он ушел,— но мучит в сердце рана,
Тяготит печалью дервиша.
Он поет весь день стихи корана
И раскаяньем горит душа…
1
Дервиш – монах (так у автора).
АЛЕКСАНДР БАЛАГИН
(1894–1937)
Александр Самойлович Гершенович родился в уважаемой семье.
Отец его, кантонист, выучился и стал одним из первых фельдшеров Самарканда, удостоен был звания почетного гражданина Российской империи. Позже семья переехала в Ташкент.
Старший брат, Рафаил, окончив Сорбонну, вернулся в Туркестан и навсегда связал с ним свою жизнь. Он стал крупным педиатром, профессором, основоположником школы.
Александр взял себе звучный псевдоним Балагин, издал вТашкенте три тонких книжечки и отбыл в Петербург. Недолго был женат на яркой женщине. Мария Ивановна Кузнецова-Балагина (1895–1966), актриса и драматург, в театре играла под фамилией бывшего мужа.
А вот для пьес взяла себе псевдоним «с секретом» — Мария Гринева, как бы Маша Миронова, вышедшая замуж за Петрушу Гринева. Ее пьесы хвалили такие разные писатели, как Шолохов и Бабель.
Сам Александр Балагин писал стихи, прозу, киносценарии. Ставил фильмы как режиссер, играл в них. В 1919–1920 гг. работал в Грузии. Грузинская кинематография числит его своим.
Фильмы были еще немыми, рвали страсти в клочки. По меньшей мере два из них — «Третья жена муллы» и «Минарет смерти» — сделаны на туркестанском материале. Три небольших книги издал и в Тифлисе.
Дружил с Есениным, и — судя по инскриптам последнего — достаточно близко. Вместе с ним организовывал похороны рано умершего туркестанца Александра Ширяевца. Дружески переписывался с Цветаевой. В альбом Балагина, который хранится в РГАЛИ, писали Ходасевич, Ивнев, Городецкий, Шагинян и многие другие заметные литераторы эпохи.
Был членом партии левых эсеров, но, судя по всему, рядовым и не самым активным.
Все сведения о Балагине заканчиваются в середине двадцатых.
Можно предположить, что новые железные времена умерили активность такого яркого человека. Но это его не спасло. В 1937 году он попал в мясорубку большого террора.
Приведенное здесь стихотворение опубликовано в альманахе «Степные миражи», изданном в Ташкенте в 1914 году под редакцией А. Алматинской. Полный монархических, державных мотивов выпуск по историческим причинам оказался единственным.
Подборка Балагина открывается стихотворением «Великан»:
…— Великан, пора очнуться!
— Ты в снегу, как в белой пудре.
— Над тобою вихри вьются —
— Снег твои осыпал кудри!..
— Эй, вставай! Живей проснись-ка,
— Сон в снегу тебе опасен.
Отряхнись, да оглянись-ка,
Эвон мир-то как прекрасен! …
Но укрытый снегом весь он
Развалился, будто пьян.
И не слышит вьюги песен
Мощный Русский Великан…
Перед ним лежит кольчуга
Ржавый меч, обрубок каски …
А над ним танцует вьюга—
Извиваясь в дикой пляске…
А первое стихотворение в альманахе — «Богатырь» Анны Алматинской, посвященное ташкентскому великому князю. Таков был тон этого издания.
Простим молодому стихотворцу «обрубок каски» и весь мусор дополнительных слогов, которым он заполнял пустоты в строчках, но признаем: определенное предвиденье в тексте присутствует. Хотя уверен, что пробуждение «Русского Великана» Балагин представлял себе несколько иначе.
А вот еще одно вполне туркестанское стихотворение. Оно написано на обороте фотопортрета, которым поделилась с нами внучатая племянница поэта. Карточка была прислана из Петрограда в Самарканд. Фоля и Дебора — это будущий профессор Рафаил Самойлович Гершенович и его жена.
На обороте мой портрет.
Взгляните, Фоля и Дебора!
Ну, как? Худой я или нет?
Худой!– вы скажете без спора.
Меня измучил Петроград:
Я знал метель, морозы, вьюгу.
Теперь я весел, счастлив, рад
И возвращаюсь снова к Югу.
Я четверть года проживу
Под ярким солнцем Туркестана,
А там обратно поплыву
В страну метелей и тумана.
Петроград 2 мая 1915 г.
Александр Балагин
ТОПОЛЯ
I
Точно вечный к Небу вопль,
Этот ствол могучий —
Весь зеленый, стройный тополь
Под румяной тучей.
Не сыскать стройнее стана!
Ты, как Солнце знойный,
Сын привольный Туркестана,
Гордый и спокойный!
Но о чем твои моленья,
И о чем мечты?
Ты и так — столпотворенье,
И прекрасен ты!
2.
Спит, забывшись, земля
Убаюкана сном.
У меня за окном,
Как на страже, стоят
И на звезды глядят
Тополя…
Я гляжу с ними вдаль.
Где-то плещет ручей,
Одинокий, ничей…
Грусть ручья — глубока,
В сердце льется тоска
И печаль…
Спят луга и поля,
Звезды ярко горят
И в тиши говорят…
Как на страже стоят
И на звезды глядят
Тополя…
1911 г. 17 авг.
АННА АЛМАТИНСКАЯ
(1883–1973)
В 70–80-е годы ХХ века в Ташкенте издавался альманах «Молодость». Сначала он был белый, форматом больше книжки, но меньше журнала, с цветком-загогулиной на обложке. Потом его размер уменьшился, и обложка стала изумрудной. Выходил пару раз в год, напечататься там было очень даже неплохо.
Недавно я обнаружил его предвестника. Первый туркестанский литературно-художественный альманах «Степные миражи», под редакцией А. В. Алматинской. Книга первая, Ташкент, 1914 год. Обложка пожелтела, но некогда была белой. Вот что пишет Анна Алматинская во вступлении «От редакции»: Цель настоящего альманаха — ознакомить читающую публику с литературой и поэзией далекого, почти сказочного Туркестанского края.
На письмо-призыв, напечатанное мною в одном из номеров местной газеты, в течение полугода откликнулось 52 автора, приславших в общей сложности до 218 произведений. На страницах этого сборника частью выступают молодые силы, еще не пробившие себе дороги в столичную печать, но тем не менее имеющие полную возможность познакомить читателя с тем своим творчеством, которое развилось и окрепло под знойными лучами туркестанского солнца…
Анна Владимировна Држевицкая родилась в военном укреплении Верное в семье польского офицера, сосланного в Туркестан за участие в мятеже. Недавно я прочитал, что про любого поляка в Средней Азии пишут: он был сослан за участие в восстании. Укрепление превратилось в город Верный, но молодая писательница взяла себе псевдоним по исконному названию этих мест еще задолго до того, как город стал Алма-Атой и столицей Казахстана.
Большую часть своей долгой — умерла она девяностолетней — жизни Алматинская прожила в Ташкенте. Здесь она опубликовала главную свою книгу — трехтомный роман «Гнет». Правда, от первой к третьей книге количество гнета росло, а живая ткань туркестанской жизни таяла.
В «Степных миражах» Алматинская выступила не только как редактор-составитель, но и как автор стихов и прозы.
Первое стихотворение — «Богатырь» — слишком выспренное и не очень умелое, тем не менее привлекло наше внимание. Во-первых, оно демонстрирует глубокую погруженность молодой поэтессы не только в будни Туркестана, но и в его культуру, мифы.
«Ферхат» и «Ширин-Кыз» — это главные герои поэмы «Фархад и Ширин» из знаменитой «Хамсы» Алишера Навои.
Могул-Тау — один из горных отрогов, с которого начинается Сырдарья. Беговат — русское название города Бекабада, расположенного на берегу Сырдарьи, там, где река выходит из Ферганской долины в Голодную степь. В годы моего детства его еще так называли в разговоре. «Беговат» — слово из детства.
Но гораздо важнее персонаж, которому посвящено стихотворение. «Ташкентский великий князь» — фигура скандальная, притягательная, интригующая — и через сто лет после смерти. Даже пунктир его судьбы завораживает.
Внук Николая Первого, Николай Константинович показал себя настоящим героем в Хивинском походе. Якобы за кражу фамильных бриллиантов — а скорее всего за скандальный роман с американской танцовщицей Фанни Лир,— был объявлен душевнобольным и выслан навсегда. Он осел в Ташкенте, а Фанни вытолкали обратно за океан. Через годы она напишет воспоминания, в которых поквитается за обиды.
Гейнцельман и Бенуа построили великому князю великолепный дворец, уцелевший до сегодняшнего дня, что для Ташкента редкость.
Николай Константинович оказался умелым и хватким коммерсантом. Ему принадлежали хлопкоочистительные заводы, мыловарни, бильярдные, фотографические ателье, кинотеатры (знаменитая «Хива»–«Молодая гвардия» не пережила землетрясения 1966 года) и даже публичный дом «У бабуленьки».
Ученый, участник многочисленных экспедиций по Средней Азии, ирригатор, вкладывавший собственные миллионы в строительство оросительных каналов. Первый из них — Искандер-арык — пронес свое имя сквозь советские десятилетия и сохранился поныне. Фамилию Искандер Николай Константинович принял, чтобы отмежеваться от державной семьи. Эту фамилию унаследовали его дети.
Коллекция картин великого князя легла в основу Музея искусств Узбекистана — включая мраморную скульптуру обнаженной Фанни Лир, выполненную Томмазо Солари (в виде знаменитой Венеры с яблоком работы Антонио Кановы из виллы Боргезе).
Революцию Николай Константинович приветствовал. Умер от пневмонии в 1918 году. Спирта жизненной силы хватило на несколько поколений вперед — например, красавица Наталья Андросова, знаменитая мотогонщица по вертикальной стене, которую воспевали лучшие поэты 60-х годов, была его внучкой.
В «Степных миражах» великий князь присутствует и в качестве автора под именем N.N. Его тексту предпослано такое вступление:
Статья «Поворот Амударьи в Узбой», написанная одним высокопоставленным лицом, представляет громадный интерес и является ценным и крупным вкладом в сокровищницу литературы
о Туркестане. <…>
Настоящая статья <…> появляется в печати впервые и имеет огромное значение по высказанным в ней взглядам…
Право печатания статьи любезно уступлено Автором Редакции Туркестанского Альманаха «Степные Миражи».
Я решил сохранить авторскую редакцию и восторг всех заглавных.
Анна Алматинская
БОГАТЫРЬ
Посвящается Его Императорскому Высочеству
Великому Князю Николаю Константиновичу.
Седое, древнее преданье
Хранит ревниво имена
Тех, кто хотел, гласит сказанье,
Добра посеять семена.
И Ширин-Кыз с улыбкой ясной
Глядит из глубины веков
Своей мечтой, как мир, прекрасной,—
Погибшей завистью врагов.
И богатырь Ферхат, тоскливо
В преданье стонет до сих пор
О том, что сердце его милой
Отнял предатель — темный вор.
А Могул-Тау величавый,
Как царь, увенчанный стоит,
На Беговат, покрытый славой,
В раздумье сумрачно глядит.
Но волны Сыр-Дарьи сердитой
Уже грустят о вольном дне,
В степи, проклятием покрытой,
Бушуют яростно оне.
Могучий Богатырь — за дело
Ферхата, рыцаря любви,
Взялся,— окончив его, смело
Сказал с улыбкой: «Степь, живи!»
«Народ, забытый и голодный,
Корми, пои живой струей
И помни: бег волны свободной
Направлен волею моей.
Пусть злая сила вся восстанет,
Пускай крушит труды мои…
Я верю: светлый день настанет
Над злом, победный день любви».
Пройдут года. Дарья сердито,
Бурля и пенясь по камням,
Все будет петь, что кровь пролита
На жертву яростным волнам.
Но если хочешь ты услышать,
Кто превратил пустыню в рай,
Иди туда, где волны дышат,
И ты услышишь: «Николай».
СЕМЕН ОКОВ
(1888–1939)
Семен Прокопьевич Овсянников родился в селе Юрино, которое сейчас стало райцентром в республике Марий Эл.
После двуклассного училища работал закройщиком рукавиц.
Уехал сначала в Москву, где примкнул к крестьянским поэтам, потом перебрался в Казань. В 1920 году он уже в «хлебном городе».
В Ташкенте, в издательстве Политотдела Туркфронта вышел и первый его сборник «Этапы», где был небольшой цикл «Туркестанские мотивы».
14 мая 1921 года в здании бывшего Офицерского собрания и будущего ОДО (Окружного дома офицеров), а в ту пору — Партийного дома им. Луначарского, состоялась, как бы теперь сказали, презентация «Этапов». На вечере присутствовал не только А. Ширяевец, открывший вечер, и П. Дружинин, оставивший об этом свои воспоминания, но и московская знаменитость — Сергей Есенин.
Вот отрывок из воспоминаний Дружинина:
«Выйдя на сцену, Оков начал рассказывать свою биографию.
Мы с Есениным наблюдали из-за кулис за публикой, среди которой, нам показалось, было немало так называемых бывших людей.
Когда Оков начал перечислять свою родословную и разъяснять, что он родился от бездомной нищенки, чуть ли не в хлеву, в зале послышался злой смех. Есенин вдруг потемнел лицом, сжал кулаки и полушепотом заговорил «Зачем, зачем он это делает, унижается, да еще перед кем унижается, чудак…»
В книге П.И. Тартаковского «Свет вечерний шафранного края» обнаружена интересная перекличка между воспоминаниями Дружинина и заметкой в газете «Известия ТуркЦИК» от 12 мая 1921 г., то есть за два дня до описываемого вечера. Вот о чем писала газета:
«Все партеры, бельэтажи и ложи наполняются «чистой публикой» — кисейными советскими барышнями и людьми высокого пошиба из мира спекуляции».
«Люди высокого пошиба из мира спекуляции» были совсем не «бывшими», они присутствовали в Ташкенте всегда. После войны, по словам моего отца, они назывались «шапочниками», а в годы моей ташкентской молодости — «цеховиками».
В той же книге Тартаковского С. Оков упомянут в ряду авторов пьес, идущих в ташкентских театрах — из тех, про которые сказано: «Художественными достоинствами не обладает, все же к постановке может быть допущена».
В конце июня того же года Оков, уже из Киева, пишет Ширяевцу:
«В дороге, не то в Челкаре, не то в Актюбинске, забыл точно, встретились мы с Есениным и около часа проболтали на литературные темы. Пригласил меня зайти к нему, продолжить разговор в Москве, но как я писал уже, зайти мне к нему в Москве не
удалось».
Про дальнейшую жизнь Семена Окова — вдали от Ташкента — мне ничего не известно. Похоже, что «Этапы» остались его единственной книжкой.
В Марий Эл чтут память земляка. Правда, считают, что он был репрессирован. Но судя по обнаруженному мною в библиографии Андрея Платонова некрологу Семена Окова, опубликованному в «Литературной газете» 15 октября 1939 года, умер Семен Прокопьевич своей смертью.
Семен Оков
Вчера лил дождик, вчера был холод…
А нынче за ночь расцвел урюк.
И вновь я — бодр и вновь я — молод,
И вновь я множу прогулок крюк.
Целует солнце влюбленно-страстно
Седые кудри карагачей,
Целует лица… О, не напрасно
Я солнцем бредил в тиши ночей!
Журчат арыки… Смеются взгляды…
Белеют выси ажурных гор…
Не в сказке ль это Шехерезады?
Не на ковре ли ожил узор?
В гостях у солнца в краю богатом,
Хочу быть юным… Ну, солнце — лей!..
И пусть я бледен — ничтожный атом,—
Я — твой Ярило: я — сын полей!
ТУРКЕСТАНУ
Край солнца, лени и тоски –
Не ты мне явишься могилой:
Не полюблю твои пески,
Обвороженный Волгой — милой.
Твоих оазисов сады
Не умалят порывы сердца…
Аму и Сыр-Дарьи воды
Не променяю на озерца.
ВИКТОР УРИН
(1924–2004)
Виктор Аркадьевич был человеком ярким, недюжинным, с перебором.
Уроженец Харькова, он воевал в Великую Отечественную, был ранен. На фронте еще написал самое свое известное стихотворение:
Оборвалась нитка,
не связать края.
До свиданья, Лидка,
девочка моя…
В Литинституте учился у Антокольского.
Умел писать лапидарно и емко:
Если осталась одна рука,
жизнь хватают наверняка!
Но версификационный дар и темперамент не соответствовали ни таланту, ни уму.
Осталась злая эпиграмма на забытого персонажа:
Он, как Гудзенко, некультурен,
Как Шубин, пьян и глуп, как Урин.
В воспоминаниях Урин фигурирует скорее как герой анекдотов.
Разгуливал по Москве с ручным орлом. Загремел на 15 суток за разведенный в квартире костер. Насмерть перепугал Вознесенского, показывая на скорости в центре города, как ногами рулит «Победой», а руками печатает на машинке стихи. Урин проехал на этой «Победе» через весь бескрайний СССР, издал книги путевых очерков. Я прочитал одну. Обычная советская тягомотина: скучные периоды акынских описаний, немного поверхностного краеведения, чуточку «оживляжа» в виде полупридуманных персонажей. Короче, такая добровольная бесконечная журналистская командировка.
Сначала испортил себе биографию дурацким письмом-кляузой в ЦК, во время «Пражской весны», в котором жаловался на то, что тиражи коллег-поэтов не соответствуют их преданности линии партии. Для борьбы с этим предлагал поднять собственные тиражи.
Потом «ремонтировал» биографию, создав некий Всемирный союз поэтов, который сам и возглавил. А в заместители выбрал президента Сенегала. Нужно заметить, что в отличие от остальных лидеров черного континента и преданных друзей Советского Союза, Леопольд Седар Сенгор не был ни дикарем, ни людоедом. А был философом, франкоязычным поэтом, составлявшим антологии (Привет тебе, Леопольд Седар!) и писавшим книги. Сенгор на затею откликнулся, а советские чиновники — нет.
В итоге — эмиграция в Сенегал, потом переезд в США, где Урин и закончил свои некороткие дни. Найденное нами стихотворение вполне соответствует образу автора. Богатая ритмическая палитра и точные наблюдения (плоские шашлычные палочки) не в состоянии оправдать интонацию журнала «Крокодил», а главное — наличие всего одной мысли на весьма длинный текст.
Стихотворение опубликовано в большом сборнике-альманахе «За круглым столом», изданном в Ташкенте в 1963 году, задолго да землетрясения. Поэтому «брезентовый шалаш» на Анхоре — это не армейские шатры, в которых жили ташкентцы в 66-м, а скорее туристическая палатка, которую возил в своей «Победе» темпераментный автор.
Виктор Урин
ДЫХАНИЕ
Дымились шашлыки на плоских палочках;
Была луна в реке, как пиала.
Какая-то начитанная парочка
Из той луны свою любовь пила.
А я в машине проезжал по Пушкинской,
И смуглолицый мартовский Ташкент
Вдруг козырнул и, улыбаясь дружески,
Сказал мне:
— Предъявите документ.
Я не нарушал. Я ехал чинно.
Милиционер тактичным был.
И все же, мне казалось, беспричинно
Меня он к тротуару пригвоздил.
Быть может, рядом знак висит «запрет»?
— Нет.
Быть может, ехал я на красный свет?
— Нет.
— В таком случае,— говорю,—
Почему вы меня останавливаете?
Поймите, я опаздываю…
И милиционер сказал мне:
— Ясно!
Но много нарушений в эти дни…
И, поманив, он трепетно и властно
Мне на ухо шепнул:
— А ну, дыхни.
Я с радостью дышал. Я был распарен.
Везет же мне, как видно по всему!
Как здорово, что есть на свете парень
Внимательный к дыханью моему!
И даже, думал я, даю вам слово,
О, если б каждый в мире человек
Прислушался к дыханию другого,
Как этот очень вежливый узбек.
— Ну, как дышу?
Страдаю и спешу.
Стихи пишу,
На огонек прошу.
Хотите, на Анхор вас приглашу
К себе, к брезентовому шалашу?
По-моему, неплохо я дышу.
В ответ на эти мои слова Милиционер сказал:
— Гражданин!
Вы меня не так поняли…
Я на посту, а вы в автомобиле.
Так?
С водителями бывает: или — или.
Так?
Но вы, я убедился, трезвым были.
Так?
Надеюсь, что меня вы извинили.
Так?
Ах, дорогой мой милиционер!
Не так!
Я в этом городе пьянею,
Я понял, что дыхание имею,
Что вас оно волнует, например.
Мне нравится, что представитель власти,
Там, где цветут вечерние огни,
Поинтересовался мной отчасти
И вежливо сказал:
— А ну, дыхни.
И после многолетнего скитанья
Я ощутил всем существом своим,
Кому-то дорого мое дыханье,
И кто-то бережно следит за ним.
Так сделайте пометку в документе,
Прошу вас, проколите мой талон,
Чтоб знали все, что я дышал в Ташкенте
И был весной узбекской опьянен!
Пускай другой расскажет по-другому,
Я от души был этой встрече рад
И милиционеру дорогому
Сказал:
— Спасибо, друг, катта рахмат!
