Валерий Виленчик

В конце 80-х начале 90-х годов прошлого столетия улицу Педагогическую раскопали. Был проект обновления водопроводной сети. Работы то начинались, то прекращались. То ли было виновато финансирование, то ли бригаду постоянно перекидывали на какие то, более нужные объекты. Суть в том, что жители близлежащих улиц испытывали большие трудности при попадании в свои дома. В дождь и снег, а все работы уложились чуть ли не в полтора года, земля, вынутая из траншеи, раскисала, подъехать к дому было сложно, да и троллейбусы не ходили.

Перед началом великой стройки троллейбусные провода сдвинули поближе к столбам, чтобы они не мешали экскаватору рыть. И вот, наконец, где-то в 92-м году был уложен асфальт, но периодические вскрытия уже нового дорожного полотна, продолжались. Если вы помните, улицу Педагогическую окружал плотный анклав частного сектора. В советские времена центральные улицы застраивали добротными домами. А вот за ними простирался частный сектор. И если на саму, например, улицу Шота Руставели, частный сектор не смел высунуться, то за домами начиналось море домов и домиков, простиравшихся аж до городской резиденции Совета Министров и ЦК КПУз.

 И вот однажды, когда асфальт был уже положен в очередной раз, но транспорт по улице Педагогической еще не ходил, я, возвращаясь с работы, обратил внимание, что на улице стоят вышки трамвайно троллейбусного управления и они что-то там делают с троллейбусной линией.  «Вот хорошо» — подумал я, значит скоро, наконец то, пойдет транспорт по улице и троллейбус будет ходить. Действительно, не прошло и месяца и транспорт пустили. Но троллейбусную линию не восстановили, почему-то.

В те времена у меня был гараж, где я со своими друзьями занимался авторемонтом. Был широко известным в узких кругах автомехаником. В связи с этим сразу нашлось много должностных лиц, желающих не столько проверять законность наших занятий—на этот счет все документы у меня были—сколько у них появилось непреодолимое желание в периодическом пополнении собственных карманов. Поскольку поиск возможных нарушений с моей стороны—это был для них пройденный этап, то мне оставалось только платить, при этом мило улыбаясь. Кроме того, у этих должностных лиц имелось большое количество родственников, имеющих автомашины. Которые нужно было обслуживать и желательно бесплатно. Это я к тому, что мы так и не сумели разбогатеть на этом поприще, благодаря недреманному оку право и лево охранительным органам. Но купить лишний килограмм копченостей на втором этаже мясного павильона на Алайском рынке могли себе позволить.

Так вот, однажды я ремонтировал машину соседа. И вдруг стук в ворота. На вопрос «Кто там?» был краткий, но доходчивый ответ: «Открывайте, милиция». В голове мелькнуло, что вроде всем домогателям было недавно плачено, чего же еще нужно?! Открываю, стоит майор милиции, которого я не знаю и с ним еще пару граждан в штатском, но со специфическими красными папочками. Еще не выяснив в чем дело, прикидываю, во что мне встанет их визит. Ох, что б они сгорели, думаю. Но тут начинается очень занимательный диалог. Скажите, спрашивает майор, Вы здесь живете?  Помня, что в беседе с должностными лицами данной категории, с целью удешевления их визита, нужно отвечать, не вдаваясь в подробности, отвечаю утвердительно. «А Вы помните, что по улице Педагогицкой ходил раньше троллейбус?»  «Помню» говорю. «А почему он сей,ичас не ходит, знаете?»  «Да» говорю. «И почему же?» спрашивает майор, сверкнув взглядом. Сопровождающие дружно открыли свои папки, собираясь записать важную информацию. «Так ведь там начали прокладывать новый водовод еще в советское время и только недавно закончили. А троллейбусные провода сдвинули к столбам» отвечаю. И тут они всем коллективом напряглись и спрашивают: «А где сейчас эти провода?» Я говорю, что, наверно там же. И что я видел с месяц назад автовышки ТТУ, которые что-то там с проводами делали. Майор так тихо, но с нажимом, спрашивает: «А Вы не спросили, что они там делают, с проводами?» Я отвечаю, что зачем людям мешать, работают, скоро и троллейбус снова пойдет. «А номер этих автовышек вы не записали?» спрашивает майор, на одном дыхании. Нет, говорю, они специалисты, что они мне мешают, работают, вроде. «А что такое?» спрашиваю уже я радостно, понимая, что дойки в этот раз не будет и можно и мне позадавать вопросы. И тут майор заявляет мне: «Вы совершенно безответственней человек. Как вы могли пройти мимо совершения преступления?!» «Какого преступления?» ошарашено спрашиваю я. И тут один из сопровождающих торжественно достает какую-то палку желтого цвета, длиной эдак в пол метра. В которой я узнаю троллейный провод. И мне объясняют, что неизвестные злоумышленники сняли на землю ВСЕ троллейбусные провода, порубили их на вот такие куски и вывезли, естественно, в неизвестном направлении. И теперь, по причине отсутствия проводов и денег у молодой, независимой республики, троллейбус ходить не будет. Проще говоря, предприимчивые неизвестные граждане стырили почти электролитическую медь и продали, очень сильно при этом наварившись. А я, видя, по их мнению, момент совершения преступления, не сообщил в компетентные органы об этом. Очень быстро сообразив, что отмести подобные обвинения мне будет явно не по карману, я заявил, что если граждане будут сообщать в милицию обо всех действиях, происходящих на улицах нашего города, то они там задохнутся от работ по их проверке. Ну и так далее. На мою тираду майор ответил, что они будут «выбирать чего проверять, а чего нет». Я поинтересовался критериями. Это слово поставило его в тупик. И тут я его спросил: «А вы не пытались выяснить в пунктах скупки цветного металла судьбу этих проводов?» Это, как мне кажется, совершенно здравая мысль, привела моих посетителей в необычайное волнение. Майор строго наказал мне «больше так не делать» и срочно отбыл вместе со свитой. По всей видимости, в ближайший пункт скупки цветного металла.

До моего отъезда из Ташкента в 1994 году троллейбус так и не ходил по улице Педагогической.

Борис Пономарев

Много лет тому назад в нашей стране жила и работала потрясающая женщина — Тамара Артемовна Петросян (артистический псевдоним — «Тамара Ханум»), танцовщица, певица, актриса, хореограф, Народная артистка СССР и УзССР, капитан Советской армии (это офицерское звание было получено за ее многочисленные фронтовые концерты для солдат во время Великой Отечественной войны).

В репертуаре Тамары Ханум, помимо других песенных шедевров, была песня Оскара Сандлера «Ай да Галя и Султан, Украина и Узбекистан», в которой рассказывалось, как полюбили друг друга и поженились украинка Галя и узбек Султан. А поскольку они женились, стало быть, у них появились и дети. Вот о таком сыне узбекско-украинской семейной пары я и хочу сейчас рассказать в данном «повествовании».

В 1955 году я поступил учиться на Энергофак САзПИ (Среднеазиатского политехнического института в Ташкенте) по специальности «Электрификация промышленных предприятий и установок». В студенческом обиходе учившихся по этой специальности называли «приводчиками» (от слова «электропривод») или «оборудовщиками» (от слова «электрооборудование»). Группа «оборудовщиков», в которой мне предстояло учиться на протяжении пяти лет, имела свой номер: «35-55-О», и буква «О в этом номере являлась сокращением от слова «оборудование».

Первого сентября 1955 года начались занятия, после чего члены нашей довольно многочисленной группы получили возможность знакомиться друг с другом. Почти сразу я обратил внимание на студента, который, в отличие от многих других, не выглядел общительным, был очень сдержанным, на вопросы отвечал кратко, но своих вопросов никому не задавал. Это и был Виталий Ачильбеков. В ближайшие дни стали спонтанно создаваться коалиции «по интересам», появились лидеры. Виталий не вошел ни в одну из возникших такого рода компаний. У некоторых это вызывало удивление и даже плохо скрываемое возмущение. Я был более общительным, чем Виталий, поэтому у меня возникли неплохие отношения со многими студентами нашего факультета, но за все пять лет учебы и я также не вошел в состав какого-либо такого студенческого альянса.

Я продолжал присматриваться к Виталию. С каждым днем он все больше и больше меня интересовал. Наконец, я нашел повод познакомиться с ним поближе. Он приносил в институт небольшие книги на французском языке, изданные в СССР, и читал их в перерывах между лекциями. Кроме этого, он приносил листочки с французскими словами и заучивал эти слова, пополняя таким образом свой словарный запас. Я еще со школы тоже увлекался изучением иностранного языка, но в моем случае это был тогда английский язык. Подойдя к нему, я завел разговор на данную тему. К моему удовольствию, Виталий охотно поддержал разговор. Это послужило началом нашего дальнейшего общения, которое со временем перешло в приятельские отношения. Я излагал ему свою биографию, он рассказывал о себе.

Как оказалось, он окончил с золотой медалью 98-ю школу, находившуюся на улице Тараса Шевченко, рядом с Химфаком САГУ, поступил учиться в ТашМИ (Ташкентский медицинский институт), проучился там полгода и, попав вперые в анатомичку, понял, что ошибся с выбором ВУЗа. На следующий год, одновременно со мной, поступил на Энергофак. Он побывал у меня дома, я — у него, где познакомился с его родителями. Мама была очень интеллигентной домохозяйкой, а папа, Истам Ачильбеков, будучи офицером, воевал на фронтах Великой Отечественной войны, имел боевые награды, а после войны работал на высоких партийных и правительственных должностях.

Наши начавшиеся.приятельские взаимоотношения чуть было не закончились внезапно из-за очень неприятного для меня инцидента. Дело в том, что Виталий очень любил парфюиерные запахи, причем частенько наносил одеколон на свои усики. У меня запахи парфюмерии и некоторых лекарств вызывали сильнейшие рвотные позывы из-за аллергической реакции на вещества такого рода. Когда я рассказал об этом ребятам из нашей группы, Виталий и многие другие студенты с огромным недоверием отнеслись к такому моеиу признанию. В рассказе Антона Павловича Чехова «Письмо к ученому соседу» была такая фраза: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Вот и мои коллеги-студенты тоже хором решили, что я говорю неправду, так как «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», чтобы человека рвало от замечательного приятного запаха. И они решили устроить мне весьма жестокую проверку на честность. Однажды кто-то из них подкрался незаметно сзади ко мне и налил одеколон на кепку, находившуюся на моей голове. Когда я, совершенно неожиданно, почувствовал резкий запах одеколона. бьющий мне в нос неизвестно откуда, у меня мгновенно начались сильнейшие рвотные позывы, меня буквально выворачивало наизнанку. И ребята поняли, что я говорил чистую правду. Они подбежали и сорвали с меня кепку. После этого позывы стали затихать. Виталий первым подошел ко мне с извинениями.
Я с пониманием отнесся к такой проверке, не стал из-за этого портить отношения с моими «обидчиками». И правильно сделал, так как ребята слали проявлять свое уважение ко мне, честность всегда ценится довольно высоко.. А мои отношения с Виталием стали еще более доверительными. К тому же, убедившись в чрезвычайно негативной степени воздействия запаха одеколона на мой организм, он полностью отказался от использования парфюмерии, даже после бритья. Вслед за этим происшествием последовал первый в нашей студенческой жизни выезд в колхоз на сбор урожая хлопка.

В процессе этой хлопкоуборочной кампании, я и Виталий превратились в друзей типа «не разлей вода», все радости и печали делили пополам. Однажды произошла довольно забавная история. Виталия вдруг навестил его папа, который привез любимому сыну гостинцы. Когда папа уехал, Виталий предложил мне отметить приятный для него папин визит, воспользовавшись этими самыми гостинцами. Когда он вынул и показал их мне, я от неожиданности ахнул, так как это были сплошь пищевые уникаты: армянский марочный коньяк, сырокопченая колбаса, швейцарский сыр и т.п. Неплохо продегустировав родительские дары и придя в чрезвычайно благодушное состояние, мы с Виталием решили навестить девушек нашей группы, живших в соседнем бараке. Они обрадовались нашему появлению, атмосфера была весьма теплой, и у нас с Виталием вдруг появилось желание спеть для них что-либо очень душевное. Нужно отметить, что мы оба довольно неплохо пели, но на этот раз превзошли самих себя. И Виталий, и я любили пение знаменитого в то время исполнителя Вадима Алексеевича Козина, и великолепно знали весь его песенный репертуар, помнили слова всех его песен. Стали петь «а капелла», так как у нас не было никого, кто мог бы нам аккомпанировать, но все у нас прекрасно получилось и без музыкального сопровождения. После того, как мы спели тройку песен, решили пойти к себе, но «дамы» чрезвычайно настойчиво потребовали продолжения «концерта», и мы не смогли им в этом отказать. Спели весь козинский репертуар, а некоторые из песен, такие как «Осень», «Любушка», «Калитка» и «Дружба», нас заставили спеть по несколько раз. Этот наш концерт мы с Виталием с огромным удовольствием неоднократно вспоминали в течение всей нашей последующей жизни.

Виталий еще со школьных лет был сильно влюблен в девушку Г.Ж., учившуюся в соседней 32-й школе, и очень рано, в студенческие годы, женился на ней. Я присутствовал на их свадьбе и, по прошествии года, решил без приглашения придти к ним домой, чтобы поздравить своих друзей с первой годовщиной их счастливой совместной жизни. Заявившись с подаркои и букетом цветов в руках, я был неимоверно ошарашен, увидев мрачную физиономию Виталия и услышав его сообщение о том, что они решили развестись. Он принадлежал к числу людей, которые сообщают о своих успехах, но никогда не плачутся в жилетку друга в поисках сочувствия и утешения. Мало того, он был великолепным аналитиком. Каждую свою неудачу он тщательно анализировал, поэтому никогда не наступал дважды на одни и те же грабли. По этой причине, когда он вновь решил жениться, то выбрал прекрасную спутницу всей своей дальнейшей жизни Светлану Тоцкую, врача-микропедиатра. Кстати, его анализы текущих политических событий и его прогнозы относительно их дальнейшего хода, также почти всегда оказывались удивительно точными.
После окончания Энергофака в июне 1960 года, женская половина нашей группы сразу отправилась работать на предприятия в соответствии с распределением, а мужская половина погрузилась в поезд и выехала в Кушку для прохождения двухмесячных военных лагерных сборов в Отдельном батальоне связи, дислоцированном в этом населенном пункте. Вслед за этим событием нам должны были присвоить воинские звания офицеров запаса.

Думаю, что Виталию и мне несказанно повезло в том, что нас направили именно в Кушку, так как мы никогда не сумели бы туда попасть в качестве туристов, поскольку это была закрытая пограничная зона, фактически являвшаяся мощнейшей военной крепостью страны. Конечно, в этой зоне нам пришлось прочувствовать на себе ее многие негативные стороны: температуру, доходящую в тени до 47 градусов по Цельсию, постоянное ощущение опасности из-за наличия змей, скорпионов, фаланг и ядовитых пауков. Но, с другой стороны, нам удалось увидеть городок и фортификационные сооружения, построенные еще до революции 1917 года. Самым интересным для нас оказался каменный десятиметровый крест, воздвигнутый на самой высокой сопке Кушки в честь трехсотлетия царского дома Романовых, обозначавший самую южную точку Российской империи, а затем — Советского Союза.
После возвращения из Кушки, я стал работать в электротехническом отделе ташкентского проектного института «Узгипрошахт», спустя некоторое время переименованного в «Узгипротяжпром», куда я был напрfвлен по распределению после окончания Энергофака. Виталий стал работать в другой организации, тоже в полном соответствии с направлением по распределению. И если мне место работы чрезвычайно понравилось, то у Виталия с каждым днем все больше и больше портилось настроение из-за того, что все в этой организации было ему совершенно не по душе. Хотя и с огромным трудом, но все же ему удалось договориться об увольнении с этой работы по собственному желанию, после чего он пришел ко мне домой, чтобы посоветоваться. куда направить свои стопы далее. Я порекомендовал ему придти в наш отдел и предложить свои услуги нашему начальству. Он пришел, и я представил его руководству. С ним провели «тестовую» беседу, он понравился, и его приняли на работу в группу автоматики, которой руководил Давид Борисович Капитульский, чрезвычайно толковый и опытный профессионал. Виталий весьма быстро освоился с этой работой, и вскоре превратился в незаменимого сотрудника.
Выпускники ВУЗов, поступавшие на работу в организации по распределению, обязаны были отработать в них не менее трех лет. Когда я проработал в «Узгипротяжпроме» 2 года и 9 месяцев, меня, старшего инженера, порекомендовали на должность руководителя группы в конструкторское бюро, располагавшееся на Чиланзаре. Я прибыл в это КБ, удачно прошел длительное собеседование с одним из его руководителей по фамилии Хон-Громов. Мне было, однако, заявлено, что я должен начать работу в этом КБ не позднее, чем через 15 дней, так как у них много работы. Я вернулся в наш институт, подал заявление об увольнении по собственному желанию, но мне в этом было категорически отказано, так как по закону мне полагалось отработать еще три месяца.

В связи с моей неудачей, я повез к Хон-Громову Виталия, и представил его в качестве достойного кандидата на должность руководителя группы. Ачильбеков тоже очень успешно сдал «вступительный экзамен». Проблем с увольнением у него не было, так как он поступал в наш институт не по распределению. Через две недели Виталий стал работать в вышеуказанном КБ. Спустя несколько лет, будучи весьма опытным руководителем группы, он был приглашен на такую же должность в очень солидный и уважаемый проектный институт «Гидропроект».
В 1973 году, когда я уже был начальником электротехнического отдела проектного института «Средазгипроцелинстрой», Виталий пришел ко мне на работу, чтобы повидаться со мной. Когда, после довольно длительного нашего общения, он собрался уходить, я задал ему неожиданный вопрос, согласится ли он на мое предложение поступить на работу в наш отдел на должность главного специалиста сектора автоматики? Виталий буквально вытаращил глаза, так как такие должности, как говорится, на дороге вовсе не валяются. На мой вопрос он ответил своим вопросом: «Ты не шутишь?». Я протянул ему лист бумаги и ручку, и попросил написать заявление на имя директора нашего института с просьбой о приеме на работу в наш отдел на указанную мной должность. Он его написал, я под его текстом написал о своем согласии на его поступление на работу в наш отдел на эту должность и проставил цифру его должностного оклада. Расписавшись, повел его к директору нашего института, умнейшему человеку Абраму Давыдовичу Ягудаеву. Директор познакомился с ним, тут же написал на его заявлении свою резолюцию: «Начальнику отдела кадров. В приказ по представлении документов».

Вскоре Виталий уже начал работать в нашем отделе. А спустя еще некоторое время, директор института, по моему представлению, издал приказ о его назначении главным инженером нашего отдела. От этого нового назначения выиграли все: естественно, сам Виталий, выиграл я, так как он был не только чрезвычайно грамотным и очень опытным специалистом, блестяще знающим нормативные документы, но и исключительно порядочным человеком, которому я безоговорочно доверял во всем, Выиграли сотрудники отдела, поскольку они могли в любую минуту придти к нему за советом, и он никому и никогда в этом не отказывал. Мало того, все они поняли, что, будучи очень справедливым человеком, при проверке их чертежей он руководствовался только интересами дела.

Мы сидели с ним в одном кабинете, наши столы стояли рядом, и такая близость была очень полезной для нас обоих. Я никогда не участвовал в обсуждении технических решений, принимаемых Виталием как главным инженером отдела, но был в деталях осведомлен о ходе проектных работ в отделе и о сути всех принимаемых решений. Это было чрезвычайно важно, так как именно меня, а не Виталия, спрашивали директор и главный инженер института, а иногда и руководящие работники Главка, о положении дел с разработкой наших разделов того или иного проекта, во время планерок, довольно частых внезапных вызовов в их кабинеты или по телефону
.
К тому же у меня совершенно не было времени для участия в такого рода обсуждениях, поскольку мне приходилось уделять чрезвычайно много внимания мерам по выполнению производственного плана в денежном выражении, по недопущению срыва плановых сроков выполнения проектов, обсуждению различных текущих вопросов с главными инженерами проектов, а также решению всякого рода административных проблем, относящихся к компетенции начальника отдела.

Слаженная работа нашего тандема и отличного коллектива отдела давала свои плоды. Электротехнический отдел был на очень хорошем счету не только у руководства института, но и у Главка. В связи с тем, что мы всегда выполняли свои разделы проектов в срок и досрочно, не имели не только рекламаций, но даже и устных нареканий на качество выполняемых проектных работ, на наш коллектив буквально сыпался «золотой дождь» из почетных грамот и благодарностей, почетных знаков «Победитель социалистического соревнования» и «Ударник пятилетки», что сказывалось на размерах получаемых премий, которые мы выбирали из премиального фонда, практически, стопроцентно. Сотрудники отдела были очень довольны таким положением дел.

«Сладкая жизнь» продолжалась довольно долго. Мы с Виталием по очереди отпраздновали, с участием всего отдела, наши пятидесятилетние юбилеи. Виталий был награжден медалью «За трудовую доблесть». И вдруг все полетело в тартарары. Развалился Советский Союз. За ним канула в Лету вся прекрасно отлаженная система проектирования. Я уволился по собственному желанию, превратив многолетнее хобби — изучение иностранных языков — в свою вторую профессию, став переводчиком. Виталий уволился вслед за мной, найдя более или менее приемлемую работу в какой-то структуре. Он был старше меня на пару лет, поэтому первым вышел на пенсию по достижении соответствующего возраста.
После увольнения из института «Средазгипроцелинстрой», мы стали видеться чрезвычайно редко. Жили мы довольно далеко друг от друга, к тому же мне приходилось «пахать» вовсе не по восемь часов в день, так как нужно было кормить семью. Встречались мы с Виталием, к величайшему нашему сожалению, чаще всего, на траурных мероприятиях в связи с похоронами наших бывших коллег по институту, которые вдруг начали умирать один за другим. Так что наше общение с Виталием продолжалось, в основном, по телефону.

Годы шли, я тоже, как и Виталий, уже целый ряд лет полностью находился на пенсии. Здоровье у нас обоих явно ухудшалось. Однажды Виталий сообщил мне по телефону, что ему сделали операцию на предстательной железе. Я воспринял его сообщение довольно спокойно, так как к тому времени многим моим знакомым нашего возраста пришлось пройти через операцию по удалению аденомы простаты, и у всех такая операция, в конечном итоге, привела к положительным результатам. Я стал ожидать его следующего звонка с сообщением о значительном улучшении состояния здоровья. Увы, все пошло совсем по другому сценарию. Позвонила Света, жена Виталия, и сообщила о его смерти. Я был совершенно потрясен. Оказалось, что Виталий, не любивший плакаться в жилетку, не сообщил мне главного: в процессе операции ему удалили раковую опухоль, а не аденому.

Ушел из жизни настоящий друг, с которым у меня в течение всей нашей жизни не было ни одной ссоры, мы ни разу с ним не поругались. Я думаю, что для каждого из нас наша личная дружба и деловое сотрудничество были настоящим счастьем.

В Ташкенте была улица Лахути от Урды до Энгельса, позже по ней прошла улица Навои. Потом была улица Лахути от гостиницы Россия до парка Кафанова, позже её и Первомайскую назвали Шахрисабзской.

Абулькасим Ахмедзаде Лахути (12 октября 1887, Керманшах, Иран — 16 марта 1957, Москва) — персидский-таджикский советский поэт и политический деятель, классик современной таджикской литературы. Автор слов Гимна Таджикской ССР.

Азия-Плюс: В Москве скончался Далер Лохути, сын Абулькасима Лохути.
Далер Лохути, сын известного таджикско-иранского поэта Абулькасима Лохути, скончался 27 января в Москве в возрасте 88 лет.
Далер Лохути родился 26 апреля 1934 года. Был доктором технических наук, профессором, экспертом в области кибернетики и искусственного интеллекта, философом логики, языковедом и опытным переводчиком. Является автором ценных работ в области перевода философских текстов.
Два года назад, в ноябре 2020 года, в Москве на 85-м году жизни скончался еще один сын Лохути – Гив Лохути.
В настоящее время осталась единственная дочь Лохути — доктор Лейла Лохути, которая живет в Москве. Она является известной ученым и переводчиком.

Альберт Попов

28 января 2022 года старожилу Чимгана Кумсалиеву Нуфгали Маджидовичу (или просто Нуф)исполняется 85 лет. Благодаря ему с 60 годов прошлого столетия Чимган стал туристским. Он был первым старшим инструктором турбазы Чимган с 1963 года, совершившим первые туристические походы по маршрутам которые он проложил в Псемском, Угамском, Чаткальском, Коксуйском хребтах вместе с мастерами спорта Капустиным Г.Г.,Аничковым К.С и другими…

Для многих туристов со всего Союза Нуф до сих пор является символом Чимгана!

Сейчас он проживает в старом вагончике на территории бывшей Турбазы. С утра не мог до него дозвонится, а когда мы сегодня зашли к нему поздравить с юбилеем он топил печку дровами т.к. электрическая линия от дачи, с владельцем которой было договорено, была отрублена, а запасного варианта нет. Поэтому и связи нет – телефон разрядился. На обратном пути занес его телефон к Ольге на «Островок» чтобы его зарядили, а Миша занесет Нуфу после зарядки. Керосина для лампы освещения тоже нет и фонарик без батареек. Просьба, кто может привести керосин для лампы и фонарик – это ему важнее, чем цветы, водка и поздравления!
P.S. Леонид Козловский с друзьями Нуфа организуют празднование в честь юбиляра 29 января в кафе Чимганской Креселки в 14.00.
P.Р.S Чтобы не было вопросов; у него есть квартира, но он не хочет в город, у него есть сын В России — Нуф не хочет ехать туда. Он хочет жить в Чимгане даже без света и удобств

Автор фото Фаат Янышев.

Автор фото Ника Дмитриева.  До строительства Центра исламской цивилизации.

Фото © kun.uz

Правительство Республики Узбекистан выпустило специальное постановление (PDF, на узбекском языке), регулирующее занятие авиаспоттингом. Документ предусматривает ряд мер, направленных на формирование позитивного имиджа и повышения туристического потенциала РУ, узнаваемости республиканских аэропортов и авиакомпаний. Кроме того, ответственные ведомства должны проработать вопрос создания в республике Национального музея авиации. Об этом сообщается на сайте Uzbekistan Airports.

В соответствии с постановлением Правительства РУ, до 1 мая 2022 года на территории всех международных аэропортов республики появятся специализированные места для занятия споттингом. Также до 1 мая на прилегающих к международным аэропортам территориях построят смотровые площадки со всей необходимой инфраструктурой для желающих фотографировать самолёты.
 

По словам председателя правления компании Uzbekistan Airports Рано Джураевой, первый в истории Узбекистана официальный споттинг прошёл 22 октября 2021 года. «Сложно было представить, что спустя три месяца так кардинально изменится ситуация для людей, влюбленных в авиацию. Если раньше им даже запрещено было стоять за километры от аэропорта и фотографировать самолёты, то теперь аэропорты открывают двери и становятся френдли», – отметила она.

Рано Джураева считает очень важным, что в Узбекистане поддержали авиаспоттеров, причём на самом высоком уровне. «Далеко не во всех странах в законодательной базе имеются подобные документы. Это очень большой шаг для имиджа страны, для развития туризма. Я рада тому, что и Uzbekistan Airports внёс свою лепту в разработку этого важного документа. Теперь наша задача – совместно с другими ведомствами воплотить в жизнь всё изложенное в постановлении правительства», – подчеркнула она.

С 1 мая этого года раз в квартал будут проводиться сезонные конкурсы для местных любителей и профессиональных авиационных фотографов, а также ежегодные конкурсы с привлечением зарубежных авиаспоттеров.

Из истории ташкентского аэропорта.

В 1976 году в Ташкенте был сдан в эксплуатацию новый аэровокзальный комплекс, располагавшийся немного западнее здания, построенного в 1950-х годах. Это был современный по тем временам терминал, с большим количеством мест для пассажиров, ожидающих свой рейс, и их провожающих. В левой части здания находилась открытая смотровая площадка, пройти на которую можно было с третьего этажа самого терминала или подняться по винтовой лестнице с улицы. Это было идеальное место для наблюдения за работой аэропорта, обслуживанием самолётов, посадкой и высадкой пассажиров. Чуть дальше были видны приземляющиеся и взлетающие лайнеры.

Автор, тогда школьник старших классов, не один раз приезжал после уроков на автобусе №50 в аэропорт, чтобы посмотреть на самолёты. Позже, в 1980-90-х годах смотровая площадка в аэропорту была закрыта, а во второй половине 90-х доступ в здание терминала был разрешён только при наличии авиабилета.

Из воспоминаний авиаконструктора АНТК им. Антонова

Анатолий Вовнянко.
35 лет работал на КМЗ (ОКБ О.К. Антонова) и АНТК им. О.К. Антонова. Участвовал в создании самолетов Ан-72, Ан-74, Ан-124, Ан-70, Ан-225, Ан-218, их модификаций и авиационно-космических систем. Статья будет интересна как специалистам авиастроительной отрасли, так и тем, кто проявляет к ней интерес.

В апреле 1973 г. после окончания Московского авиационного института я распределился на Киевский Механический Завод (я родом из с. Великополовецкое, Киевской области), где генеральным конструктором был О.К. Антонов.
Я попал в созданную 4 месяца назад новую бригаду усталостной прочности, где был только один руководитель Г.Ю. Бенгус, и я позже стал его заместителем.

Дело в том, что в 1972 г. под Харьковом потерпел катастрофу пассажирский Ан-10, а также под Куйбышевом в полете летчики услышали, как в районе центральной части крыла Ан-10 что-то трещит. Чудом не произошло катастрофы. Комиссия МГА и МАП определила, что причиной стало усталостное разрушение центроплана крыла. В результате приказом по МАП во всех ОКБ СССР были образованы такие бригады. Ранее в СССР ресурс самолетов определялся по результатам ресурсных лабораторных испытаний натурных образцов планеров самолетов, которые рассчитывались только на статическую прочность, а также по результатам эксплуатации самолетов, так называемых лидеров (бОльший налет в сравнении с остальным парком самолетов и более частые и тщательные осмотры).

Самолет Ан-124 «Руслан» №01-01 в создании и постройке которого автор принимал непосредственное участие (крыло, силовые детали фюзеляжа и др.) Также из многочисленных источников было известно, что пассажирские самолеты производства США имеют очень высокие ресурсы — 60-100 тыс. л. ч., тогда как в СССР в то время ресурсы составляли до 30 тыс. л.ч.

Применение прессованных панелей и разработка новых сплавов

Задачей новой бригады была разработка методик расчета ресурса самолетов на стадии проектирования. Поскольку опыта было мало, то старались максимально воспользоваться доступным зарубежным опытом, работами, которые проводились в других ОКБ, а также результатами натурных испытаний самолетов КМЗ. Проводили усталостные испытания образцов и элементов авиационных конструкций. Основными были образцы с отверстием, для расчетов регулярных сечений и проушины, для расчетов нерегулярных (поперечных стыков) сечений конструкции. На основании этих испытаний и материалов разрабатывались методики расчета крыла, фюзеляжа, оперения и других сложных элементов конструкции планера.

Позже начали проводить расчеты и испытания на скорость роста трещин и остаточную прочность образцов и элементов конструкции. Эти работы проводил С.П. Малашенков. Все эти наработки впервые были использованы при проектировании Ан-72, а затем Ан-74. Причем прочнисты с перепугу (их реально хотели посадить в тюрьму за катастрофу Ан-10, но Антонову и Балабуеву удалось убедить генерального прокурора СССР, что это неправильно) заложили такой запас прочности, что не смогли разрушить крыло в процессе статических испытаний. Это позволило обеспечить максимальную грузоподъемность 10 т, что значительно выше требований ТЗ.

В это же время в лаборатории статических испытаний проводились ресурсные испытания натурного планера Ан-22. И там очень рано начали появляться трещины, особенно в поперечных стыках крыла. И было объявлено, что тому, кто найдет трещину, заплатят 50 руб. В поисках трещин мы лазали по этому крылу, как тараканы, Но их находили специалисты отдела испытаний, в основном, неразрушающими методами контроля. Позже, когда уже возникло понимание причин возникновения столь ранних трещин, мы поняли, что был виноват не только сплав, но и конструкторы и прочнисты, которые это проектировали.

У Шахатуни возникли сомнения по поводу того, что уровень ресурсных характеристик отечественных сплавов был такой же, как у их зарубежных аналогов, и она в 1976 г. поручила мне провести сравнение усталостной долговечности. Очень сложно это было сделать, т.к. были существенные отличия — у нас образцы с отверстием, у них — с боковыми надрезами; у нас частота испытаний 40 Гц, у них — 33 Гц. Не всегда совпадали и режимы испытаний: пульсирующая нагрузка или симметричный цикл. Тем не менее, перелопатив кучу иностранных источников, удалось подобрать немного убедительных результатов, где мы показали некоторое преимущества зарубежных сплавов над отечественными по усталостной долговечности. Был подготовлен небольшой отчет, я его подписал у Е.А. и думал, что у О.К. она подпишет сама. Но она отправила меня.

И вот я, молодой специалист, попадаю к Антонову с отчетом и сопроводительным письмом, которым этот отчет рассылался руководителям отраслевых институтов ЦАГИ, ВИАМ и ВИЛС. А письмо Шахатуни написала довольно жесткое. Я показываю все это Антонову, а он говорит, что письмо надо исправить и смягчить, что сам и делает. Я возражаю, т.к. его уже согласовала Шахатуни, на что О.К. очень мягко и деликатно рассказывает мне, почему надо переделать письмо.

Вскоре нам представилась возможность изучить конструкцию зарубежных самолетов. В Шереметьево потерпел катастрофу ДС-8 японской авиакомпании, а затем на Кольском п-ве истребителями был «посажен» В-707 корейской авиакомпании, который заблудился и попал в воздушное пространство СССР. В ММЗ С.В. Илюшина были собраны куски конструкций, и Шахатуни послала меня, чтобы я отобрал необходимые образцы для исследований и изучения. Также испытания их проводились и в ЦАГИ, в частности, на живучесть (длительность роста трещины и остаточная прочность при наличии трещины). Результатом этих исследований и др. впоследствии стало широкое применение в конструкции Ан-124 крепежа с натягом и сплавов высокой чистоты, повышение культуры и качества в серийном производстве, внедрение новых технологических процессов, в частности, дробеструйной обработки панелей и деталей и др., что позволило существенно повысить ресурс и коррозионную стойкость силовых конструкций. Предполетный осмотр самолета-носителя Ан-225 «Мрия» с «Бураном», 12 мая 1989 года.

Был проведен огромный объем исследовательских, научно-прикладных и конструкторских работ, а также учтен негативный опыт эксплуатации С-5А-ранние усталостные повреждения крыла в эксплуатации. Они так старались уменьшить массу конструкции планера, что совсем забыли о ресурсе. Когда они начали осуществлять интенсивные перевозки во время войны во Вьетнаме, то обнаружили появление трещин в крыльях и сначала были вынуждены уменьшить массу груза, а затем поменять на всех самолетах крылья на новые с более высоким ресурсом.

Остро стояла проблема выбора полуфабрикатов (прессованные панели или катаные плиты) для изготовления силовой конструкции крыла Ан-124. Дело в том, что за рубежом для крыльев пассажирских самолетов, которые имеют огромный ресурс, применяются катаные плиты с приклепанными к ним стрингерами (исключение составляют военно-транспортные С-141 и С-5А, где используются прессованные панели), а в СССР больше применялись прессованные панели, где обшивка и стрингер составляют одно целое. Это было связано с тем, что для производства Ан-22 и с учетом на перспективу в отрасли были разработаны и построены уникальные горизонтальные прессы на 20000 т для изготовления прессованных панелей и вертикальные прессы на 60000 т для изготовления крупногабаритных штамповок.

Такого оборудования не было нигде в мире. В конце 1970-х такой вертикальный пресс купила в СССР даже металлургическая фирма «Пешине» во Франции. В крыльях Ан-24, Ан-72, Ан-22, Ил-62, Ил-76, Ил-86 и др. широко применялись прессованные панели и поэтому на серийных авиазаводах было оборудование и технологии их изготовления. В начале 1970-х в Советском Союзе рассматривалась возможность закупки у фирмы Боинг пассажирского широкофюзеляжного В-747. В г. Эверетт, где строили эти самолеты, летала большая делегация руководителей МАП, ОКБ и институтов. Их впечатлило увиденное на производстве и, особенно, автоматическая клепка панелей крыла, а также то, что ресурс этого самолета составлял 100000 л. ч. Потом специалисты фирмы Боинг прилетали с докладами о В-747 в СССР, где принимала участие и Елизавета Аветовна. После приезда в Киев она собирала нас и рассказывала об этой встрече.

Впечатленные увиденным на Боинге, все отраслевые институты заняли позицию, что надо крыло Ан-124 делать сборной конструкции из катаных плит! Мы же заняли позицию, что крыло надо делать из прессованных панелей. И тут, как говорится, нашла коса на камень. Наши конструкторы и технологи показали, что в случае применения прессованных панелей с законцовкой можно применить фланцевый стык, а не срезной, что упрощает стыковку концевой и центральной части крыла и снижает трудоемкость, упрощает герметизацию кессона крыла.

Но нам надо было еще доказать, что и ресурсные и весовые характеристики такого крыла будут не хуже. Мы подготовили и согласовали с институтами большую Программу сравнительных испытаний, и летом 1976 я полетел на Ташкентский авиазавод, где руководителем нашего филиала был И.Г. Ермохин. В это время здесь строили Ил-76, крыло которого делали из прессованных панелей.

Мне выделили в помощники К.И. Демидова, и мы отобрали 10 прессованных панелей из сплава Д16Т, которые отличались в пределах допуска по прочности и по химсоставу. Согласно «Программе…», завод должен был изготовить сотни различных образцов разных размеров для испытаний на усталость и живучесть и разослать их в ЦАГИ, ВИАМ и КМЗ. Выполнение всей этой работы, не специфичной для серийного завода, потом и обеспечивали Ермохин с Демидовым. Потом я поехал в МАП, где руководство КМЗ решало вопрос, чтобы меня приняли на Воронежском авиазаводе, а также согласовали и выполнили Программу испытаний.

Из Москвы я поехал в Воронеж, где производили Ил-86, в конструкции центральной части фюзеляжа которого применялись катаные плиты сплава Д16Т. Я отобрал 3 плиты, согласовал Программу, решил все вопросы и ознакомился с заводом. Благодаря огромным усилиям Шахатуни и руководства КМЗ, были получены от МАП средства и закуплено специальное испытательное оборудование фирмы «Шенк» (США), на котором проводились различные испытания крупногабаритных конструктивных образцов.

Занимался этим вопросом В.В. Муратов. Было закуплено и менее мощное оборудование, и организована бригада под руководством Г.И. Ханина, которая занималась многочисленными испытаниями небольших образцов. Потом Е.А. создала бригаду фрактографических исследований и «выбила» специальный микроскоп для исследований трещин. Руководителем бригады была назначена Л.М. Бурченкова, высококвалифицированный специалист в этой области. Во всех этих вопросах и по уровню доверия к полученным результатам мы за очень короткий срок достигли уровня лабораторий ЦАГИ и ВИАМ, которые считались лучшими в СССР!

В результате выполненных испытаний в 3 лабораториях сплава Д16Т было показано: прессованные панели превосходят катаные плиты по статической прочности на 4 кг/мм2; прессованные панели превосходят катаные плиты по усталостной долговечности в 1.5 раза; скорость роста усталостной трещины в прессованных панелях ниже в 1,5 раза, а вязкость разрушения КС выше на 15%. Далее предстояла огромная работа ВИЛС и ВСМОЗ по освоению длинномерных (30 м) панелей с законцовкой для концевой части крыла, крупногабаритных профилей для лонжеронов и массивных прессованных полос для центральной части крыла, технологии их изготовления, а также по литью крупногабаритных уникальных слитков, созданию и освоению оборудования. Следует отметить, что ВСМОЗ был крупнейшим металлургическим заводом. Он изготавливал все виды крупногабаритных прессованных и штампованных полуфабрикатов для большинства самолетов марки Ан, поэтому у нас были очень тесные и близкие связи.

На заводе для выплавки алюминиевых сплавов применялись электрические печи(на других — газовые), что повышало чистоту металла. Также все титановые заготовки для самолетов, и полуфабрикаты для корпусов подводных атомных лодок изготавливались на этом заводе, не говоря уже о заготовках лопаток для реактивных двигателей и многом другом. Требования к ресурсу со стороны Заказчика (военных) для стратегического военно-транспортного Ан-124 были очень легкие — это 16000 л. ч. и 4000 п., причем около 60-70% полетов тренировочные, то есть без полезной нагрузки. Тем не менее, руководство КМЗ решило, что негоже создавать такой уникальный самолет с таким маленьким ресурсом.

И, в дальнейшем, жизнь подтвердила их предвидение. В январе 1977 г. руководством КМЗ было принято решение о создании группы «Конструкционная прочность металлов», и меня назначили руководителем. У нас уже работал Е.А. Захаренко, и мне предстояло найти лучших ребят для этой работы. Мне удалось подобрать отличных (во всех смыслах) молодых специалистов: И.С. Воронцова, потом позже В. Кузнецова, которые занимались алюминиевыми сплавами, В.В. Гречко — титановые сплавы, и А.П. Ковтуна — конструкционные стали. Позже Е. А. предложила расширить исследования, и мы взяли А.И. Николайчика, который занимался остаточными напряжениями в штамповках и деталях из них. Эти специалисты проводили огромный объем исследований, анализ полученных результатов, анализ зарубежной литературы, обработку результатов и составление отчетов и др.

Поскольку я значительную часть времени проводил в длительных командировках на металлургических и авиационных заводах (для решения производственных вопросов меня туда посылал первый зам. генерального конструктора и главный конструктор по самолету Ан-124 Балабуев), то группой фактически руководила Шахатуни. Транспортный самолет Ан-124 «Руслан», 1985 год. В отделе РИО-1 была организована огромная работа по изучению зарубежного опыта по различным направлениям. Выписывались отечественные и зарубежные научные журналы. Специально введенным в штат отдела переводчиком М.Н. Шнайдманом проводились поисковые работы по всему новому в области прочности, ресурса, материалов и сплавов. Все это переводилось, анализировалось и внедрялось. Например, во время войны во Вьетнаме потерпел катастрофу новейший F-111А. Результаты исследований выявили, что причиной явился незначительный производственный дефект, от которого преждевременно и появилась трещина. За рубежом начались работы в этом направлении, и мы тут не отставали.

На многочисленных и обычных и конструктивных образцах проводились испытания и отрабатывались методики расчетов С.П. Малашенковым. Большинством работ по исследованиям на конструктивных образцах изд. 400 руководил Е.Т. Василевский. Поскольку за длительное время работы с металлургами, изучения специальной литературы и зарубежных исследований я уже начал понимать некоторые закономерности в области создания сплавов и был хорошо знаком и со специалистами, и с руководителями институтов и металлургических заводов, то появилась идея создать сплавы конкретно для Ан-124, благо, какие были нужны характеристики — мне было известно. В ВИЛС была команда друзей-единомышленников с огромными знаниями и желанием делать эту работу — А.М. Дриц, В.Б. Зайковский, Г.И. Шнейдер и др. Для нижних панелей (работают в полете на растяжение) крыла пассажирских и транспортных самолетов применялись среднепрочные (44-48 кг/мм2) сплавы, где основным легирующим элементом была медь: 2024, Д16 и их производные. Эти сплавы обладают высоким уровнем усталостной долговечности и живучести. Они имеют сравнительно невысокую коррозионную стойкость.

Поскольку уровень напряжений в нижних панелях крыла определяется (за исключением концов крыла, где толщина настолько малая, что определяется конструктивно) только ресурсными характеристиками, то их значительное улучшение повышает весовую отдачу и ресурс. В случае применения прессованных панелей важно было также гарантированно получать нерекристаллизованную структуру. Этому способствует введение небольшого количества циркония в сплав. Для верхних панелей (работают в полете на сжатие) крыла применялись высокопрочные сплавы на цинковой основе. Эти сплавы также широко применялись для крыльев истребителей и бомбардировщиков. Поэтому все усилия были направлены на то, чтобы несколько повысить пределы прочности и текучести, и существенно — ресурсные характеристики.

Но у нас были и другие проблемы. Для изготовления длинномерных панелей и массивных прессованных полос, поковок и штамповок необходимо отливать крупногабаритные слитки диаметром до 1200 мм, и мы физически не могли идти на высокое легирование. Особенность транспортных самолетов — высокое расположение крыла, чтобы приблизить фюзеляж к земле и упростить загрузку грузов. В результате необходимо применять очень массивные силовые шпангоуты, а также кронштейны крепления шасси, силовые низинки в районе крепления передних стоек и порога заднего грузолюка. В самолетах с нижним расположением крыла такие массивные полуфабрикаты и детали из них не нужны. Также, в это время стало общеизвестно, что примеси железа и кремния, которые присутствуют во всех этих сплавах, существенно понижают живучесть. Поэтому содержание их в сплавах надо было максимально снижать. Разработка новых сплавов — дело не одного года, т.к. надо провести большой комплекс исследований и отработок сначала в лабораториях институтов, а затем в производстве и ОКБ.

Мы только начали проводить эти работы, а уже нужно было определяться, а что же применять для проектирования и изготовления Ан-124? На основании полученных знаний были приняты следующие решения: нижние панели крыла — прессованные панели сплава из сплава Д16 очТ (оч — очень чистый); верхние панели крыла — прессованные панели из сплава В95очТ2; поковки и штамповки из сплава Д16очТ. Также широко применили в конструкции планера листы и профили из алюминиевых сплавов повышенной чистоты (пч). В ответственных силовых конструкциях планера и шасси применены детали из титанового сплава ВТ22 и высоколегированной стали ВНС5. Листовой настил пола грузовой кабины выполнен из листов титанового сплава ВТ6. Также титановые сплавы широко применены в самолетных системах, в частности, воздушных.

Мы применили крупногабаритные длинномерные (30 м) прессованные панели с законцовкой и профили для лонжеронов. Большая длина выбрана из-за того, чтобы не делать дополнительный поперечный стык, т.к. это масса и трудоемкость. В Верхней Салде, где изготавливали эти полуфабрикаты, не было оборудования для их закалки и растяжки. Такое оборудование было в Белой Калитве, т.к. там планировали развернуть производство длинномерных катаных плит. Но прокатный стан, закупленный за рубежом, стоял и ржавел в ящиках. Для доставки этих панелей сначала в Белую Калитву, а затем в Ташкент, где изготовляли крыло, сделали специальную железнодорожную платформу. И вот меня вызывает главный контролер КМЗ В.Н. Панин и говорит, что надо поехать на металлургический завод в Белую Калитву посмотреть, как там идут дела. Мы втроем, включая начальника производства О.Г. Котляра, поехали туда. Там уже находилась первая партия панелей.

А цех только что построили, и заводчане не знали с какой стороны к этим панелям подходить. Начальство прокатилось и уехало в Киев, а меня оставили в заложниках. Если в Верней Салде панели при закаливании опускались вертикально, то тут горизонтально, т.к. невозможно построить ванну глубиной 31 м и мгновенно опустить туда панель. При опускании панели, нагретой до температуры примерно 380°, в холодную воду температурой 20°, ее скрючивало страшным образом. Мы потратили месяц, пока не обеспечили приемлемую геометрию. Потом опять-таки экспериментальным путем определяли требуемую растяжку полуфабрикатов с целью снятия остаточных напряжений и получения необходимой геометрии. Сложности были из-за различной толщины регулярного сечения и законцовки и различной степени деформации. Позже мне в помощь прислали ведущего конструктора из отдела крыла Козаченко А.В. Вдвоем стало веселее не только работать, но и выживать, т. к. мы работали по 16 час. в сутки, т.к. сроки поджимали. Перешли к следующей стадии — проверке на наличие дефектов, выявляемых методами ультразвукового контроля.

Число таких дефектов (расслоений) внутри металла достигало 3000-5000 шт. И они не располагались равномерно, а какими-то пятнами. И так вся первая партия панелей. Поехали в Киев докладывать начальству. После того, как я доложил П.В., он собрал совещание у генконструктора. Кроме перечисленных, были главный технолог И.В. Павлов, начальник подразделения конструкции планера В.З. Брагилевский, начальник отдела крыла Г.П. Гиндин, мы с Козаченко и еще наск. человек. Я кратко доложил о проблемах. После чего О.К. поставил вопрос — что делать и какие будут предложения? П.В., который как главный конструктор по самолету Ан-124 отвечал за сроки, предложил разрезать панели и сделать дополнительный поперечный стык. Брагилевский долго говорил, но что он предлагал я так и не понял. Когда мне дали слово, то я сказал, что мы постараемся и сделаем длинномерные панели. После чего О.К. взял всю ответственность на себя и принял решение продолжить работу по обеспечению качественных длинномерных панелей. Фактически качество по дефектам обеспечивали в Верхней Салде, а не Белой Калитве.

Поехали мы сразу после совещания в Белую Калитву. Там было огромное совещание представителей институтов, руководителей из Ташкента, которых тоже поджимали сроки (они изготавливали центральную и концевые части крыла), также прилетел П.В. После совещания, перед отлетом, Балабуев отвел меня в сторону и сказал — «Что хочешь делай, но обеспечь панелями первый самолет!». Мы уже ориентировались не только в количестве дефектов, но и в том, как они располагаются в конструкции детали, т.к. значительное количество металла в процессе фрезерования удаляется. В сложных ситуациях созванивались с конструкторами в Киеве и они анализировали расположение дефектов и их влияние на прочность. На протяжении нескольких месяцев, с октября 1978 по апрель 1979, мы обеспечили необходимое количество панелей для изготовления первого крыла, хотя количество дефектов в них достигало иногда до 1000-1500. Я точно не помню, но, наверное, около 50% панелей уходило в брак. Большое количество некондиционных панелей мы забрали в Киев, где потом изготовляли образцы и проводили испытания.

Летом 1979 г. пришла новая беда, теперь уже из Ташкента. Начали растрескиваться огромные заготовки деталей из поковок сплава Д16очТ после закалки. Для первых самолетов детали делают из поковок, т.к. изготовление штампов — длительный процесс. В МАП собрали и срочно отправили туда Комиссию из представителей ВИАМ, ВИЛС и МАП. От КМЗ — мы с Шахатуни. Приехали мы туда, а там порядка 10 заготовок деталей уже треснули. Поскольку поковка — огромная, например, для силовых шпангоутов — около 4 м в длину, шириной 0.8 м, толщиной 0.3 м и массой до 3 тонн, то ее предварительно фрезеруют, оставляя только черновой припуск. Это необходимо, чтобы скорость охлаждения была высокой и деталь имела требуемые прочностные и коррозионные свойства. В это время приходят все новые сообщения: еще треснула заготовка и еще. Счет пошел уже за 2 десятка!

ВИАМ предложил сплав В93пчТ2. Поскольку предел прочности этих сплавов одинаковый (44 кг/мм2), то не пришлось менять чертежи. А поскольку сплав В93 закаливается в горячей воде, то закалочных трещин в крупногабаритных заготовках из поковок не возникает, в отличие от сплава Д16, который закаливается в холодной воде. Написала Комиссия Решение, в котором Е.А. все-таки настояла, чтобы был пункт: продолжить работы по сплаву Д16очТ для поковок и штамповок изд. 400. Весной 1982 г. П.В. взял меня на совещание в МАП, которое проводил министр Силаев. Рассматривался вопрос обеспечения полуфабрикатами серийного производства Ан-124. Серийное производство запустили, не ожидая результатов летных испытаний, т.к. СССР уже очень отстал от США по количеству и качеству стратегических военно-транспортных самолетов. Встретились в зале заседаний, где начали собираться различные руководители. Потом П.В. говорит: «…у меня дела и я пошел, а ты докладывай».

Пришел Министр, академики, начальники институтов и руководители металлургических заводов и Силаев спрашивает, ну где здесь докладчик. Я беру плакаты и иду их развешивать. Когда я готовил плакаты на совещания, Е.А. меня учила: «там начальники пожилые и плохо видят. Поэтому Вы пишите на плакатах мало и крупными буквами». Сначала я рассказал о сплавах, применяемых за рубежом, и о том, что мы отстаем по характеристикам. Иван Степанович вопросительно обернулся к руководителям ВИАМ и ВИЛС, на что те стали доказывать, что это не так и у нас все одинаково. Поскольку меня никто не поддержал, пришлось переходить ко второму вопросу. Доложил о многочисленных дефектах в полуфабрикатах и большом количестве брака. Тут уже было крыть нечем и все согласились. В протоколе записали, чтобы институты провели работы и повысили качество полуфабрикатов с целью значительного сокращения брака, а металлургические заводы увеличили количество выпускаемых полуфабрикатов для обеспечения серийного производства самолета.

Впервые в отрасли для всех полуфабрикатов Ан-124 были внедрены паспорта, где приводился весь комплекс свойств. Были использованы результаты испытаний не только ВИАМ, но и КМЗ. Также впервые в отрасли для этих полуфабрикатов внедрили на металлургических заводах контроль вязкости разрушения. Параллельно в ВИЛС на протяжении 2 лет широко развернулись работы по исследованию влияния различных легирующих элементов на весь комплекс свойств. Отливались многочисленные слитки и прессовались полосы, а из ковочных сплавов ковали поковки. Отрабатывалась технология их изготовления, температурные режимы и режимы старения. После чего изготовлялись образцы и проводились испытания на прочность, ресурсные характеристики и коррозионную стойкость в ВИЛС и КМЗ. Во все исследуемые сплавы вводился цирконий, как легирующая добавка, т.к. это улучшало ресурсные свойства. После большого объема исследований были выбраны химические составы и технология изготовления для промышленного опробования. Была написана «Программа исследований…» и я поехал в Верх. Салду, где договорился с руководством об изготовлении опытной партии длинномерных панелей и крупногабаритных поковок Ан-124 из новых сплавов.

Потом эти полуфабрикаты прибыли на КМЗ, где из них были изготовлены образцы и отправлены для испытаний в ВИЛС, ЦАГИ и ВИАМ. Результаты испытаний подтвердили преимущества этих сплавов по всему комплексу свойств по сравнению со сплавами, применяемые для изготовления силовых конструкций Ан-124. Потом позвонил А.М. Дриц и сказал: «Будем оформлять авторские изобретения на указанный состав сплавов» и в список авторов нужно включить и специалистов ВИАМ. Я сильно возмутился и сказал: «А они-то зачем? Они ведь ничего не делали». На что опытный в этих делах Александр Михайлович ответил «если мы их не включим в авторский коллектив, то фиг мы внедрим эти сплавы». Без одобрения ВИАМ невозможно было применить что-то в самолетах. Я также к Е.А. и предложил включить ее в состав авторов. Она возмутилась и сказала: «А я то здесь при чем? Вы занимались — вот и достаточно». В дальнейшем эти сплавы получили новые наименования — 1161, 1973 и 1933. После того, как самолет уже был запущен в серию и проведены статические и, частично, усталостные испытания (кстати, по инициативе Е.А. Шахатуни, на 1 экземпляре, что еще никому в мире не удавалось) она сумела внедрить эти сплавы в серийное производство Ан-124! Нижние панели крыла стали изготавливать из сплава 1161Т, верхние — из 1973Т2, штамповки — из 1933Т2. В дальнейшем во всех новых Ан-225, Ан-70, Ан-148 и др. эти сплавы стали широко применяться. В 1986 разработчики этих сплавов, включая и меня, стали лауреатами Премии Совета Министров СССР.

В 1982 г. я пришел к Е. А. и сказал, что хочу заниматься самолетами, т.к. в отделе прочности у меня не было перспектив. Шахатуни пошла к П.В. и он дал добро на мой перевод в недавно созданную службу ведущих конструкторов по Ан-70. В 1985 г. я был назначен руководителем группы ведущих конструкторов по созданию Ан-225. И здесь уже мы сразу внедрили новые алюминиевые сплавы 1161Т, 1972Т2 и 1993Т во всех силовых конструкциях крыла, фюзеляжа и хвостового оперения. Это позволило обеспечить невиданную в мировом самолетостроении грузоподъемность — 250 т, при обеспечении заданного в ТЗ ресурсе. Несомненно, что в дальнейшем этот ресурс будет значительно увеличен по аналогии с Ан-124. То, что мы разработали и применили более 35 лет назад в Ан-124, было потом внедрено на всех новых Ан: Ан-70, Ан-140, Ан-148, Ан-158, Ан-178 и др.

В настоящее время некоторые из наших наработок применяет фирма Боинг в конструкциях новейших В-787, В-747-8 и др. В этих самолетах широко применяются монолитные фрезерованные детали из алюминиевых сплавов и, особенно, из титановых сплавов. Дело в том, что механическая обработка сложных по геометрии деталей на современных станках с высочайшей скоростью фрезерования, оказывается, существенно дешевле в производстве, чем изготовление сборной конструкции, где много ручного труда. Значительно снижается количество деталей, рабочих операций, рабочих мест, крепежных элементов, оснастки и т.д. Боинг даже создал с ВСМОЗ (теперь АВИСМА) совместное предприятие по производству заготовок и деталей из титановых сплавов.

А. Вовнянко , инженер в расчетно-исследовательском отделе (РИО-1) 1973-75 г.г., ведущийи инженер, зам.начальника бригады 1975-77г.г, ведущий инженер, начальник группы «конструкционная прочность металлов» 1977-78 г.г., ведущий конструктор, начальник группы 1978-82 г.г.

Источник.

Олег Ким

Аскар Абдусагатов предложил пополнить коллекцию школы №10 виньеткой первого выпуска школы. На виньетке запечатлен его отец Абдусагатов К.

Семейный архив Абдусагатовых.

Ташкент I vsedaokolo.uz

Ташкент. Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы. Снятие креста. 10 мая 1932

Наша семья жила под Москвой, в Новогирееве, там у нас свой дом был, а Богу молиться мы в Никольское ездили или в Перово, а в свой приходский храм не ходили — батюшка не нравился и дьякон тоже. Господь их судить будет, не мы, но только даже порог храма переступать тяжело было, до того он был запущен и грязен, а уж о том, как служили, и вспоминать не хочется. Народ туда почти и не ходил, если наберется человек десять, то и слава Богу.

Потом батюшка умер, а вскоре за ним и диакон, к нам же нового священника прислали, отца Петра Константинова. Слышим от знакомых, что батюшка хороший, усердный. Когда первый раз в храм вошел и огляделся, то только головой покачал, а потом велел сторожихе воды нагреть и, подоткнув полы подрясника, принялся алтарь мыть и убирать. Даже полы там своими руками вымыл, а на другой день после обедни попросил прихожан собраться и помочь ему храм привести в надлежащий вид. Нам такой рассказ понравился, и в первую же субботу мама пошла ко всенощной посмотреть на нового батюшку. Вернулась довольная: «Хороший батюшка, Бога любит». После этого вслед за мамой и мы все начали ходить в свой храм, а сестра пошла петь на клирос. Потом мы с отцом Петром подружились, и он стал нашим частым гостем. Был он не больно ученым, но добрый, чистый сердцем, отзывчивый на чужое горе, а уж что касается его веры, то она у него была несокрушимой. Женат он не был. «Не успел. Пока выбирал да собирался, все невесты замуж повыходили», — шутил он. Снимал он в Гирееве комнату и жил небогато, но нужды не знал.
Как-то долго его у нас не было, и когда он, наконец, пришел, мама спросила: «Что же вы нас, отец Петр, забыли?» — «Да гость у меня был, епископ… Только-только из лагеря вернулся и приехал прямо в Москву хлопотать о восстановлении. Родных у него нет, знакомых в Москве тоже не нашел, а меня он немного знал, вот и попросил приютить. А уж вернулся какой! Старые брюки на нем, куртка рваная, на голове кепка, и сапоги каши просят, и это все его имение. А на дворе декабрь-месяц! Одел я его, обул, валенки купил новые, подрясник свой теплый отдал, деньжонок немного, и вот три недели он у меня жил, на одной койке спали, другой хозяйка не дала. Подкормил я его немного, а то он от ветра шатался, и вчера проводил, назначение ему дали. Уж как благодарил меня, никогда, говорит, твоей доброты не забуду. Да, привел меня Господь такому большому человеку послужить».
* * *
Прошло полгода, и отца Петра ночью взяли. Был 1937 г. Потом его сослали на 10 лет в концлагерь. Вначале духовные дети ему помогали и посылали посылки с вещами и продуктами, но когда началась война, о нем забыли, а когда вспомнили, то и посылать было нечего, все голодали. Редко-редко с большим трудом набирали посылки, потом распространился слух, что отец Петр умер. Но он был жив и страдал от голода и болезней. В конце 1944 г. его еле живого выпустили и дали направление в Ташкент.
«Поехал я в Ташкент, — вспоминал потом отец Петр, — и думал: там тепло, продам свой ватник и хлеба куплю, а то есть до смерти хочется. А дорога длинная, конца нет, на станциях все втридорога, и деньги вмиг вышли. Снял с себя белье и тоже продал, а сам в одном костюме из бумажной материи остался. Холодно, но терплю — доеду скоро.

Вот добрался до Ташкента и скорей пошел в Церковное управление, говорю, что я священник, и прошу хоть какой-нибудь работы, а на меня только руками замахали: «Много вас таких ходит, предъяви сначала документы». Я им, объясняю, что только что из лагеря прибыл, что документы в Москве и я их еще не успел запросить, и опять прошу любую работу дать, чтобы с голоду до того времени не умереть, пока документы придут. Не слушают, выгнали. Что делать? Пошел у людей приюта просить, на улице-то ведь зима. Гонят: «Ты, говорят, страшный да вшивый и того гляди умрешь. Что с тобой мертвым делать? Иди к себе!» Стал на паперти в кладбищенском храме с нищими, хоть на кусок хлеба попросить — побили меня нищие: «Уходи прочь, не наш! Самим мало подают». Заплакал я с горя, в лагере и то лучше было. Плачу и молюсь: «Божия Матерь, спаси меня!»

Наконец упросил одну женщину, и она впустила меня в хлев, где у нее свинья была, так я со свиньей вместе и жил и часто у нее из ведра еду таскал. А в церковь кладбищенскую каждый день ходил и все молился, не в самой церкви, конечно, туда бы меня не впустили, потому что я весь грязный был, рваный, колени голые светятся, на ногах опорки старые, а главное — вшей на мне была сила.

Вот как-то слышу, нищие говорят, что приехал владыка… и сегодня вечером на кладбище служить будет. Господи! Думаю, а вдруг это тот владыка… которого я у себя в Гирееве привечал? Если он, попрошу у него помощи, может быть, старые хлеб-соль вспомнит. Весь день сам не свой ходил, волновался очень, а вечером раньше всех к храму пришел. Жду, а сердце колотится: он или не он? Признает или нет? Молюсь стою. Подъехала машина, вышел владыка, смотрю — он! Тут я все на свете забыл, сквозь народ прорвался и не своим голосом кричу: «Владыка, спасите!» Он остановился, посмотрел на меня и говорит: «Не узнаю». Как сказал, народ давай меня взашей гнать, а я еще сильнее кричу: «Это я, отец Петр из Новогиреева». Владыка всмотрелся в меня, слезы у него на глазах показались, и сказал: «Узнал теперь. Стойте здесь, сейчас келейника пришлю». И вошел в храм.

А я стою, трясусь весь и плачу. Народ меня окружил, давай расспрашивать, а я и говорить не могу. Тут вышел келейник и кричит: «Кто здесь отец Петр из Новогиреева?» Я отозвался. Подает он мне деньги и говорит: «Владыка просил вас вымыться, переодеться и завтра после обедни прийти к нему». Тут уж народ поверил, что я вправду священник. Кое-кто начал к себе звать, но подошла та женщина, у которой я в хлевушке жил, и позвала меня к себе. Истопила черную баньку и пустила меня туда мыться. Пока мылся, она пошла и у знакомых на владыкины деньги мне белья купила и одежду. Потом отвела мне комнатку маленькую с кроватью и столиком. Лег я на чистое и сам чистый и заплакал: «Царица Небесная, слава Тебе!»

* * *

Благодаря стараниям владыки отец Петр был восстановлен в своих священнических правах и назначен вторым священником в тот самый кладбищенский храм, от паперти которого его гнали нищие. Впоследствии нищая братия очень его полюбила за простоту и щедрость. Всех их он знал по именам, интересовался их бедами и радостями и помогал им, сколько мог.

Один раз, когда я приехал к отцу Петру в отпуск, мы шли с ним красивым ташкентским бульваром. Проходя мимо одного из стоявших там диванчиков, мы увидели на нем измученного, оборванного человека. Обращаясь к отцу Петру, он неуверенно сказал: «Помогите, батюшка, я из заключения». Отец Петр остановился, оглядел оборванца, потом строго сказал мне: «Отойди в сторону». Я отошел, но мне было видно, как отец Петр вытащил из кармана бумажник, вынул из него толстую пачку денег и подал просящему. Мне стало неловко наблюдать эту сцену, и я отвернулся, но мне был слышен приглушенный рыданием голос: «Спасибо, отец, спасибо! Спасли вы меня! Награди вас Господь!»

——-

Автор — Лидия Сергеевна Запарина (1903–21/01/1996 гг.), составитель замечательных сборников «непридуманных рассказов», доживала свой долгий век в Москве, в комнатке коммунальной квартиры близ Тимирязевской улицы. Она была духовной дочерью протоиерея Сергия Сидорова, митрополита Вениамина (Федченкова), протоиерея Александра Ветелева.

В советские годы Лидия Сергеевна записывала истории, бывшие с нею самой, или же услышанные ею от кого-либо из знакомых, надёжных свидетелей. Она не изменяла содержание повествования других, лишь обрабатывала литературно, печатала и переплетала в книжки. Машинописные тексты рассказов раздавала знакомым. Так она проповедовала Христа во времена безбожия.
Имена героев своих рассказов, чтобы никто не пострадал, ею были скрыты. Но те, о ком идет речь в публикуемых рассказах, нам хорошо известны — священник Петр Константинов (еще известный как Загорянский) и епископ Гурий (Егоров), Ташкентский и Среднеазиатский.
Слава Богу за всё! ДОЛГ ПЛАТЕЖЕМ КРАСЕН

Источник: Сергей Костомаров

Важная новость для любителей истории Ташкента!

Департамент цифрового развития при хокимияте Ташкента запустил в открытом доступе проект Age Tashkent, позволяющий определить возраст зданий Ташкента применительно к выбранному периоду времени любо конкретно к году.

Простая инструкция, как пользоваться проектом: найдите на карте интересующее вас здание, кликните по нему и получите информацию: дату постройки, формат здания (жилой дом, административное здание) и другие данные.

Проверим работу, кликнув по зданию Ташкентского юридического университета, которое находится около Сквера (бывшие гимназии).

Мы узнаем дату постройки — 1878 год, адрес и координаты, а также факты: здание является объектом культурного наследия и относится к объектам высшего образования.

В зависимости от возраста все строения показаны разными цветами. Справа на экране находится «градусник», позволяющий показывать здания в возрасте из заданного диапазона, например, построенные между 1944 и 1998 годами. Цвета зданий выбраны неслучайно. Более древние здания отображены цветом сыпучих материалов, соломы и глины, из которых тогда строили дома. Эпоху СССР маркируют оранжевые и красные цвета, а после землетрясения 1966 года к нам пришло метро — его символизирует синий цвет; к периоду независимости отсылают светло-голубые оттенки, а эра нового Узбекистана окрашена в зеленый цвет.

Если вы найдёте ошибку в возрасте или других сведениях о здании, сообщите о ней в форме обратной связи, это поможет разработчикам отладить и усовершенствовать базу данных. (Я отправил несколько уточнений, их сразу внесли. ЕС)

… А кликнув по замку в левой части экрана, вы откроете «Тайную комнату», которая умеет показывать или скрывать границы Ташкента в зависимости от года отображения районов, крепостную стену вокруг города и все 12 ворот, а также археологические и архитектурные объекты культурного наследия и современные названия улиц.

Age Tashkent — это результат совместной работы десятков специалистов Департамента цифрового развития при хокимияте Ташкента. Проект даёт возможность по-настоящему оценить и увидеть собственными глазами всю богатую историю Ташкента, его архитектурного и археологического наследия.

Проект визуализации возраста строений вдохновлен нидерландским челленджем Building Age Maps, который вскоре подхватили в Европе, США и России. Узбекистан стал первой страной в Центральной Азии, где появилась такая интерактивная карта возрастов зданий. Источник.

Shukur Askarov

Шедевр архитектуры конструктивизма союзного масштаба — Фабрика-кухня в Ташкенте, Архитектор С.Чернявский, 1930-33 гг.

Снесена в 2012 г.

Опубликовано в журнале ВОСТОКА СВЫШЕ, прислала Л. Шахназарова

Автор Иван ИЛЬИН-ГАЛИЦКИЙ

Чурек для блокадного мальчика

Мой брат был блокадником. Это определило его детство и всю дальнейшую жизнь. Он словно пытался уйти от войны, которая оставалась в нем,  как осколок снаряда в теле. «С того времени я навсегда перестал смеяться. Улыбаться могу, а смех не получается. Я забыл, как это делается. И, наверное, не один я стал таким суровым из тех, кому выпала судьба Блокады или фронта…», – писал он о себе. Иван действительно никогда не смеялся, но при этом был улыбчив и жизнерадостен. Он как будто не мог надышаться жизнью и стремился прожить жизни тех, кого смерть оставила недожавшими…

Это было бесконечное  движение, вечный поиск чего-то неизведанного. Он сменил в Ленинграде/Петербурге больше двадцати квартир; к уходу на пенсию у него оказалось три трудовых книжки – он менял не просто места работы, но сами профессии. Слесарь, строитель, фотограф, пожарный, рыбак, актер кукольного театра, альпинист, инструктор спортивного туризма, лыжник, байдарочник, журналист, историк парусного флота, кинолог, лектор, организатор «Дружины Александра Невского», рефери международных «Рыцарских турниров»… Жажда делать все своими руками не покидала его. Куча инструментов, снастей и всяческих приспособлений наполняла дом*.

И Господь даровал ему жизнь долгую и полнозвучную. Имея четырехклассное довоенное образование, он всю жизнь читал и учился. Издавал статьи о войне, книги по истории русского парусного флота, слайдовые фильмы о природе, читал историко-культурологические лекции в научных организациях Петербурга.

У него был огромный интерес к Азии, где прошла  часть его военного детства, куда неоднократно возвращался потом с группами спортивных туристов, где участвовал в известных мероприятиях (в том числе возвращении казана Амира Темура).

Имея в себе русскую, немецкую и польскую кровь, он оставался глубоко верующим православным человеком. До конца жизни трудился в паломнической службе петербургского Князь-Владимирского собора.

Николай ИЛЬИН,

Писатель, литературовед

Эвакуация

Весной 1942 года в станице Ново-Пашковской Краснодарского края цвели сады. Они цвели возле каждой беленькой хаты большой станицы. Эвакуированные ленинградцы постепенно отогревались и отъедались. На серых, старческих даже у детей, лицах появились первые улыбки. Мы с мамой попали в большую семью, которой командовал дид Мыкола Степаныч. Он был ветераном еще Первой империалистической и Гражданской войн. Дид Мыкола действительно любил пошуметь, покомандовать и «понаводить порядок». На самом деле всем хозяйством большой семьи заправляла маленькая  тихая и богомольная баба Маня.

Казаки всегда были очень крепки в православной вере и никакое раскулачивание, разрушение церквей и проповеди парторгов не смогли заставить их отказаться от веры. В Красном углу хаты висело несколько очень старых икон, почерневших от времени и копоти. Постоянно горела лампадка, а по воскресеньям на молитву зажигали самодельные восковые свечи. Баба Маня все сетовала, что никак не достать настоящего лампадного масла, а просто льняное сильно коптит иконы. Только одна, Донская икона Божией Матери, не покрывалась копотью и даже мироточила. Баба Маня по несколько раз в день молилась перед иконами, а дид Мыкола серьезно молился только по воскресеньям, а в будни только перекрестится, проходя мимо икон, и идет дальше заниматься хозяйством.

 Трое сыновей наших хозяев были на фронте, а  самый младший лежал в госпитале.  Жены двух старших сыновей и внуки жили со стариками одной семьей. Нас с мамой тоже посадили за общий стол, и дид Мыкола стал меня «строжить», как и других внуков. Но нас с мамой жалели, и баба Маня старалась подложить нам чего-нибудь повкуснее и побольше. Я после блокады, как бы впервые увидел, какая красивой и вкусной бывает настоящая еда: борщ, вареники, яичница, творог, сметана, свежая зелень с огорода. Почему-то вспоминалось не довоенное время, а картины Снайдерса из Эрмитажа, которые я видел в начале блокады: «Рыбная лавка», «Овощная лавка», «Мясная лавка»…

К диду Миколе собирались старые казаки «побалакать» о положении на фронте, но их разговоры всегда переходили в воспоминания о прошлых войнах, в которых они «казакувалы». Если бы рядом с бутылкой самогона поставить на стол в садочке под деревьями современный диктофон, то можно было бы поназаписывать воспоминаний старых казаков еще не на один «Тихий Дон».

Часто стариковские посиделки нарушали молодые «дивчины». Они заявлялись веселой шумной гурьбой и начинали наперебой уговаривать «дядечку Мыколу» идти с    ними «поспивать». У дида Мыколы был баян, а все молодые парубки гармонисты-баянисты были на фронте.

 Дид Мыкола сперва молчал, потом ворчал и шел в хату за баяном. Старики выпускали из-под заломленных фуражек седые чубы и шли с дидом Мыколой    «послухать як дивки спивают». Пели «Ой ты Галю, Галю молодая», «Скакал казак через долину» Когда  запевали про Сагайдачного, «що променяв жинку на тютюн та люльку»,  то старики не выдерживали и тоже начинали «спивать».

А в южном ночном небе, с западной стороны, как зарницы, начали появляться всполохи взрывов приближавшегося фронта. На станции Крыловская поставили эшелон с теплушками для эвакуированных ленинградцев. Казаки спорили про свои засеянные поля, хозяйство, хаты, скотину. Вспоминали и Петлюру и «германцев», но все бросить и уехать не хватало духу. У ленинградцев большая часть  вещей,  увезенных  из последних сил из дома, уже была обменена на продукты. Мы собрались за полдня. Баба Маня напекла нам подорожников и подарила маме на прощанье маленькую богородичную иконку «Знамение». Наша икона святого Николая, взятая из дома, пропала вместе с продуктами, украденными при посадке в эшелон в поселке Кабона.

 Хозяйский внук Грицко на лихой тройке докатил нас с мамой до станции и помог погрузиться  в теплушку. Из разных станиц съезжались к эшелону ленинградцы, знакомые еще по первому страшному пути из блокадного города, когда на каждой  станции мы оставляли по несколько покойников и насыпи, залитые поносом.

Поехали со станции Крыловская через два дня, а на станции Тихорецкая наш эшелон разбомбили. Поезд стоял в тупике, а бомба попала в середину эшелона и в середину между вагонами. Народу погибло немного, но те, кто был в задних вагонах, так и остались в эшелоне до прихода немцев, а несколько наших вагонов прицепили к какому-то составу, и увезли в городок Ступино недалеко от Каширы.

Дважды эвакуированных ленинградцев поселили в длинных двухэтажных бараках. На каждом этаже – сквозной коридор. На одном конце – общая кухня, на другом туалет. Комнатенки на две семьи по обе стороны коридора. Маму распределили на работу на военный завод в цех, где прокатывали алюминиевые листы для самолетов. Работа была по двенадцать часов без выходных.

Двенадцать часов перекидывать металлические листы, пусть даже и алюминиевые – это выше всяких возможностей для слабых женских рук, но была война, а женщины были из блокадного Ленинграда и работали для фронта. Мама по  ночам плакала во сне от боли в руках, но так уставала, что не просыпалась. Мы, дети, были предоставлены сами себе. Сами отоваривали карточки, готовили какую-то еду. Пытались воровать картошку и другие овощи на чужих огородах.

Через месяц пришла «похоронка» на моего отчима. Сразу перестали выплачивать деньги по офицерскому аттестату. Брак отчима с мамой не был зарегистрирован, и нам не полагалась пенсия за  погибшего на Ленинградском фронте старшего лейтенанта Якова Павловича Климова. Стало очень голодно. Мама два дня проплакала и пошла опять на работу. За прогул ее простили, и судить не стали.

В сентябре я, как и многие другие ленинградские дети, не смог пойти в школу, так как вырос из старой одежды, а новую купить было не на что. Одежду еще как-то меняли  от старших к малышам, штопали и ставили заплатки, но обувь просто износилась. Наступили холода. Я ходил в рваных калошах, привязанных веревочками. Ноги обматывал тряпками с помойки. И еще надо было  добывать топливо для печки. С огородов местные жители давно все убрали, и этой подкормки не стало.

В ноябре моя мама не выдержала и, переступив через женскую гордость, написала письмо моему отцу с просьбой о помощи. Отец жил тогда в Ашхабаде, а на фронт не попал по причине очень сильной близорукости. Через месяц пришел от отца ответ с официальным вызовом, по которому маме можно было уволиться с работы и получить пропуск для проезда по железной дороге. При расчете маме выдали немного денег, которых хватило на билеты и на какую-то обувку мне. На еду в дороге денег не осталось. Насушили немного сухарей и поехали в декабре в далекую Туркмению.

Туркмения

Я впервые ехал на настоящем поезде дальнего следования. На полке плацкартного вагона, а не в теплушке нарах. У нас было две пересадки: в Москве и в Ташкенте.

Ох уж эти поезда и вокзалы военного времени! Велик был подвиг железнодорожников. Полстраны все время куда-то ехало. С фронта везли раненых, а на фронт – подросших молодых новобранцев и подлеченных в госпиталях ветеранов. Везли танки и пушки, везли станки и боеприпасы. Переезжали целые заводы и народы. Поезда были набиты людьми, как дачные электрички, а на вокзалах толпы людей сидели неделями, ожидая возможности уехать. И всюду нищие, беспризорники. Тысячи и тысячи несчастных людей. На вокзале народ не помещался, и многотысячный табор обитал вокруг вокзала на площади и в переулках. Не хватало воды и туалетов. Всюду грязь, нечистоты, мусор и вши. Без справки о санобработке в поезда не пускали. В санобработке одежду прожаривали так, что плавились пуговицы. Нам посчастливилось уехать из Ташкента всего через четыре дня.  Это было большой удачей.

Перед Ашхабадом в наше купе подсел очень колоритный пожилой туркмен Курбан-Темир. Он был одет в красный с синим полосатый стеганый халат, подпоясанный шелковым платком. На голове у Курбан-Темира был белый тельпек – баранья шапка неимоверной величины. На ногах мягкие кожаные туфли чарыки, с какими-то кисточками и аппликациями. На плече этот аксакал внес огромный ковровый хурджум – переметную суму. Он удобно уселся на пол и сразу достал желтую тыковку – насвай с жевательным табаком. Насладившись насом, аксакал сплюнул под скамейку длинную зеленую жвачку, достал из хурджума фарфоровый чайник и пошел добывать кипяток. Вернувшись, Курбан-Темир опять взялся за хурджум, достал из него огромный румяный чурек, разорвал этот чурек на куски и одарил всех, кто был рядом. После чурека мы получили еще и по горсточке кишмиша. Плевок жвачкой под скамейку старику простили.

 Курбан-Темир ехал в Ашхабад,  чтобы повидать лежащего в госпитале сына. В хурджуме были гостинцы для сына и для других раненых. «Не будет мой сын ничего есть, если не сможет поделиться с товарищами», сказал Курбан-Темир, засовывая под скамейку тяжеленные хурджумы.

В Ашхабаде меня оставили на вокзале караулить наши вещи и хурджум Курбан-баба («баба» по-туркменски – «дедушка»). Мама пошла искать отца в 22-ю школу, где он работал, а Курбан-баба пошел искать госпиталь.       

Мама вернулась заплаканная: в 22-й школе ей сказали, что вот уже больше месяца как отец уволился и уехал из Ашхабада. Куда уехал, никто не знает. У нас не было ни  денег, ни продовольственных карточек, ни жилья. К тому же у мамы в паспорте было написано, что она немка, да еще и Адольфовна. С такой национальностью и отчеством во время войны было не просто трудно, а очень опасно. Не доказывать же всем, что мамины предки еще Петру I помогали строить Петербург и российский флот.

 Вернулся Курбан-баба, забрал хурджум и торопливо ушел. Мы с мамой в каком-то   тупом оцепенении продолжали сидеть все на том же самом месте. Вечером вернулся наш аксакал. Сын у него поправляется, но гостинцев не хватило – очень много раненых. Завтра Курбан-баба пойдет на базар и на все деньги купит для раненых подарки. Мы молча кивали.

На следующий день ага Курбан-баба, вернувшись из госпиталя и опять застав нас на прежнем месте, понял, что нам тоже надо помочь. Он нас сперва накормил, а вечером увез нас с мамой к себе на станцию Теджен, где жила его огромная семья из нескольких собственных жен, жен его сыновей и племянников, воюющих на фронте. Многочисленные женщины не умели говорить по-русски и все были без работы. Внуки Курбан-Темира ага были малолетние и, в основном, девочки. Всех надо было кормить и одевать, а работал один только старый Курбан-Темир. И еще он взял в свою семью нас с мамой. Но мне шел  уже двенадцатый год.

Мы приехали в Теджен 31 декабря 1942 года поздно вечером. У туркмен не принято было отмечать русский  Новый Год, поэтому нас просто покормили, и уложили спать. Утром мы в испуге проснулись от страшного и громкого рева. Оказывается, рядом с нашей дверью стоял во дворе большой белый ишак, и это он решил попробовать взять нас на испуг своим ревом. Прямоугольный двор был окружен со всех сторон глинобитными мазанками. Сколько там было женщин и детей я так и не смог сосчитать, хотя мы прожили в этой семье больше года.

Аксакал Курбан-Темир ага был в поселке уважаемым человеком. Он помог моей маме устроиться на работу уборщицей на местную бойню. На бойне резали скот, чтобы кормить наших солдат, проезжающих через Теджен в сторону Красноводска и дальше через Каспий на Баку. Обратно шли  поезда с ранеными. Бойня была самая примитивная: ни электричества, ни водопровода, ни канализации. В прямоугольном кирпичном здании был цементный пол с желобами для стока крови, а под потолком две рельсы, по которым на роликах ездили подъемные устройства с цепным приводом. Все это управлялось вручную.

Крупный рогатый скот резали и разделывали старый перс Гусейн и одноногий инвалид-украинец по фамилии Баранов. Почему-то ни фамилии Гусейна, ни имени Баранова я никогда не слышал. Когда я в первый раз пришел на бойню, то  услышал, как кто-то сказал, что утром скот резали Гусейн и Баранов, а мне послышалось, что резали гусей и баранов. Я зашел в помещение бойни, но увидел  только коровьи туши. «А где же зарезанные гуси и бараны?», задал я глупый вопрос. Надо мной долго смеялись.

Около бойни было несколько загонов для отстоя скота, ожидающего своей печальной и неизбежной участи. Я, только повзрослев, понял, через какие душевные муки пришлось пройти моей маме, чтобы убирать на бойне кровь и кишки, а в загонах навоз. Все это приходилось носить ведрами или возить на тачке. Моя мама была, как тогда говорили, «из бывших», то есть несколько поколений  наших предков жили в Петербурге и занимали видное положение в обществе. Среди маминых предков все были знаменитыми врачами или художниками. А тут кровь и навоз! Зато мы, бывшие блокадники, были сыты.

Сторож, старый татарин Хасан, перед обедом приходил на бойню и отрезал самые вкусные кусочки от уже разделанных туш. Потом он готовил у себя в каморке в чугунном казане такую вкуснятину с ароматными приправами, что запах проникал через кирпичную стену. Хлеб у каждого был свой, а мясо ели из общего казана. Меня тоже считали за своего. В те дни, когда по Среднеазиатской железной дороге ехало много поездов с солдатами, которых надо было кормить, Гусейн и Баранов не справлялись со всей работой и разделывали только крупный рогатый скот, а баранов обрабатывали  приглашенные на помощь женщины, жившие по соседству. Ободрать и выпотрошить барана женщины могут, но перерезать барану ножом горло – работа мужская. По местным обычаям женщина должна давать жизнь, а не отнимать ее. Утром в помещение бойни женщины  загоняли 20-30 баранов, потом туда заходил я с трофейным ножом фирмы «Золинген», привезенным с Ленинградского фронта. Бараны были большие и сильные, они  бесились от запаха крови и отчаянно сопротивлялись, а я был двенадцатилетний мальчик, ослабленный  ленинградской блокадой. Надо было хватать баранов за шерстяные бока, тащить к бетонному  желобу, валить и резать. Через полтора часа такой работы, очень тяжелой и морально и физически, я выходил обратно из бойни в переднике и  руками измазанными в крови. Зарезанные мной бараны аккуратными рядами лежали вдоль бетонных желобов. В такие дни я мог принести кусок мяса в семью Курбан-баба.

Мы продолжали жить в глинобитной мазанке во дворе у Курбан-Темира. Жилплощадь метров восемь квадратных, маленькая глинобитная печка, окно размером с форточку, щелястая дверь из горбылей. Топчан, табуретка и колченогий фанерный стол. В углу над столом мама повесила иконку Божией Матери Знамение, подаренную нам старой казачкой бабой  Маней. Чтобы не раздражать мусульман из семьи  Курбан-баба, в которой мы жили, поверх иконки мы повесили шелковую занавеску.

Еду дома мы не готовили, только иногда пили чай. Ели или на бойне, или в семье Курбан-баба.

Курбан-Темир работал объездчиком-лесником густых тугайных лесов вдоль реки Теджен. Тугайные леса – это индийские джунгли, поднимающиеся далеко на север по берегам рек Средней Азии. Тепла в Туркмении хватает и для джунглей, нужна только вода. Когда не было работы на бойне, Курбан-баба брал меня в лес за дровами. Мы, не торопясь, ехали на арбе, запряженной ишаком. Собирали на дрова деревья, подмытые рекой, или пилили сухостой. Грузили дрова на арбу с двумя огромными колесами. В тугаях все было очень кривое и очень колючее. У дедушки Курбана сил было немного. И не по старости, ему еще не было и шестидесяти, а по здоровью, подорванному на строительстве Беломорканала, а я тоже был слабоват по малолетству. Часто мы прерывали работу, но, якобы, не для того чтобы отдохнуть, а чтобы попить чаю. Туркменское чаепитие – это ритуал, наверное, не уступающий японской чайной церемонии. У нас с собой в лесу всегда были и тунча (нечто вроде высокого кофейника без носика с широким дном, ручкой и узким верхом), и заварные чайники, и пиалушки. Был чурек и что-нибудь сушеное: урюк, кишмиш, вяленая дыня.  Огонь добывали с помощью кресала, кремня и фитиля, так как спичек не было.

Пока кипятился и заваривался чай, разговаривать было нельзя, а вот после первой выпитой пиалы…

Курбан-Темир с 1916 и по 1928 год был басмачом. Его старший брат Садык-ака был курбаши (атаман), и в 1928 году, после разгрома, ушел в Афганистан, а Курбан-Темир сдался Советской власти, так как басмачам, воевавшим за свою веру и национальную независимость и не замешанным ни в каких зверствах и грабежах, была обещана амнистия. Никаких серьезных обвинений Курбан-Темиру не предъявили и отпустили, вместе с конем, домой.

Поздно вечером он спрыгнул с коня в своем дворе и прошел в юрту  к своей самой молодой и любимой жене Кызыл-Гюль (Красный цветок). А у нее в гостях лежал нахально развалясь на ковре, и опираясь на шелковую подушку, новый партийный начальник  в галстуке и даже в шляпе, а не в тюбетейке, и пил не только чай, но еще и вино… Курбан-Темир зарезал и этого партийного выскочку, и свою любимую Кызыл-Гюль. Утром Курбан-Темир связал вместе два мешка с трупами, перекинул через седло, взял коня под уздцы и пришел в милицию. На плече внес оба мешка в кабинет к начальнику милиции и положил оба мешка начальнику на стол.

 – Вот я честно разоружил отряд. Сдал оружие и распустил людей по домам. А этот ваш человек в это время разрушал мою семью, и позорил мой дом. Я прошу разобраться по закону и, как полагается, по воле Аллаха, пусть его родственники вернут мне калым, который я заплатил за эту женщину, – сказал Курбан-Темир начальнику милиции.

 Начальник тоже был туркмен, знал и Коран, и Шариат, но он исполнял советские законы. Он посочувствовал горю Курбан-Темира, но арестовал обвиняемого и сдал его под суд. Суд учел состояние аффекта и послал  Курбан-Темира строить Беломорканал, как простого убийцу уголовника, а не как политического преступника.

На «зоне» крутые урки «в законе» пытались унизить человеческое достоинство этого «чурки в халате» и, для острастки, хотели загнать его под нары, но старого басмача сломить не сумели. Курбан-Темир вышел победителем в крутой поножовщине – один против нескольких матерых бандюганов. Он завладел ножом одного из нападавших и встал в угол. Намотав для защиты ватный халат на левую руку, он из-под халата «жилы резал на руках бандитов, чтобы они ножики роняли». Ему даже не прибавили срок, так как весь барак подтвердил, что у него сначала не было ножа, а потом Курбан-Темир только оборонялся в углу от тех, кто нападал и все кричал: «Не подходи, не подходи!» Уголовники на своей воровской сходке тоже признали правоту «турки-чурки», и мстить ему за самозащиту не стали.

Старый басмач и уголовник с Беломорканала Курбан-Темир остался в моей памяти человеком очень добрым, чутким и внимательным к чужому горю. Имея в доме толпу своих иждивенцев, он всегда кому-то еще помогал, как, например, нам с мамой. Только лодырей не любил: «Кто сам старается, тому немного помочь надо, а потом он сам встанет и не только пойдет, но и другим помогать будет». Но толпу женщин и детей в доме надо было кормить и одевать.

Весной мы с Курбан-баба встретили на базаре какого-то странного дервиша, не то нищего, не то святого проповедника. Этот «дервиш» попросил у Курбан-ага  милостыню и пригласил в чайхану. Сели они за отдельный столик в дальнем углу, а меня посадили за другой стол поближе к двери, и велели последить, не будет ли кто-нибудь подслушивать их разговор. Мне показалось, что они говорили на афгани, но потом я узнал, что этот «дервиш» курд. Нищий «дервиш» заказал хороший плов, какую-то зелень, и чай, но чайханщик денег с него совсем не взял, а по знаку этого дервиша мне тоже принесли плов, чурек, чай, парварду и сушеную дыню. Уходили из чайханы врозь, и не прощаясь. Вечером Курбан-ага пригласил меня в летнюю юрту попить чаю и стал говорить со мной совсем как со взрослым джигитом. Он попросил помочь ему отвести ишака с хорошим товаром в далекий афганский аул. Обратно у нас будет уже другой товар, Тоже очень хороший, который мы повезем обратно к себе в Теджен. Если нас поймают, то за эти запрещенные перевозки через границу нас обязательно посадят в тюрьму и очень надолго. И меня, даже и по малолетству, не простят. Но если не поймают, то вся семья Курбан-Темира, и моя мама тоже, долго будут жить сытыми и можно будет купить  что-нибудь из  одежды. Я, немного подумал, согласился, и обещал ничего не говорить маме.

С большим ишаком Курбан-баба я уже успел подружиться, когда мы ездили в лес за дровами. Но оказалось, что ишак будет не наш, а чужой маленький серый молодой ишачок с черной гривой и тонкими ножками в белых носочках. Товар нам подвезут потом. Это будут фарфоровые чайнички и пиалушки, пересыпанные саманом, то есть ячменной соломой.

В Афганистане, как и во всей Средней Азии очень любили пить чай, а пиалушек и фарфоровых чайников в Афганистане не делали. Англичане за свой фарфор требовали расплачиваться каракулем. Пиалушки для кочевников очень удобны при перекочевках на верблюдах. Их можно сложить стопочкой перекладывая полотенцем или любой другой тряпкой и они не бьются и занимают мало места.

Наш путь лежал не по основной дороге, а какими-то окольными тропками по тугаям вдоль реки Теджен через глухие аулы и чабанские кочевья. Курбан-баба учил меня ориентироваться в лесу и запоминать дорогу. Это было легко и даже интересно, так как ехали мы налегке без «товара», Курбан-баба на лошади, а я на сереньком ишачке.

Подойдя к горам Копетдага, мы несколько дней «пили чай» у старенького чабана, афганца Саида. Курбан-баба куда-то надолго уходил, а я читал взятую с собой книжку циркового дрессировщика Дурова и пытался сделать из нашего ишачка артиста. Он оказался не только умным, но еще и очень хитрым. Было непонятно, кто учитель, а кто ученик.

Курбан-Темир велел мне переодеться в туркменскую одежду, и объяснил, что завтра нам привезут «товар», то есть фарфоровые чайники и пиалушки, пересыпанные саманом, и мы скоро повезем этот груз через границу в Афганистан. Я должен буду изображать глухонемого мальчика. Слышать и разговаривать нельзя. На то, чтобы переодеться в старую и грязную туркменскую одежду я согласился сразу, но серебряный крестильный крест снимать наотрез отказался. Я рассказал дедушке Курбану, что меня крестили в самом страшном 1937 году в Николо-Богоявленском  морском соборе в день Иоанна Предтечи. Я рассказал, что очень хорошо  помню, как радовался тогда своему крещению. А какой красивый костюмчик к этому дню мне сшила моя крестная тетя Капа! Он был из белого плотного шелка, а вместо пуговиц были банты из голубых лент. У меня и мама и отец, и все мои предки православные и я крест снимать не буду.

Курбан-Темир посидел, помолчал, подумал, а потом отрезал от красной шелковой подкладки своего халата кусок ткани и сделал мне красивую ладанку, куда помог  спрятать крестильный крест. Серебряную цепочку заменили шелковым шнурком. Я вспомнил, что все казаки носят кресты не на цепочках, а на шнурках и согласился. Дид Мыкола как-то сказал: «Ну який же вольный казак сам соби  на свою шею цепь повисит?»

Дня два Курбан-баба то окликал меня, то задавал вопросы. Если я как-то реагировал на звуки, то он угрожал отхлестать меня камчой (нагайкой), но ни разу не выполнил этих страшных угроз. А товар, который мы повезем обратно, надо будет охранять и от тех, кто захочет проверить, что это мы везем и откуда. Надо будет сперва плакать, а потом, неожиданно,  сразу резко отбиваться и уходить в самые густые и колючие заросли тугайного леса по звериным тропам. Не так важно, что мы повезем рис и коурму, как важно то, что мы везем  эти продукты из Афганистана.

Ишаку завязали морду, чтобы случайно не заорал, и в безлунную ночь мы спокойно прошли каким-то зигзагом между кустами, по руслу пересохшего ручья, в афганское селение к брату Курбан-Темира Садыку-ходже. Пока Курбан-Темир строил Беломорканал, его старший брат Садык-ака совершил хадж. Помолился Аллаху в Мекке, в Медине и у Каабы. Теперь Садык-ага был настоящий ходжи и носил зеленую чалму.

Ишачка куда-то увели и отпустили, фарфор забрал сын Садыка. А я два дня просидел один в темной мазанке на заднем дворе. Мне принесли хорошей еды, молока и старое ведро. Это, чтобы я сидел тихо и не выходил из мазанки даже в туалет.

Взамен фарфора нам дали два мешка риса и несколько бараньих желудков, наполненных коурмой.

Коурма – это изобретение караванщиков. Режут барана и подвешивают за задние ноги. Снимают шкуру и аккуратно потрошат, чтобы мясо осталось чистым. Потом ставят рядом большой чугунный казан, по щепотке, срезают с барана все мясо и сало, кидают в казан и добавляют только соли. На медленном огне кусочки барана несколько часов жарятся в собственном курдючном сале. Если к готовой коурме поднести холодный утюг, то на нем не должны осесть капельки пара. Значит вся влага из коурмы уже испарилась.

Пока ужаривается коурма, желудок барана тщательно промывают и, растягивая на руках, сушат и коптят над костром до состояния пергамента.

Щипцами держат желудок и вливают в него горячую коурму. Весь ужаренный баран помещается в собственный желудок. Его завязывают и остужают.

Караванщики возят коурму, как консервы, по два-три месяца на азиатской жаре и она не портится.

Выбрав безлунную ночь, мы навьючили полученные продукты на серенького ишачка, повернули его мордой к дому и подхлестнули прутиком. Ишачок оглянулся, фыркнул и затрусил в сторону границы.

Ночью мы с Курбан-бобо прошли обратно через границу. Слава Богу, мы прошли мимо пограничников так, что они нас не заметили и не остановили. В мягких чарыках мы бесшумно прошли в темноте по горам к юрте чабана Саида, которая была уже в Туркмении, и никто нам не помешал. Курбан-Мерген говорил, что отсидев свой срок на строительстве Беломорканала, он лучше умрет в бою с пограничниками, чем снова поедет в лагеря. Он и меня учил защищаться ножом от задержания пограничниками и уходить в непроходимые колючие дебри тугайных зарослей.

А серый ишачок сам перешел границу и спокойно жевал дынные корки за юртой Саида. Его можно было отпускать одного, он сам находил дорогу на кош к Саиду, так как Саид всегда очень вкусно его кормил ячменем и дынными корками. Арестовывать одиноких ишаков у пограничников было не принято.

 Мою русскую одежду, оказывается, уже отправили в Теджен, а мне велели садиться на ишачка и пробираться обратно, но уже  одному по знакомой дороге, и особенно беречься незнакомых людей. Для маскировки на мне был старый, грязный и рваный халат, а поверх груза лежала охапка гнилого хвороста. Обычно кто-нибудь вдалеке двигался в ту же сторону, куда ехал я, и за мной присматривали. В сумерках какой-нибудь мальчишка окликал меня и показывал место ночлега и спрятанного ужина. Иногда приходилось ночевать в лесу на ишачьей попоне, подложив под голову седло и укрывшись рваным халатом. Костра разжигать не разрешалось. Рядом пасся стреноженный ишачок. Выли шакалы, хрюкали кабаны, и рядом что-то шуршало, наверное, змеи.

Уже около Теджена, у реки, на знакомой полянке в тугайном лесу, я увидел Курбан-Темира, пьющего чай с двумя аксакалами и знакомым дервишем. Рядом лежал узелок с моей русской одеждой, а Курбан-Темир дал мне красивый кожаный кисет, в котором была моя серебряная цепочка от нательного креста. «Отпусти ишака, пей чай, переодевайся и иди домой, – сказали мне, – твоей матери уже дали за твою работу мешочек риса и головку коурмы.

 В Туркмении во время Войны тоже была карточная система, и было голодно. Мы с мамой питались в семье Курбан-Темира, поэтому все заработанное я отдал его старшей жене Энегюль-апе.

Я еще только один раз ходил в Афганистан вместе с Курбан-Темиром  к его старшему брату Садыку, а потом Садык-ходжа пригласил меня в свою юрту, где уже сидел дервиш-«ёлдаш», а Курбан-Темира не было. Они долго, и очень серьезно, объясняли мне, что у Курбан-Темира очень большая семья, и, что поэтому его надо беречь. Кто будет кормить семью, если Курбан-Темира арестуют на границе? А если возьмут меня, то я скажу, что  заблудился. По малолетству только сошлют в колонию для малолетних, а настоящего тюремного срока не дадут. А мою маму, конечно, в беде без помощи не оставят. Она будет жить в семье и есть вместе со всеми за общим достарханом.

И я стал ходить в Афганистан уже без Курбан-Темира, а только с «дервишем». Я называл его «елдаш», что означает «спутник». Туда мы возили простенький чайный фарфор на том же самом сереньком ишачке. Обратно, через границу, ишачок, вместе с грузом, сам возвращался на кош к чабану Саиду и поджидал меня. От коша Саида к Теджену я добирался один на сером ишачке,  которого я прозвал Сережей. Меня одевали все в тот же грязный и рваный халат со стеганой заплатой на спине в виде большого кармана, делавшего меня сутулым. Не только Курбан-Темир, но и его старший брат Садык-ходжа несколько раз говорили мне, что, хотя я по возрасту еще оглан (юноша), но по делам уже джигит. Я тогда еще почти не знал туркменского языка и, конечно, не понимал, о чем говорят при мне Курбан-Темир, «дервиш», Садык-ходжа и прочие. Если бы меня поймали, то я бы ничего бы не смог рассказать, даже на самом строгом допросе, так как ничего не понимал, а поэтому и ничего не знал.

Бывшие басмачи текинец Курбан-Темир и «дервиш» курд, настоящего имени которого вслух никто не произносил, стали всерьез учить меня искусству азиатского рукопашного боя, чтобы я мог защитить товар и удрать в тугаи. Почему надо было, рискуя жизнью, защищать рис и коурму я не знал, но, очевидно в них было что-то спрятано. «То, чему научат оглана (мальчика) – станет богатством аксакала». Много лет спустя бойцы нашего «ограниченного контингента советских войск в Афганистане» учились тому же самому от афганцев,  с которыми вместе воевали против душманов. По современным понятиям из меня тоже делали очень крутого и умелого «афганца».

В Средней Азии на базар за покупками ходят мужчины. Если Курбан-ага был занят, то его старшая жена, апа Энегюль, посылала на базар меня.

Каждый раз, когда я проходил мимо чайханы, толстый чайханщик настойчиво приглашал меня «попить чаю», но угощал не только чаем, но еще пловом или лагманом. Вежливо спрашивал о здоровье и благополучии моих друзей Курбан-Темира и «дервиша». Денег за угощение никогда не брал. Очевидно, что этот чайханщик с базара и «дервиш» афганец были как-то связаны переправкой через границу терьяка, то есть опиума-сырца. Может быть наши перевозки фарфора и риса были только прикрытием более серьезных дел контрабанды опиума-сырца то есть терьяка, но меня, по малолетству, в эти дела не посвящали, а кушать очень хотелось и мама радовалась, когда я привозил рис и коурму. Конечно мы все отдавали старшей жене Курбан-Темира, но зато и нам не было стыдно садиться за общий стол.

 В Коране запрещалось употреблять спиртные напитки. Как в России нормальным считалось пьянство, так и в мусульманских странах не очень осуждалось курение опиума. Терьяккеши (курильщики опиума) не были отбросами общества и по социальному положению они были скорее на уровне наших простых пьяниц. Терьяк стоил не дороже водки. И, может быть,  совсем не случайно ишачок Сережа обратно через границу ходил один. Я старался об этом не думать. «Чем меньше знаешь, тем дольше живешь».

 А сзади чайханы был маленький дворик, на котором знакомый ишачок Сережа, жевал дынные корки и радостно здоровался со мной. Ему, очевидно, было скучно в тесном дворике около чайханы и хотелось еще раз свободно погулять по горам и тугаям.

Однажды, очевидно после третьего самостоятельного похода с «фарфором», Курбан-бобо пригласил меня попить чаю в летней юрте. Я удивился такому официальному приглашению. Ведь и чаем, и обедом меня угощали постоянно. Когда я пришел, то увидел, что в юрте, на почетных местах за достарханом сидят два аксакала, которых я встречал в тугаях при обмене старого халата на мою одежду и знакомый дервиш, но не в лохмотьях, а в красивом зеленом шелковом халате и в  зеленой чалме ходжи. Я вежливо поздоровался, и сел с краю около двери, как мне и полагалось по возрасту. Мы стали пить чай  и  старшие  поговорили  о положении на фронте, об урожае винограда и дынь, о ценах на каракуль. Я помалкивал и вежливо слушал. Чай и плов подавала апа Энегюль, старшая жена Курбан-Темира.

После плова хозяин как-то странно посмотрел на меня, хлопнул в ладоши и велел позвать жену своего старшего сына Биби-ханым и свою внучку Огул-тэч. Эта внучка Курбан-бобо была очень красивой девочкой и умела хорошо вышивать. Вместе со своей мамой она часто сидела в тени большого карагача и они вместе вышивали туркменские тюбетейки на продажу.

С отцом

Однажды мы с мамой пошли на вокзал послушать радио. На вокзале всегда был включен на полную громкость громкоговоритель, а у нас ведь не было ни радио, ни электричества. Потом я рассказывал в семье Курбан-Темира, и на работе о положении на фронте и другие новости, услышанные на вокзале.

Так вот, идем мы уже с вокзала, а навстречу нам идет мой отец.

С мамой они не виделись с 1936 года. В тот страшный год НКВД арестовало и посадило моего деда Дмитрия Николаевича Ильина. Он был дворянином и полковником царской армии. Когда моя тетка понесла в тюрьму передачу, то ей с насмешкой предложили съесть все самой, так как ее отца уже расстреляли. Но он оказался жив, и через семь месяцев его выпустили из тюрьмы. Он вернулся совсем больным. Дед не рассказывал об издевательствах и унижениях, которым он подвергался на допросах в тюрьме, но он умер через три месяца. Вскрытие покойника делал врач, который до революции учился вместе с моим отцом в одной гимназии. Он по секрету рассказал отцу, что у деда ребра были сломаны и вбиты в легкие.

Уже после смерти Сталина сестра отца тетя Лена рассказывала мне, что во время Гражданской войны дед был военным комендантом одного из южных городов. Когда к городу подошли красные, то дед вызвал на переговоры красных  командиров и сказал, что как военный специалист он понимает, что у красных сил больше и город все равно придется сдать. Однако, он не может допустить артиллерийского обстрела и штурма, при которых будут погибать женщины, старики и дети. Но если он сейчас предложит своим офицерам сдать город, то его расстреляют, как предателя. Дед попросил три дня на то, чтобы его офицеры поняли неизбежность ситуации и необходимости сдачи города. После этого срока, красные взяли город без боя. За эти дни из  города уехали те, кто боялся репрессий от красных, а дед получил документ о том, что по, именно, его инициативе, город был сдан Красной армии без боя. Этот документ деду не  помог, и даже после его смерти, угроза репрессий продолжала нависать над нашей семьей.

Отец тогда работал корреспондентом в «Красной газете» и, как журналист, чувствовал, что готовит наступающий 1937 год. Журналисты ведь всегда все знают или обо всем  догадываются чуть-чуть больше и чуть-чуть  раньше, чем их читатели.

Кроме основной работы, отец занимался историей взаимного влияния старославянского и церковнославянского языков в древней Руси, и во времена Великого Раскола при митрополите Никоне. Он даже ездил в научную экспедицию к старообрядцам. Заниматься этим в то время было тоже опасно.

После смерти деда отец уволился из «Красной газеты», попрощался со мной и с матерью и, не дожидаясь ареста, сам уехал туда, куда многих ссылали, то есть в Среднюю Азию, а там несколько раз менял место жительства и место работы. Пронесло! Он работал то школьным учителем, то бухгалтером, а в Средней Азии НКВД искало баев, басмачей, мулл и прочих националистов. С матерью они, изредка, переписывались, через дальних знакомых не называя ни имен, ни адресов.

В том, что мы не нашли отца в Ашхабаде, его вины практически не было. Послав нам с мамой, приглашение и вызов, отец решил, что по условиям трудного военного времени, в области прожить будет легче и сытнее, чем в Ашхабаде. Он послал нам телеграмму с просьбой задержать отъезд. Телеграмма опоздала. Мы выехали в Ашхабад, а отец выехал в Серахс. Это поселок на границе с Афганистаном, куда надо ехать через Теджен. Мы жили поблизости от Серахса и я, в походах к Садык-ходже, несколько раз ночевал рядом с тем домом, где жил мой отец. В этот раз отец решил съездить в Ашхабад за оставленными там книгами, и нас в Теджене встретил совершенно случайно.

Мы пошли к нам домой и родители сели «разговаривать», а меня послали на часик погулять. Я вернулся через два часа, но меня послали еще на часик…

Отец с матерью подружились, когда отцу было восемь лет, а маме четыре года. Мамин брат Альфред, умерший от голода в Ленинграде, и мой отец учились в одном классе гимназии. Отец часто приходил делать уроки вместе с моим дядей Альфредом. У меня и фотокарточка есть того времени, когда на мамином шестилетнем дне рождения был в гостях мой десятилетний отец…

Я, наконец, возмутился. Ну чего им так долго выяснять и о чем разговаривать? Надо бы чего-нибудь поесть, а если они, то есть родители, не перестанут выяснять отношения, то я уйду к дедушке Курбан-Темиру, женюсь на Огул-тэч, и буду всегда жить  в этой туркменской семье.

Родители, конечно, испугались и решили, что уж лучше поужинать, чем навсегда потерять сына.

Мы решили, что трудное военное время надо переживать вместе, тем более что отец тоже был не один, а со своим младшим братом, а моим дядей  Ильей. Дядя Илья был всего на полтора года старше меня, и после смерти деда и бабушки был моим отцом усыновлен. Неважно, был Илья для меня дядей или братом, но, познакомившись, мы сразу и навсегда   подружились. Это произошло через неделю после первой встречи с отцом, когда они с Ильей приехали к нам, и все стали думать: «И куда же нам теперь переезжать?». Переезжать решили в Безмеин. Это в 25 км за Ашхабадом. Отцу предложили там место замдиректора детского дома, а маме – учительницы немецкого языка. Нас с Ильей определили в детский дом воспитанниками. Когда прощались с Курбан-Темиром ага, он еще раз, уже при моем отце, совершенно серьезно пообещал отдать мне в жены свою любимую внучку Огул-Тэч.

Моя судьба сложилась так, что, слава Всевышнему Богу, Он спас меня от карьеры туркменского чабана, бахчевода или, даже мелкооптового наркоконтрабандиста.

В Безмеине по двум сторонам большой дороги, как Сцилла и Харибда, стояли напротив друг друга школа и детский дом. Ребята из детского дома военного времени – это рано повзрослевшие сильные характеры, видевшие и смерть, и голод, и разруху. Много было бывших воспитанников из партизанских отрядов. В школе учились в две смены. В сентябре и в школе, и в детдоме окна были открыты настежь. А по дороге с виноградников на винный завод везли виноград. Везли его караванами, в большущих ящиках, навьюченных по двум сторонам на каждом верблюде. Возили виноград и на длиннющих  телегах, которые медленно тащили огромные двугорбые верблюды-бактрианы. Как только виноград оказывался между Сциллой и Харибдой, то есть между школой и детдомом, раздавался разбойничий свист, и из всех окон сыпались мальчишки. Каждый был вооружен палкой с торчащими на конце и загнутыми в разные стороны кривыми гвоздями. Палка засовывалась в ящик с виноградом, поворачивалась и выдергивалась уже вся обвешанная тяжелыми гроздьями.

Возчики обзаводились длинными кнутами, а ребята – фанерными щитами сделанными из сидений от венских стульев. Шла непримиримая виноградная война, и учителям в школе и воспитателям в детдоме сидеть было не на чем.

Воровство продуктов в детдоме было такое, что отец не смог справиться с круговой порукой местных жуликов – директора, бухгалтера и кладовщика. Он вынужден был уволиться, чтобы не попасть в тюрьму за чужие преступления.

Мы переехали в поселок Курбан-Кала. Это был совхоз треста «Туркменкаракуль» в пятнадцати километрах от города Байрам-Али. Директором совхоза был донской казак Остап Воронько, а мой отец стал бухгалтером. Эта профессия ему тоже была знакома. Мы стали жить в двухквартирном доме с общей верандой. Одну квартиру занимал директор, а другую мы. Жена директора была врачом и ездила на санитарном поезде, а Воронько директорствовал в тылу. На все заявления в военкомат нашему Воронько отказывали и на фронт не посылали, так как на директора распространялась бронь. Когда пришло  известие о том, что жена Воронько ранена и сама лежит в госпитале, то он устроил в военкомате такой скандал, что на фронт его все-таки послали. «Та що я, казак, за жинкину юбку ховаться буду, чи шо?». Воронько и укатил на фронт, бросив и квартиру, и все вещи.

Через   неделю в квартире Воронько появился новый директор – партийный туркмен Чары Мурадович. Он даже на лошади ездил в наглаженном пиджаке и в галстуке. Чары Мурадович стал пользоваться квартирой Воронько со всеми оставленными Остапом Ивановичем вещами. Только  выкинул на помойку несколько старых икон и лампадку, а нас сразу стал называть свиноедами, так как еще при Воронько  мы  успели обзавестись   поросенком по имени Чижик. Иконы и лампадку мы, конечно, подобрали, почистили и повесили у себя. Но Чары Мурадович и Чижик друг другу не понравились и стали воевать, но директор оказался сильнее поросенка. Чижика пришлось съесть.

Пришлось опять переезжать. Чтобы собрать денег на переезд, мама накрахмалила старую простыню и нашила из нее носовых платков. Там, где были дырочки от ветхости, вышивался красивый цветочек. Мы с Ильей поехали на базар в Байрам-Али (наш райцентр) торговать платками. Один молоденький лейтенант купил у нас платок, высморкался и прорвал носом дыру. Он на нас страшно закричал, замахал руками и затопал ногами. Мы птицами перемахнули через соседний забор и выглянули оттуда: не гонится ли за нами обманутый покупатель? Лейтенант хохотал,  держась за живот. Увидев нас за забором, он  попросил продать ему еще три платка, так как у нас «один платок на один сморчок». Мы набрались храбрости, подошли к лейтенанту, извинились, и предложили вернуть деньги, но он отказался, купил дыню и съел ее вместе с нами. Лейтенант Вася был только что из училища и впервые ехал на фронт.

Собрав денег на дорогу, мы переехали в совхоз Чемен-а-бит, который находился вблизи самой южной точки страны, Кушки. Переехав на новое место, все сразу же тяжело заболели малярией. Все время кто-то лежал в припадке лихорадки, кто-то от припадка отходил, а кто-то подходил. Ели таблетки акрихина и стали лимонно-желтыми. Вдобавок у всех появились незаживающие пендинские язвы, тоже переносимые комарами. У отца язвы были на локтевых сгибах обеих, у меня на щиколотке, у Ильи на щеке. Отец ничего не мог делать руками, я почти не мог ходить, Илья показывал язык через гнилую дыру в щеке. Мама держалась и, хотя ее саму часто лихорадила малярия, она ухаживала за нами. Еще не совсем поправившись, мы переехали на ферму Сенгренли, кочующую вместе с овцами по Бадхызу.

Когда мы жили в Сенгренли

Мою лошадь звали Юрочкой…

Вечером я напоил ее и проводил на северный склон баира, где еще сохранилась сочная и вкусная травка с цветами. Мы немного постояли рядом и поговорили, то есть говорил я, а Юрочка согласно кивала. Потом я дал ей кусок черствого чурека и пошел домой. Юрочка посмотрела мне вслед, кивнула еще раз и начала пастись.

Солнце  уходило за холмы, спадала дневная жара. Это садилось солнце восьмого мая 1945 года, но мог ли я знать, какие события нес нам завтрашний день! Поэтому вечер был самый будничный. Вся наша   семья в ожидании вечернего чая собралась около дома и сидела вокруг костерка. «Дом» – это громко сказано; обиталищем нам служила палатка-землянка, выкопанная на склоне крутого холма. Вместо крыши – большой кусок грубого брезента, накинутый на импровизированные стропила. Стропилами служили дуги из связанных в длинные пучки тамарисковых прутьев. Посреди пола обложенное камнями кострище, а сверху спускается цепь, на которой висит казан… Вот в таких условиях мы живем в южной Туркмении на кочевой ферме каракулеводческого совхоза «Чемен-а-бит» уже целых два года.

Центральная усадьба совхоза расположена на левом берегу реки Кушки, а наша ферма, окруженная двенадцатью  отарами с двадцатью тысячами овец, кочует по Бадхызу на правом берегу этой реки. Бадхыз – это  предгорья хребта Копетдаг, пограничного с    Ираном и Афганистаном. Холмистая местность на высоте около шестисот метров. Склоны – то пологие, а то и очень  крутые. Климат почти горный, осадков здесь побольше, чем в Каракумах, а потому и растительность побогаче.

Мне тринадцать лет, и я принадлежу к поколению, чье детство кончилось двадцать второго июня в «сорок первом, сорок памятном году». Для меня это не просто красивая фраза. Моя  короткая на тот момент биография успела вместить  самую первую, и страшную зиму Ленинградской блокады, три месяца я был на фронте, как «Сын полка» в артиллерийской разведке. Яркой и страшной картиной осталась в памяти Ладожская «Дорога жизни». Эшелон, из которого я вынес на руках и  ставил на платформе своего умершего от голода брата Вовку…На каждой станции оставались лежать у вагонов завернутые в одеяла трупы ленинградцев. Их оставляли молча, почти без слез. Некоторые молились, но почти никто не плакал.

С того времени я навсегда перестал смеяться. Улыбаться могу, а смех не получается. Я забыл, как это делается. И, наверное, не один я стал таким суровым из тех, кому выпала судьба Блокады или фронта…

На ферме, в отдаленных от железной дороги предгорьях Копетдага, кроме нашей семьи больше не было русских. Кругом в юртах жили, в основном, туркмены. Было еще немного казахов и узбеков. У нас юрты не было и мы выкопали себе землянку в склоне холма.

Соседи нас жалели и, кто чем мог, помогали нам жить в непривычных для нас условиях. Кто-то подарил большую кошму, чтобы прикрыть земляной пол. Подарили казан с цепью. Почти сразу соседи стали дарить нам, кто ягненка, кто козленка, а кто и взрослого барана. Скоро у нас образовалась собственная маленькая отара, голов в пятнадцать.

 Мой отец, из-за очень сильной близорукости не попавший на фронт, стал работать бухгалтером фермы – вести учет коз и овец. Он записывает и подсчитывает, сколько ягнят забито на каракуль, сколько брынзы приготовлено из овечьего молока, сколько настрижено шерсти и сколько овец загрызли волки. Вот и сейчас, пока готовится чай, он уткнулся носом в бумаги. Его «рабочий кабинет» состоит из больничной тумбочки и табуретки. Старинные счеты красного дерева с  медными уголками лежат на коленях, отец ловко и быстро щелкает костяшками.

– Вырастешь – говорит он мне, – обязательно напиши рассказ или повесть. И пусть эта повесть будет называться «Когда мы жили в Сенгренли»…

И вот на углях костерка в туркменской тунче вскипела вода. Тунча – это что-то вроде высокого кофейника с ручкой, но без носика. Мама заварила чай и позвала всех к столу. Наш клеенчатый «стол» тоже вполне соответствует местным обычаям, он расстелен прямо на земле у огня. На нем чуреки, жареная брынза, кишмиш. Брынза свежая, еще не созревшая и, опасаясь бруцеллеза, мы режем ее ломтиками и жарим на сковородке на хлопковом масле. Вместе со свежим чуреком и кишмишом очень вкусно.

Только налили по первой пиалушке чаю, как подъехал на лошади наш башлык, то есть директор фермы, – Ага-Нияз. Выглядел он озабоченным. Поздоровавшись, он принял у мамы пиалу с чаем, торопливо выпил, а потом сказал, что надо срочно отвезти на центральную усадьбу совхоза бухгалтерский отчет о работе нашей фермы за апрель месяц.

– Сегодня уже восьмое мая, а десятого к главбуху приедет ревизия из треста «Туркменкаракуль». Если отчет готов, лучше его отправить прямо сейчас, чтобы к утру был в конторе!

– Почти готов, – ответил отец. – Вот поужинаем, и через полчасика могу вам отдать его на отправку.

Башлык уже спокойно, без спешки, выпил еще пиалу чаю с вяленой дыней, помолчал и, посмотрев на меня, сказал:

– Сейчас овцы ягнятся, надо забивать ягнят на каракуль, стричь шерсть и делать брынзу. Все настоящие мужчины на фронте, работают старики, женщины и совсем   молодые  огланы, а даже не джигиты. Наши аксакалы считают твоего сына джигитом и дали ему такую хорошую лошадь не только для того, чтобы он учил ее всяким фокусам. Пусть собирается,  едет по холодку и везет твой отчет нужный завтра в конторе.

– Да ему же тринадцать лет всего! – запричитала мама. – Одному ночью ехать за сорок верст по диким горам!.. Не пущу! Пусть хоть вместе с Ильей едет, вон, даже в отчете написано, что за прошлый месяц волки двадцать семь овец зарезали…

Башлык отхлебнул еще чаю.

– Илья, – сказал он,  завтра будет водить верблюда у колодца и поить овец, а твоему сыну уже почти четырнадцать. И он был на фронте. Все знают, какой у твоего джигита хороший нож-пичак и он умеет с ним хорошо обращаться. Волки тоже знают. Они будут убегать от твоего сына  подальше…

В Туркмении женщина, по этикету, не имеет права спорить с чужим мужчиной, а с башлыком и подавно. Тем не менее, мою маму, как русскую женщину, Ага-Нияз вежливо выслушал, превратил ее возражения в шутку, пожелал мне хорошей дороги и уехал.

Можно понять мамины страхи, но начальник был прав. Да и сам я не видел в предстоявшем мне путешествии ничего уж такого особенного. Подумаешь, за сорок километров ночью по знакомым горам на лошади съездить. Одно удовольствие! Да это еще и не настоящие горы, а только предгорья Копетдага – Бадхыз.

Отец стал заканчивать отчет, а я, пока было еще светло, пошел за Юрочкой. Она паслась почти там же, где я оставил ее, и, наверное, очень удивилась, когда я на ночь глядя явился за ней с уздечкой. Впрочем, кусок чурека и горсточка кишмиша с чайного стола тут же растопили ее сердце, я забрался ей на спину и охлюпкой потрусил к дому. Отец уложил папку с отчетом в черный школьный портфель, мама приготовила узелок с едой и пару бутылок воды с деревянными пробками. Я вынес туркменское седло с самодельными деревянными стременами, засунул в переметную суму-хурджум портфель с отчетом, еду и теплую курточку. Ночью в горах будет холодно…

Быстро темнело, вот уже появились первые звезды. Я посмотрел на ковш Большой Медведицы… Это только в кино, отправляясь в дальний путь, лошадь почему-то пускают сразу галопом.  В жизни все делается иначе… Мы с Юрочкой шагом стали подниматься к перевалу, за которым пологая долина выводила к наезженному пути из урочища Чай-Нуры к реке Кушке. Заблудиться в темноте я не боялся. Сколько раз мы с Юрочкой водили караван по этому пути на центральную усадьбу совхоза и обратно! Еще когда наша семья только начинала жить кочевой жизнью, меня назначили помощником караванщика. Караван-баши, казах Юзбай, был маленький, кривоногий и очень злой старикашка в неизменной лисьей шапке. Он вечно ругался, причем сразу на трех языках: казахском,  туркменском и русском. Если бы не злой нрав, Юзбай был бы хорошим караванщиком. Он умел вьючить верблюдов, знал караванные пути, умел находить  дорогу по солнцу и звездам и меня всему этому учил. Караванные премудрости мне были до того интересны, что я терпел злость и ругань старого Юзбая, слушал его и слушался.  Верблюды были не так терпеливы, как я. На грубое обращение они отвечали  злостью и плевками. Юзбай жестоко бил их палкой, заставляя подчиняться.

…Ручка ковша Большой Медведицы, служившая мне часами, медленно поворачивалась в небесах. Дорога пошла под уклон, но я посоветовал Юрочке не спешить, и мы продолжали двигаться спокойным шагом. В пути очень хорошо думается. Наверное, поэтому среди кочевых народов всегда было так много звездочетов, философов и поэтов… Во время длинных ночных переходов с караваном ко мне часто возвращались воспоминания о блокадном Ленинграде. Вот мы поднялись на очередной перевал, и справа, на юге,  звездное небо заслонили темные силуэты гор Копетдага. Легко было вообразить, будто там, у горизонта, сгустились черные дымные тучи. Или даже не черные, а желто-зеленые и от этого еще более страшные. Я видел такие восьмого сентября 1941 года, в самом начале блокады, когда горели Бадаевские склады. То есть сахар, мука и прочие запасы Ленинграда на случай войны… Женщины стали плакать, но потихоньку. Все боялись быть уличенными в распространении паники.

Во время воздушных тревог жильцы верхних этажей дежурили на чердаках и крышах, чтобы тушить эти самые «зажигалки». Я вспоминал, как в начале Блокады я тоже  дежурил на чердаке вместе с жившим двумя этажами ниже академиком Василием Васильевичем Струве. На дежурстве мы со старым академиком отпиливали от чердачных стропил по чурке, чтобы, нащипав ее потом на лучинки, жечь в буржуйке вместе с книгами из дедушкиной библиотеки.

В ноябре семью Василия Васильевича вывезли самолетом на Большую землю, а по иждивенческим карточкам стали выдавать только по сто двадцать пять грамм блокадного хлеба. Вспоминая блокаду, я закрывал глаза, и пережитое разворачивалось передо мной, как на экране. Вот только Юрочка не знала, что я ехал с закрытыми глазами и вспоминал все пережитое за войну, поэтому мы проехали мимо того места, где нужно было сворачивать на дорогу к совхозу. Возвращаться не хотелось… Мы двинулись дальше бездорожьем, ориентируясь по звездам. Спасибо Юзбаю! Все же он кое-чему умному меня научил!

Когда наш караван привозил в Сенгренли пресную воду или свежие овощи, старый казах сам все делил и выдавал работникам фермы и чабанам. Делил, прямо скажем, не по-честному и выдавал не всегда справедливо – туркменам поменьше, а казахам побольше,  за что и был однажды крепко бит туркменскими чабанами. Чабаны действовали своими чабанскими палками, похожими на хоккейные клюшки, только помассивнее…

Наказанный Юзбай долго болел, но караван не может ждать, пока поправится караванщик, и пришлось нам с братом Ильей  несколько раз обходиться без нашего караван-баши и самим вьючить верблюдов и водить караван.

Поначалу мы хлебнули лиха. Верблюды не желали нас слушаться. Вьюки были для нас слишком тяжелыми. Мы боялись заблудиться среди однообразных баиров Бадхыза… Ничего! Верблюды только на вид страшные. Но на самом деле они очень умные и прекрасно понимают доброту и хорошее обращение. Сперва мы подолгу их      уговаривали и задабривали дынными корками, но все-таки добивались того, чтобы они  ложились для завьючивания. Вьюки стали делать поменьше и вместо двух больших наловчились грузить на верблюда по четыре маленьких… Только веревок надо было  гораздо больше. Ну не про верблюда, а про ишака туркмены говорят – «Когда вьючишь ишака, то сколько бы у тебя не было веревок – все равно одной не хватит». Вот и нам не хватало. Хорошо, что, когда мы грузили караван, то к нам подходил старый Овез-Абдрахман и помогал нам советами.

Башлык Ага-Нияз подарил нам компас, но мы все равно больше доверяли солнцу и звездам. А когда мы привозили пресную воду и овощи, то правильно раздавать их нам помогал всеми уважаемый аксакал, бобо Овез-Абдрахман.

Через некоторое время Юзбай поправился, но аксакалы уговорили башлыка дать ему другую работу, а водить караван доверить нам с Ильей.

Караванных верблюдов ничем не подкармливают. Поэтому после каждого  похода они отдыхают на свободе не меньше недели, отъедаясь своей любимой верблюжьей колючкой – янтаком. Но мы с Ильей ходили к отдыхающим верблюдам и носили им, в виде лакомства и более вкусные подачки: дынные и арбузные корки.

Когда караванные верблюды отдыхали, меня посылали к колодцу водить туда-сюда верблюда, таскавшего на канате из глубины больше ста метров тяжеленную кавгу – брезентовый мешок с водой, емкостью ведер на пять. Дедушка Овез-Абдрахман зачерпывал воду, раскачивая канат и, когда верблюд вытаскивал кавгу наверх, опрокидывал ее в желоб бетонированного  водоема – гаудана.

– Верблюду надо отдохнуть, – говорил нам старый Овез Абдрахман, не желая признаваться, что устал сам. Тогда мы отводили верблюда попастись, а сами устраивали чаепитие где-нибудь в тени.

В молодости Овез-Абдрахман служил пловчи на кухне при дворе эмира Бухарского, очень этим гордился и любил порассуждать о тонкостях восточного этикета и о мусульманских обычаях. Мы с Ильей слушали дедушку Абдрахмана, правда, не все понимали, о чем он рассказывал. Но старику нужны были слушатели, способные перенять его знания и премудрость, а где же таких было найти, кроме нас?..

Поблизости от колодца находился большой агыл. Это такая площадка, огороженная высоким плетнем из тамариска. Внутри между вкопанными столбами растянуты канаты, а на них через   каждый метр укреплены ошейники-куканы с петлей и узлом. Раз в три дня чабаны пригоняли отары к колодцу на водопой. Напившиеся овцы некоторое время отдыхали, а потом их загоняли в огыл на дойку. Ведь маленьких ягнят этих овец забивают в трехдневном возрасте на каракуль, а из молока делают брынзу. Около агыла был навес, в тени которого чабаны и их друзья пили чай и беседовали. Этот навес мы называли чайханой. Там-то мы обычно и слушали нашего аксакала, когда «верблюд уставал»…

…Мои воспоминания были прерваны резким воем и визгом стайки шакалов, которые пытались кого-то поймать в зарослях сенгрена. Я осмотрелся: мы уже поднялись на самое высокое место между нашей фермой и долиной реки Кушки. К середине ночи резко похолодало. Я спешился и достал из хурджума курточку, потом узелок с едой. Разнуздал Юрочку и, не спутывая, отпустил попастись. Я не боялся, что она уйдет далеко, тем более – что убежит. Я знал: стоит свистнуть, и Юрочка подойдет ко мне сзади. Положит  голову мне на левое плечо, подтолкнет и вздохнет в щеку…

В кармане куртки у меня всегда лежали для разжигания огня кремень, кресало и хлопковый трут в трубочке из винтовочной гильзы. Я собрал топлива, высек огонь и сел отдохнуть у костерка. Мама позаботилась обо мне и даже положила в хурджум маленькую тунчу для чая, половинку чурека, кусок когурмы и плетенку сушеной дыни.

Земли нашего совхоза граничили с территорией Бадхызского заповедника. Весна в южной Туркмении – самое благодатное время. Склоны холмов покрыты ковром сочных трав. Очень много крупных тюльпанов. Распускаются верблюжья колючка и тамариск, чьи цветы похожи на кисти сирени. Красуются ферулы – толстые зонтичные дудки в человеческий рост с цветами размером побольше ладони, только пахнут противно. К сочным пастбищам спускаются с гор круторогие архары. Проносятся табунки тонконогих антилоп-джейранов. Пасутся дикие ослы куланы. В небе кружатся орлы и коршуны. В траве и кустах мелькает всяческая ползучая и прыгучая мелочь: зайцы, тушканчики, ящерицы, змеи, черепахи… Ну, это как еще сказать – мелочь! Я видел ящериц  варанов метра по полтора длиной, напоминавших маленьких крокодилов… Все это буйство дикой жизни, почти не скрываясь, окружало нас днем, а ночью, сидя тихо у костерка, я слышал вокруг себя топот, шуршание, чавканье, какие-то писки и визги. Тишины не было. На свет костра прибежали две большие мохнатые фаланги. Я их пожалел и откинул прутиком подальше от огня.

Шакалы, наконец кого-то поймали, и потащили на съедение своим шакалятам, а я пил чай и вспоминал, как мы с Ильей впервые знакомились с чабанами отар, окружавших нашу ферму.

Правильной вежливости в присутствии старших дедушка Абдрахман ага нас заранее научил и мы с Ильей, поздоровавшись, сели на кошму у самого входа, как самые молодые.

 Наше появление прервало чтение газеты «Правда», которую держал в руках чабан Саид-Непес. После приветствий нам подали по пиале чаю. Мы поблагодарили и молча, как полагалось молодым, уселись на кошме около входа. Аксакала Абдрахмана пригласили на почетное место к дальней стене в глубине навеса, а Саид-Непес вновь взялся за газету. Фронтовые новости в его исполнении становились полной абракадаброй, он перечитывал текст по несколько раз, пытаясь понять его смысл. Сперва про себя, потом вслух с разными интонациями. Когда читалась следующая фраза, смысл предыдущей успевал позабыться. К плохому знанию русского языка прибавлялись трудности со шрифтом. До революции в Туркмении применялась арабская вязь. В середине двадцатых годов ее заменили латиницей, а перед самой войной перешли на кириллицу с несколькими специальными буквами. «Арапча, латынча, урусча – шайтанча!» – ругался один из старых чабанов. Звали его Курт-Куртлы.

– Пусть урус-оглан газэт читает, – предложил вдруг Абдрахман баба. И кивнул на меня.

Я взял газету и стал читать, попутно подробно объясняя написанное. Когда чабаны узнали, что я был на Ленинградском фронте и могу рассказать про войну не газетными словами, а так, как сам все видел, – меня сразу пересадили на середину кошмы, вокруг которой собрались гости. Это был знак немалого уважения. Даже скажу, забегая вперед, что тогдашнее чаепитие с чабанами во многом  определило мою дальнейшую жизнь в Сенгренли…

Костерок догорел, я забросал угли песком и позвал Юрочку, а пока она подходила – собрал хурджум. Ехать было еще далеко. Начались небольшие взгорки и длинные спуски. Юрочка все порывалась рысить, но я сдерживал ее и ехал шагом. Не имело никакого смысла являться в контору совхоза слишком рано, когда все еще спят по своим домам.

Вообще-то мою лошадь звали Юрга… Это слово казалось мне слишком грубым для такой красивой и вежливой лошадки, и я называл ее Юрочкой. Как же мне с ней повезло!.. А все началось с того, что Мурад, сын Саид-Непеса, увидел у меня трофейный немецкий нож фирмы «Золлинген». Этот нож так Мураду понравился, что он несколько дней ходил за мной и постоянно приставал:

– Давай обмен, а то друг не будешь!

Отец объяснил мне, что в Туркмении лучше иметь хорошего друга, чем хороший нож. К тому же на обмен Мурад отдавал мне настоящий туркменский пичак с роговой рукояткой и в ножнах, отделанных серебром. Мы торжественно обменялись ножами в чайхане, в присутствии чабанов и аксакалов. По местным понятиям, теперь мы были не просто друзья, а побратимы.

Когда я стал постоянно бывать в чайхане, читать чабанам газеты и рассказывать о ленинградской Блокаде и о войне, туда несколько раз заходил и наш башлык Ага-Нияз. Однажды я упомянул о том, как в самое голодное время блокады, в конце ноября сорок первого года, я оставил маме и братишке свою хлебную карточку и на попутной машине добрался на фронт в Колпино. Артиллерийские разведчики меня не прогнали – приютили в каптерку к старшине. Рядом была солдатская кухня, а я стал вестовым у старшины и у повара. Наш штаб располагался в подвале длинного полуразрушенного здания из красного кирпича. Верхний этаж и помещения, расположенные в сторону немцев, были разбиты снарядами, зато сзади сохранилось несколько комнат и сухих подвалов. Меня поставили на солдатское пищевое довольствие. Конечно, на блокадном Ленинградском фронте солдаты тоже кормились впроголодь, но после иждивенческой нормы мне, десятилетнему мальчишке, солдатская пайка казалась необыкновенно сытной и вкусной… Я увлекся и стал рассказывать чабанам про тот бой, о котором поэт Александр Межиров написал стихи:

Мы под Колпиным скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим.

Недолет, перелет, недолет:

По своим артиллерия бьет!

Мне тогда удалось пробраться под пулеметным огнем на ту самую батарею, что стреляла по своим, и передать командиру записку о прекращении огня. По пути назад я еще помог сделать перевязку солдату,  которого послали на батарею впереди меня, только он, раненный в ногу, не дошел. За этот бой меня даже к медали «За отвагу» представили…

– Джигит, побывавший на настоящей войне, должен не на ишаке ездить, а на хорошей лошади, – сказал Ага-Нияз.

И дал мне бумажку к табунщику с просьбой о ее выдаче.

На следующий же день я поехал на своем ишаке в ту сторону, где, как мне сказали, пасся совхозный табун. Путь проходил мимо коша чабана Саид-Непеса. Я проезжал от коша метров за двести, но собаки меня все равно заметили и облаяли, а на шум вышел из юрты мой новый друг Мурад.

Не подъехать и не поздороваться было бы нарушением восточных обычаев. Мурад обрадовался, что я приехал к нему в гости и позвал своего отца:

– Друг приехал, мы с ним ножами менялись! Надо барана резать, достархан делать…

Достархан, если кто не знает, это скатерть с угощением для дорогих гостей. Напрасно я  пытался объяснить, что еду по делу, в табун за лошадью:

– Вот, у меня и кагаз бар… – то есть бумага от башлыка есть…

Бумагу изучили, и оказалось, что табунщик Клыч-ука, сиречь младший брат, чабана Саид-Непеса.

– Будем барана резать, – твердо сказал хозяин юрты. И указал мне на двухтысячную отару: – Выбирай.

Я растерялся. Саид-Непес говорил со мной как со взрослым уважаемым гостем. Может, он просто шутит?

– Наверно, – улыбаясь, подсказал отец  Мурада, – тебе, может, кажется вкусным во-он тот молодой пегий барашек? Мясо у него, наверное, не слишком жирное, а если молодое, то  уж и подавно, что не жесткое…

Я согласился. Пегих ягнят не режут на каракуль и не оставляют на племя. Их выращивают на мясо. Чабаны собственных баранов пасут в общей отаре, вместе с совхозными. В качестве тавра на ушах у ягнят вырубают специальными щипцами треугольники или квадратики, по которым потом узнают, чей это баран. Только у чабанских овец весной всегда рождается по два ягненка, а у совхозных почему-то, в основном, по одному.

Выбранного барана зарезали, и, пока готовился бешбармак, другой сын чабана успел съездить за табунщиком Клычем.

Мы пили чай, потом ели мясо – и опять долго-долго пили чай с вяленой дыней и с кишмишем. Меня просили еще раз рассказать для всей чабанской семьи про блокадную зиму в Ленинграде, про зажигалки и руины многоэтажных домов, про пожар на Бадаевских складах, про саночки с покойниками, которые женщины и дети везли мимо нашего дома по Малому проспекту на Смоленское кладбище. Женщины охали и причитали, а старенькая бабушка Мурада Фатима апа плакала…

Только под вечер мы все вместе отправились в табун выбирать для меня лошадь. Саид-Непес и его брат табунщик ука Клыч долго и горячо спорили по-туркменски, указывая то на одну лошадь, то на другую… и наконец заарканили для меня молодую и очень красивую кобылку ахалтекинской породы – светло-рыжую с большим белым пятном на лбу и на холке.

Звали ее Юрга. По-туркменски «юрга» – иноходец. Моя лошадка и была иноходцем с мягкой, бархатной рысью.

«Хорошо, – думал я, – иметь друга, у которого дядя табунщик!».

Только потом я узнал, что в свое время эту лошадь объезжал и полтора года ездил на ней старший брат Мурада – Алиджан. В самом начале войны Алиджан добровольцем ушел на фронт, окончил краткосрочные командирские курсы и воевал под Ленинградом – на Волховском фронте. Год назад на Алиджана пришла похоронка… А теперь его лошадь отдали мне, ленинградцу.

Вот как повернулась судьба!..

Из табуна к кошу Саид-Непеса ехали молча. Ука Клыч провожал нас. Я по-прежнему ехал на ишаке, а Юргу вел в поводу. Около коша опять о чем-то заспорили на туркменском языке. Саид-Непес спрыгнул с коня и ушел в юрту, велев нам стоять на месте и ждать. Я слышал, как внутри юрты снова начался спор, на сей раз с женщинами. И вот, наконец Саид-Непес вынес из юрты большой чурек и туркменское седло без стремян.

– Покорми Юргу, – сказал он мне. – Потом дай ей понюхать седло, а потом будешь седлать.

Я еще не знал, что это было седло Алиджана… По мнению Саид-Непеса, на нем еще должен был оставаться запах его погибшего сына. И, конечно, запах пота самой Юрги.

Я скормил чурек лошади, давая ей на ладошке по маленькому кусочку. В табуне лошадей лакомствами не балуют, но Юрга брала кусочки чурека мягкими губами очень вежливо, без жадности. Потом я накинул длинный повод на локоть и стал седлать. Юрга стояла спокойно, чуть ли не подставляла под седло свою спину.

– Теперь садись, и она тебя признает хозяином, – сказал ука Клыч, подсаживая меня на лошадь.

Сидеть пришлось без стремян… Старинные фигурные стремена Алиджана успели перейти к Мураду, а я потом сделал себе простенькие, но прочные, из тамарисковых сучков.

Мы с Юрочкой как-то быстро подружились, а ведь запросто могли бы вовсе не встретиться. Дело в том, что в начале Отечественной Войны вышел приказ о мобилизации лошадей на фронт. Мобилизацию (это уж у нас как водится…) проводили люди, совсем не сведущие в коневодстве. Они просто выполняли важное партийное задание отправить на фронт возможно большее количество конского поголовья. Между тем наш совхоз находился не где-нибудь, а в Текинском оазисе. Именно здесь туркменские аксакалы еще пытались сохранить одну из самых древних и знаменитых пород верховых лошадей – своих легендарных ахалтекинцев. И вот это-то, без преувеличения, бесценное народное достояние собирались отправить на тяжелую работу и верную гибель! Туркмены, вроде нашего Саид-Непеса, отдавали фронту своих сыновей, но ахалтекинцев –  наследие предков они в тот раз сберегли.

В степи и в пустыне издревле существует никому не понятный и ничем не объяснимый феномен быстрой передачи информации на большие расстояния – так называемый «узун кулак», что означает «длинное ухо». Как только большие начальники стали ездить по табунам для мобилизации лошадей, «узун кулак» тотчас побежал впереди них, и табунщики стали угонять лучших коней в пустыню на дальние колодцы, а на их место собирать других лошадей, гораздо менее ценных. Количество коней в табуне при этом сохранялось, недостачи у табунщика не было, вот только лошади зачастую оказывались непригодны для фронта. Еще бы! «Узун кулак» сообщал, что на ахалтекинцев наденут хомуты, заставят возить пушки и снарядные ящики… Так случилось, что Юргу Алиджана не успели отогнать на дальний колодец. Спасая кобылу, за два дня до приезда комиссии ей под потник положили ржавую железяку. Чабан с ближней отары часа два скакал на Юрге, сбив ей холку в кровавую рану. Потом рану замазали грязью и подсыпали в нее белых червей-опарышей. Комиссия Юргу сразу забраковала. Когда начальники отбыли, рану почистили и смазали  ихтиоловой мазью. Холка вскоре зажила, только осталось большое белое пятно. Юрга третий год свободно гуляла в табуне, но чабана Курт-Куртлы она запомнила. И очень не любила. Когда он приезжал в гости к ука Клычу, Юрга всегда его замечала и уходила от табуна далеко в сторону. Так, на всякий случай…

Под Ленинградом воевало много туркмен, и несколько сот из них погибли. Недавно на Пискаревском мемориальном кладбище установлена памятная плита туркменам, отдавшим свои жизни за оборону Ленинграда.

Я сразу понял, что Алиджан очень сильно любил свою лошадь и хорошо с ней обращался. Недаром мне показалось, что во время той первой седловки Юрочка сама подставляла мне свою спину! За время, проведенное в табуне, она успела соскучиться по человеческой доброте – и теперь с явной радостью привыкала к ней вновь.

Поначалу я отпускал лошадь пастись, спутывая ей передние ноги. Помню, как мне хотелось заслужить ее доверие и любовь, чтобы в путах больше не было необходимости! Я по несколько раз в день ходил туда, где она паслась, и приучал Юрочку подходить ко мне на свист. Я привязывал ее на очень длинную веревку и отпускал, потом начинал подзывать ласковыми словами и свистом, одновременно подтягивая веревку. Когда лошадь подходила, я давал ей что-нибудь вкусненькое. Смышленая ахалтекинка скоро поняла, что от нее требовалось. Спустя несколько дней я только показывал лакомство, а когда Юрочка к нему тянулась – поворачивался к спиной, клал ее голову себе на левое плечо и тут-то угощал. Через неделю Юрочка без всякой веревки сама подходила на свист, вставала сзади и прижималась своей щекой к моей голове. При людях мы проделывали напоказ этот фокус просто «за спасибо», но  наедине я старался Юрочку не обманывать. На правом боку у меня всегда висел клеенчатый мешочек с чем-нибудь вкусным. Лошадь, конечно, знала, что там лежит лакомство, но знала она и то, что каждый кусочек следует сперва заработать.

У нас в землянке не было почти никаких книг, но отец достал где-то книжку циркового дрессировщика Дурова – зачитанную до дыр и без обложки. Вот по этой книжке мы с братом Ильей и воспитывали наших животных: Юрочку, ослика и даже барана Мемешку. Я научил Юрочку «соглашаться» с тем, что я ей говорил: в ответ на мои слова она кивала головой. По моей просьбе она умела ложиться, вставать на дыбы и даже приплясывать под частушки…

Пока я раздумывал, чему бы еще научить Юрочку, наступило утро, и мы подъехали к широкому спуску в долину реки Кушки. На противоположном берегу зеленели густые сады центральной усадьбы совхоза Чмен-а-бит, а посередине реки стоял американский трехосный автомобиль «Студебеккер» с заглохшим на переправе мотором. Война уже подходила к концу, так что американская помощь в виде этого «Студебеккера», добралась и до нашего совхоза, очевидно в обмен за каракулевые шкурки. На крыше кабины сохли коричневые полуботинки, а на сиденье, скрестив ноги по-турецки, важно сидел – босиком, но в пиджаке, при галстуке и шляпе – член парткома совхоза.

– К вам еду, на ферму Сенгренли, – сказал он мне. – Вот, мотор заглох, на переправе залило. Шофер в  гараж за трактором ушел, а мне даже не выйти, вокруг глубоко… Брюки глаженые замочу.

– Если вы за отчетом…, – начал, было  я, но он отмахнулся:

– Какой отчет? Митинг проводить еду! По железнодорожному телеграфу сообщили – война кончилась! Победа!

День Победы

Так вот каким оказался этот новый день – девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года…

Победа!!!

Мир перевернулся и засиял, краски рассвета слились в одну огромную радугу.

Я, весь в брызгах, рванул через реку в контору… Конечно, там никто не работал. Все стояли и сидели в садике перед конторой, шумели, каждый радостно говорил что-то свое. Не слезая с лошади, я нашел главбуха Всеволода Антоновича, но он не стал со мной разбираться, только махнул рукой в сторону конторы:

– На стол ко мне положи…

Наклонившись с седла, я закинул папку с отчетом по нашей ферме в окно на стол главбуха и, развернувшись, полетел в брызгах через реку обратно  в горы.

На переправе через Кушку трактор к «Студеру» еще не подошел. Переправляясь через речку, я помахал рукой парткомовцу и свернул через прибрежную чащобу на более короткий путь – через два крутых перевала, по которым ночью ехать побоялся.

Юрочка, наверное, почувствовала мое состояние… Безо всякого понукания она понеслась размашистой рысью по незнакомому ей пути через заросли тамариска, камыша и джидовника. Колючие ветви хлестали нас по бокам, но мы этого не замечали, мы мчались вперед и вперед к очень высокому и крутому склону на краю долины реки Кушки, за которым было холмистое плато баиров Бадхыза.

Вот заросли кончились, зато склон долины резко пошел вверх. Юрочка перешла на шаг. Я все больше наклонялся вперед, ложась на лошадиную шею, но, наконец, был вынужден спрыгнуть наземь, и мы с Юрочкой даже не пошли, а полезли дальше вверх. Юрочка была хорошо подкована, но мои башмаки из мягкой кожи скользили. Я пустил лошадь вперед и схватился за ее хвост. Когда я падал, моя умница всякий раз ждала, пока я встану и опять намотаю на руку ее хвост. Наверное, ей было неприятно и даже больно, но она  терпела. Раскаленное туркменское солнце жарило наши спины на крутом, голом, сухом и сыпучем откосе  крутого склона…

Взмокшие, задохнувшиеся, мы, наконец, вылезли на плато Бадхыза. Я упал в зеленую траву. Юрочка стояла рядом, тяжело отдуваясь. Понадобилось   несколько минут, чтобы в ушах прекратился звон, восстановилось дыхание, а мысли начали немного проясняться. Я встал… Мы пошли рядом по зеленой траве среди цветов. Метров через сто Юрочка остановилась, вздохнула, повернулась ко мне боком, и оглянулась, как бы говоря: «Ладно, уж, садись…».

Я забрался в седло – и Юрочка перешла на свою мягкую, но размашистую рысь иноходца.

Баиры Бадхыза похожи на наши лыжные холмы в Кавголове под Петербургом, только там они значительно выше. Как пишут ученые географы, на склонах баиров растут фисташковые рощи. На самом деле это слишком громко сказано – рощи. Фисташковые деревья невысокие и растут реденько – метрах в двадцати друг от друга, если не больше. В предгорьях Копетдага еще продолжалась буйная весна. Всюду высокая зеленая трава, крупные яркие цветы и кишит непуганая живность. Чтобы не терять время на подъемах и спусках, мы с Юрочкой помчались плавными дугами по склонам баиров в сторону нашей фермы. Дорогу мы давно потеряли, я просто держал общее направление, ориентируясь по солнцу. Вот когда опыт караванщика меня выручил! Все же наш караван-баши казах Юзбай, сквернослов и злодей, кое-чему успел научить нас с Ильей, пока мы ходили с караваном под его руководством – спасибо ему…

Какой здесь был рай по сравнению с той кручей, на которую мы с Юрочкой карабкались из долины Кушки по пыльной и жаркой стене! Какой свежий воздух, напоенный запахами трав и цветов! На небе даже появились белые облачка и своей тенью прикрыли нас от жгучего солнца. Плавная иноходь Юрочки позволила, наконец, что-то спокойно соображать…

Сперва, узнав о Победе, я просто ошалел от неожиданного счастья и захотел как можно быстрее разделить ее со своими родными и всеми хорошими людьми, жившими в Сенгренли.. «А вдруг он, этот “Студер”, там    надолго застрял? – думалось мне. – Если не потороплюсь, они до завтра ничего не узнают…»

Как же мне хотелось оправдать то доверие и уважение, с которым даже аксакалы всегда слушали мои рассказы о блокаде, о фронте и о Дороге Жизни! Мыслимо ли заставлять их ждать несколько лишних часов?! «Студебеккер» будет рычать мотором, подымаясь в горы по серпантинам окружной дороги, а мы с Юрочкой поскачем напрямую, нам с ней дороги не обязательны. Только бы лошадка не подвела. После ночного перехода в сорок километров, пускай и неспешного, нам теперь предстояла бешеная скачка и опять на сорок километров, но вверх по горным склонам на пределе скорости и оставшихся у нас сил.

«Ну, Юрочка, давай… спокойненько… мы с тобой хоть и устали, но уж как-нибудь разложим наши силенки на весь оставшийся путь…»

А в голове у меня все крутился рассказ отца о победе греков над персами в битве при Марафоне за пятьсот лет до нашей эры. Тогда греческий воин пробежал с этим известием сорок два километра до Афин. Сообщил о победе, упал и умер. И вот у нас с Юрочкой тоже дистанция в сорок километров, и мы тоже несем весть о Победе… причем о победе намного более значительной, чем та, Марафонская!

«Мы эту радостную весть обязательно донесем… – твердил я ветру, выжимавшему слезы из глаз. – Донесем, чтобы все узнали… и сами обязательно живы останемся!».

И вот мы оказались перед последним крутым подъемом. За перевалом – долина Сенгренли с юртами нашей фермы. На склоне,   куда нам предстояло   подняться, чабаны пасли отары, и овцы натоптали многочисленные тропинки. Здесь мы снова двинулась шагом, вычерчивая зигзаги. В какой-то момент я оглянулся налево и увидел: далеко впереди по серпантинам дороги на эту же гору лез «Студебеккер». А справа внизу, в долине, чернели знакомые юрты…

Я привстал на стременах… Почти не передохнув, мы – какое там рысью, полным карьером! – полетели наискось вниз по широкому склону. Финиш был близко, силы уже не берегли. Весь склон был покрыт сплошным ковром алых тюльпанов. Юрочка срезала цветы копытами, тюльпаны брызгами разлетались в разные стороны…

Умом я понимал, что сломя голову нестись вниз по склону было очень опасно. Если лошадь попадет ногой в нору сурка или суслика, то «сломя голову» перестанет быть фигурой речи и обретет самый буквальный смысл. Мы так закувыркаемся, что… Нет, Господи спаси и сохрани, лучше об этом даже не думать! Тем более что зверьки боятся нападений хищников и убирают растительность вокруг своих нор. А моя Юрочка на то и ахалтекинка, чтобы все это знать, все видеть и осторожно перелетать через предательские ловушки…Иногда она, уже в полете, как-то извивалась змеей, чтобы не попасть ногой в яму сурочьей или сусликовой норы.

Мы ворвались на ферму, и я принялся хлестать по юртам камчой. Переполошенный народ выскочил наружу… а я гарцевал посередине на взмыленной лошади и не мог ничего сказать: только хрип из забитого ветром и пылью горла.

– По… бе… да, – наконец выдавил я. – Вой… на… кончилась!!!

Минут через десять, после нас с Юрочкой прикатил «Студебеккер». Ботинки парткомовца смыло, когда машину дергал из реки трактор.

Босой, но в галстуке парткомовец залез в кузов машины, как на трибуну, чтобы проводить официальный митинг, а я не спрыгнул – упал с лошади. Рядом оказался Мурад. Он заставил меня подняться, велел ходить самому и водить лошадь, пока мы оба не отдышимся и немного не придем в себя. Помню, как он шагал рядом и все гладил по плечам то меня, то лошадь своего любимого брата Алиджана, погибшего под Ленинградом…

Потом меня отвели в ближайшую юрту и отпаивали кислым молоком. Юрочку увели старики. Они еще долго ухаживали за ней, массировали и растирали ей мышцы. Я же свалился на кошму и уснул…

Парткомовцу сказали, что про Победу все уже знают, а митинг нужно проводить, когда на ферму соберутся чабаны. Башлык Ага-Нияз велел всем, кто был на ферме, выйти на горку около нашей землянки. По его жесту все дружно, в полный голос несколько раз прокричали в сторону чабанских кошей два слова:

– Фронт кутарды!

Это означало: «Война кончилась».

Люди поворачивались и кричали то же самое в другую сторону, пока не увидели в бинокль, что чабаны семьями отъезжали к нам от своих кошей. Вот, оказывается, как оно работает, это знаменитое «длинное ухо». Дружный крик удивительно далеко слышен в горах… Со всех сторон, оставив с отарами для присмотра по одному  человеку, на ферму съехались чабанские семьи. Парткомовец провел, наконец, официальный митинг и отбыл, а народ стал готовиться к настоящему празднику.

Я спал и ничего этого не слышал, но часа через два меня разбудил дедушка Абдрахман.

– Пойдем, – сказал он. – Учить тебя буду, как настоящий плов для большого тоя (праздника) надо готовить.

Зря что ли в молодости баба Абдрахман был пловчи у эмира Бухарского… На «Студебеккере» привезли с центральной усадьбы свежие овощи и другие продукты для праздника. Молодые парни уже чистили песком общественные чугунные казаны, а я впервые увидел, как надо правильно – тоненько и длинно – резать морковку для плова и, вообще, как надо готовить хороший «зирвак» то есть главную вкусовую приправу настоящего плова. Секреты кулинарного искусства аксакала Абдрахмана стали  моим первым призом за дерзкую скачку по горным склонам. Когда мы нарезали почти всю морковку, я взял последние две штуки и отложил их в сторонку.

– Схожу, посмотрю, как там Юрочка… – сказал я дедушке Абдрахману.

Около нашей палатки-землянки лежали, высунув языки, шесть огромных собак – знаменитые алабаи чабана по имени Ораз-яз-Дурды. Они знали меня и даже не рыкнули, только приветливо помахали   обрубками хвостов. Хозяин псов пил чай с моим отцом, а вокруг нашего жилья расхаживал его внук Юсуп. Он водил Юрочку, держа ее за недоуздок.

– Нельзя лошади после такой скачки давать ложиться, – сказал Ораз-яз-Дурды. – Ей обязательно ходить надо, много, много ходить…

Я скормил Юрочке обе морковки, потом вспомнил о мешочке с хорошим кишмишем, который мама припрятала  к моему четырнадцатилетию, но разве можно что-нибудь как следует спрятать в таком жилище, как наше?.. Я достал кишмиш, дал горсть Юсупу, остальное мы честно съели с Юрочкой пополам, и я пошел обратно – помогать бобо Абдрахману делать зирвак для праздничного плова. Подходили женщины, приносили для тоя какую-нибудь вкусную еду – у кого что нашлось…

Вечером около чайханы для общего тоя были расстелены по кругу ковры и кошмы, вынесенные из юрт. Меня, молодого оглана, как вестника Победы, посадили на главный ковер рядом с уважаемыми аксакалами. Были и танцы, и борьба, и скачки… Вот чего не было совсем, так это алкоголя, запрещенного Кораном. Но и без  него великолепно отпраздновали. И даже – при всей скудости военного времени – нашлись достойные призы, чтобы вручать победителям. Я в состязаниях не участвовал, но мне торжественно подарили стеганый красный халат, мерлушковую папаху для отца и  шелковый платок для мамы. По-туркменски такие дары называются «суюнчи», то есть подарки гонцу, принесшему всему народу хорошую весть. Потом, уже в Ленинграде, на халат сверху нашили перелицованное сукно от маминой старой одежки. Получившееся из туркменского халата зимнее пальто еще долго меня грело …

…С того самого первого и главного Дня Победы прошло уже больше шестидесяти лет. Я сам давно стал аксакалом, то есть отрастил большую белую бороду, но каждый год, просыпаясь утром девятого мая, я снова прикрываю глаза и вижу, как разлетаются из-под Юрочкиных копыт алые тюльпаны на горном склоне Бадхыза…

Не зря на День Победы мои близкие всегда дарят мне букет тюльпанов. А я в этот день непременно делаю праздничный плов – так, как меня научил старый пловчи бобо Овез-Абдрахман…

* См. предыдущую публикацию Ивана Ильина-Галицкого в нашем журнале: «Как самим построить храм, или Похвальное слово топору» (№ 1 (25). С.133-142).

Алексей Свердлин

Передо мной фотографии прошлых лет. Фотографии, которые удалось сохранить. Даже трудно поверить, что прошло 50 лет с того холодного заснеженного февральского дня, когда «горстка» энтузиастов бега собралась в небольшой комнатке ташкентского спортивного клуба «Мехнат», который впоследствии стал спонсором клуба любителей бега «Кентавр».

В газетной статье была опечатка.
Клуб был создан 2 февраля 1972 года.

Как в калейдоскопе всплыли картины моей встречи с редактором газеты «Вечерний Ташкент» и «Тошкент Окшоми» и заведующей отделом Надеждой Васильевной Панякшиной. Каждый месяц из года в год выходила целая страница в двух газетах, посвященная деятельности нашего клуба. Ведь мы были первыми не только в Ташкенте, но и Узбекистане. Впоследствии мы стали членами Всесоюзного клуба любителей бега.

Как же все это началось? Прочитав книгу Гилмора «Бегом от инфаркта». Я стал бегать трусцой внутри наших массивов Ц-5 и Ц-6. Ранним утром встретил еще одного такого же энтузиаста, Бахтияра Алимова. Стало бегать веселей. Вскоре образовалась группа таких «утренних» бегунов: Подколзин, Матвеев и многие другие. Стало «тесно» в нашей махалле. Вот и надумали мы создать клуб, где бы мы могли собираться, готовиться к более дальним пробегам. Обратились в спортивный клуб «Мехнат» (заместитель председателя, М. Лазарев), республиканский врачебный диспансер (М. Франк) и газету «Вечерний Ташкент». Везде мы нашли поддержку!

Пробег по кольцевой дороге, 1977

Итак, клуб создан. Газета помогла нам расти численно. Более 50 членов клуба за 4 месяца! Начали подумывать о дальних пробегах. Да разве сейчас можно все вспомнить? Бегали в Самарканд, Бухару, Навои, Фрунзе, Алма-Ату, Чирчик. Пробеги по кольцевой дороге стали ежегодными. Во всех пробегах нас сопровождала машина «Скорой помощи» и с нами был врач А. А. Зильберштейн. Каждый участник пробега награждался памятной медалью. И здесь на неоценимую помощь оказал авиационный завод. Дизайн медалей осуществил мой одноклассник Аркадий Мирзоян.

Я был приглашен и участвовал в пробегах Ленинград-Выборг (200 км) – 4 дня, Мурманск (Долина Славы) – 95 километров (2 дня). К великому сожалению, в связи с моим отъездом из Узбекистана, все выпуски и статьи были утеряны.

Как же я был рад, когда в 2002 тому назад я получил письмо от президента клуба Николая Татаринова письмо, где он сообщил, что наш клуб жив и готовится отпраздновать свое 30-летие! Жив курилка! Еще большую радость доставила мне новость, что наш ветеран, Лев Ильич Сафир жив здоров и живет в Нью-Йорке. Я связался с ним по телефону и мы стали общаться практически каждый день. Он стал ярым пропагандистом бега и здорового образа жизни. Многочисленные публикации в русскоязычных газетах, выступления на собраниях. Его девиз: «Желайте людям хорошее настроение!». Хорошее настроение – залог здоровья. В сентябре 2004 года он собирался отпраздновать свое 90-летие. Но за несколько дней до этого знаменательного юбилея он споткнулся, упал «на ровной почве» и … через несколько дней его не стало.

Я ещё много мог бы вспомнить. Ту огромную помощь со стороны ЦК комсомола Узбекистана в организации наших пробегов в Киргизию и Казахстан. А наша «Вечерка», постоянные публикации на русском и узбекском языках!

Мне же хочется закончить свою коротенькую заметку за здравие! ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ ВСЕМ ЧЛЕНАМ КЛУБА «КЕНТАВР», если ещё клуб жив. ЖЕЛАЮ ВСЕМ МНОГИХ «ЗДОРОВЫХ КИЛОМЕТРОВ».

Алексей Свердлин, Президент клуба «Кентавр» 1972-1982

Игното Игнотенко

Автор Эрнест Куртвелиев

Читать в источнике. 

Автор: Ирина Димова

Папа покинул этот мир в 2002 году. В январе. Мама и мы, сестры, тяжело перенесли его уход из жизни. Эта боль известна многим и остается у каждого из нас навсегда.  Все эти двадцать лет мне хотелось отдать ему свой дочерний долг. И не только потому, что бесконечно любила, люблю своего отца и в профессии своей пошла по его стопам, но и потому, что история его жизни – это отчасти история многих людей его поколения, страны в целом со всеми ее бедами, трагедиями, страданиями, победами, достижениями.

Каждый раз, перечитывая строки Евгения Евтушенко, благодарю поэта и соглашаюсь с ним: «Людей мы помним, грешных и земных// А что мы знали , в сущности о них??//Что знаем мы про братьев, про друзей,//Что знаем о единственной своей?// И про отца родного своего// мы, зная все, не знаем ничего». Непроходящая боль утраты побуждает снова и снова искать, находить что-то новое в биографии отца, осмысливать его судьбу, открывать детали происходивших с ним историй, всего того, что не успела, не сумела, не смогла узнать при его жизни.

Георгий Васильевич Димов

С годами еще более убеждаюсь в том, что всему лучшему в моей жизни я обязана прежде всего родителям. Они научили меня пытливому, неравнодушному отношению к происходящему вокруг, прежде всего к людям,  подарили радостное, во многом романтическое и даже поэтическое восприятие мира. «Не надобно иного образца, – писал Александр Грибоедов, – когда в глазах пример отца».

И хотя в пьесе «Горе от ума» эта фраза имеет своеобразный, двусмысленный оттенок, она сама по себе, вне ситуации и  контекста произведения и тех героев, которые произносят ее, весьма символична.  Мы получаем (или не получаем!) в детстве от родителей самые важные, как мне кажется, нравственные, духовные образцы и примеры: они предопределяют наше будущее, наши отношения с миром и людьми.

Судьбой гонимые

Судьба родителей, как и многих представителей того поколения, которым довелось начинать свою жизнь в эпоху репрессий, не была безоблачной. Маме – Галине Яковлевне Димовой (в девичестве Савченко), дочери безвинно расстрелянного в 1937 году украинского поэта, драматурга, театрального критика Якова Савченко, реабилитированного в 60-х годах (впоследствии его имя вошло в Антологию деятелей культуры и искусства Украины), пришлось в юном возрасте испытать все ужасы того беспредела. Потеряв отца, квартиру на Крещатике в Киеве, его письма, книги, она долгие годы жила в страхе «разоблачений» и ограничений как дочь «врага народа».

В начале войны, во время эвакуации на Восток, маме с маленьким ребенком,  с нашей старшей сестрой Аллочкой и  бабушкой Еленой Константиновной Адамской, по профессии учителю, по национальности польке, удалось случайно остаться живыми во время бомбежки поезда, который направлялся в Ташкент. И папе, Георгию Васильевичу Димову, довелось пройти все круги ада, коснувшиеся семьи репрессированного «кулака», главы семьи – уссурийского казака Димова Василия Ивановича, его отца – участника Первой мировой войны. Потом все его сыновья получили награды и знаки отличия как участники боевых действий уже в годы Великой Отечественной войны.

Дедушку (я не  смогла его увидеть, он ушел из жизни задолго до моего рождения) и бабушку Варвару Ильиничну (ее жизнь, к счастью, оказалось долгой и я успела многому научиться у нее), невероятно умелых и наделенных незаурядными способностями и талантами сельских тружеников, лишили дома, построенного собственными руками лишь потому, что кое-кому из НКВД приглянулось добротное жилое строение,  уже готовое  фермерское хозяйство и все то, что сумели создать вокруг себя мои многострадальные предки. Это было в селе Забайкальское Хабаровского края, где родился отец.

Я дважды увидела  родной очаг отца: первый раз в 1962 году, когда отец решил со всей семьей отправиться на Дальний Восток, чтобы мы побывали на его родине, зашли в тот самый конфискованный у них в 30-х годах дом, а он уже в 50-х был отдан под сельскую библиотеку. Во второй раз не так давно, в 2017 году во время командировки в Хабаровский край, где проходил слет учителей года. Один день выделила для поездки в село Забайкальское, расположенное на правом берегу реки Уссури в приграничной с Китаем зоне, въезд в которую возможен только по специальному разрешению. Помогли коллеги из управления образования города Вяземский, спасибо им сердечное. На земле, которая когда-то принадлежала моим предкам, теперь расположен сельский дом культуры, начальная школа и здание местной администрации.

После раскулачивания, когда семья Димовых в одночасье, как и многие другие граждане страны, лишились всего того, что создавали своим трудом, умением и упорством, последовала тяжелейшая ссылка, которая привела деда к ранней смерти. Его детям (их было семеро) пришлось пробиваться в жизни с клеймом «врагов народа».

Георгий Димов неоднократно испытал это будучи курсантом военного летного училища в Оренбурге, когда его не допускали к стратегически важным полетам, а уже перед самым окончанием отчислили по причине укрытия происхождения. История повторилась при поступлении в Литинститут в Москве, где этот же «преступный» факт в биографии стал причиной вердикта – покинуть столицу в течение 24 часов. Было еще много бед и испытаний, о которых родители предпочитали не рассказывать нам, трем его дочерям.

Груз такого несправедливо тягостного прошлого мы практически не замечали, живя в обстановке добра, любви и согласия между ними. Молодые люди, гонимые судьбой: один из Дальнего Востока, другая из Западной части страны, встретились в Средней Азии. Чужой, казалось бы, край стал родным, гостеприимным, он соединил их. И прожили они в счастливом браке почти 60 лет. В любви и согласии! В Узбекистане папа получил диплом о высшем образовании как педагог-историк и начал журналистскую деятельность: вначале в Чирчике, а далее – в качестве главного редактора – в Узбекском телеграфном агентстве. 20 лет отдано газете «Правда Востока», в которой он возглавлял отдел науки и культуры. А затем, почти тридцать лет и уже практически до последних дней жизни, работал в «Известиях».

Спас Салтыков-Щедрин

Так случилось, что отец очень рано начал свою трудовую деятельность: почти одновременно как педагог и журналист.  Примечательно, что первая статья девятнадцатилетнего учителя вечерней школы в городе Зея была опубликована осенью 1939 года в местной газете. Она была написана в связи с пятидесятилетием со дня смерти М. Е. Салтыкова-Щедрина. Репрессированная семья  отца все еще находилась тогда в лагерном поселке, вдали от райцентра, в тайге.

Никто из спецпереселенцев не мог без разрешения коменданта переходить даже из села в село, не говоря о том, чтобы публиковаться в партийной печати.  Статья молодого учителя вышла на целую полосу, после чего редактора вызвали в райком, а отцу пригрозили высылкой из райцентра к родителям в лагерный поселок… Но, вот, везение! Проезжающий с инспекцией начальник Читинского областного ГУЛАГа, словно «барин с ромбом в петлицах», как написал в одном из интервью отец, оказался в хорошем расположении духа:

– «Ты писал?» – спросил он молодого человека.

– «Я, гражданин начальник», – ответил отец.

– «Ну что же, нам Гоголи и Щедрины нужны, хочешь учиться дальше?»

– «Хочу, гражданин начальник. В Москве!» – вдохновился юноша.

– «Аж в Москве» – улыбнулся начальник Читинского ГУЛАГа и произнес: «Ну, ладно, дадим тебе паспорт».

В отличии от Тараса Шевченко, которого из крепостной неволи выпустили за деньги поэта В. А. Жуковского, свою свободу папа обрел за статью о великом сатирике. Правда, если будущий Кобзарь мог, откланявшись помещику, поехать прямиком в Санкт-Петербург, то для переселенцев столица осталась закрытой наглухо. И не только столица. Малый комендант все-таки поважнее большого гулаговского.

Так папа охарактеризовал эту ситуацию, рассказывая о ней нам, своим дочерям. Ему вписали в паспорт то, что вписывали всем политическим: некоторые пункты ограничивали проживание и учебу не только в столице, что потом серьезно повлияло на дальнейшую его судьбу. Помыкавшись по Сибири, пытаясь найти свое место в стране родимой, которая не слишком любила своих сыновей – преданных граждан, папа все-таки продолжал искать себя и свое место в жизни, несмотря ни на что.

И с милого Севера, потянувшись в сторону южную, он приехал на работу в Узбекистан. Там его приняли, признали. Узбекистан стал второй его родиной. И здесь же открылась новая страница в жизни Георгия Васильевича Димова – журналиста, общественного деятеля, историка-востоковеда, который изучил узбекский язык, культуру, освоил традиции восточного народа, с которым свела его судьба и с которым он прожил большую часть свой жизни.

Космическая тема

Коллеги по перу уже в начале пути отмечали его особый дар: талантливый репортер, первооткрыватель важных событий. Его перу принадлежали статьи о первом ковше бекабадской стали, первом кубометре земли, вынутой из русла Голодностепского канала, о первом золотом слитке в Зарафшане, первой буровой в Газли.

Димов первым встретил первого космонавта в Ташкенте. Встречи повторились трижды, сохранился архив фотографий, на одной из которых рукой Юрия Гагарина отмечено: «Димову Георгию Васильевичу – одному из ведущих журналистов Узбекистана. Гагарин, Ташкент, 15 декабря,1961 год».

Previous

Next

• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7

Космическая тема, которую папа любил особенно, продолжилась в серии репортажей и статей по итогам встреч с космонавтами Валентиной Терешковой, Андрияном Николаевым, Валерием Быковским.

Еще одна невероятная встреча состоялась уже 70-х годах. Георгий Димов познакомился с американским астронавтом Томасом Стаффордом, который в составе экспедиции «Аполлон-10» долетел до Луны, о чем журналист подробно рассказал своим читателям в публикации 1974 года.

Все это хранится и по сей день в фотоархивах нашей семьи и, конечно, в моей памяти, поскольку на многие встречи с космонавтами папа брал с собой и меня. Известность и авторитет Г. В. Димова как публициста, кинодокументалиста (папа – автор многочисленных сценариев, по которым на студии «Узбекфильм» поставлено более 20 научно-популярных и документальных фильмов) были обусловлены его высокой эрудицией как историка-востоковеда, большого знатока Средней Азии, глубокого исследователя истории, культуры, нравов и традиций узбекского народа.

Фильмы по его сценариям в послевоенные годы в области энергетики, индустриализации, хлопководства: о Фархадстрое, о Голодной степи, Аму-Бухарском канале («Иду к тебе, Бухара»), о первых шагах машинного орошения («Горный мираб»), об истории и людях Ферганы («Тайны исчезнувшего кишлака») – не раз отмечены призами и наградами. Фильм об учениках одной из школ Коканда, ставших известными учеными, писателями, академиками («Тринадцать ласточек»), поставленный по его сценарию известным режиссером Маликом Каюмовым и Нелли Атауллаевой в 1964 году, отнесен историками кино к классике узбекской кинодокументалистики.

Татьяна Есенина – друг и коллега

Принципиальность и смелость были особенно характерны для нашего отца. Несмотря на сложное прошлое, он не боялся отстаивать правду, бороться с несправедливостью, если речь шла о честных и порядочных людях и жизненных ситуациях, в которые они попадали. Все это он отражал в его публикациях, особенно в сценарии фильма «Файзулла Ходжаев», реабилитирующем имя видного политического деятеля республики.

Статьи о культуре, литературе, искусстве часто становились для ученых основанием для дальнейших филологических, исторических и культурологических исследований. Одна из них – публицистическая статья «Есенин в Ташкенте» о практически неизвестном для широкой аудитории факте поездки Сергея Есенина в Туркестан в 1921 году («Правда Востока», 1965 год). Кстати, многие годы папа работал с дочерью поэта Татьяной Есениной. На протяжении долгих лет их связывали добрые, дружеские отношения. Она считала нашего отца близким другом и соратником. И об этом он рассказал в своей публикации «Татьяна – дочь Сергея» («Правда Востока», 1999 год).

Татьяна Сергеевна умерла в 1992 году в Ташкенте. Папа хоронил ее, был одним из тех, кто организовал установку памятника на ее могиле. Так пишет об этом в своих воспоминаниях Рима Волкова, которая также долгие годы работала с дочерью Сергея Есенина: «Со всеми коллегами Татьяна Сергеевна была ровна и доброжелательна. Но некоторых выделяла особенно. Георгия Димова – в первую очередь. Это был друг из друзей.

В страшную пору, когда, после пережитых ею в Москве трагедий – ареста Мейерхольда, ее отчима, убийства матери, – совсем молодая Татьяна Есенина с мужем и маленьким сыном оказалась в эвакуации в Ташкенте, такой же молодой Гоша Димов способствовал приему ее на работу в «Правду Востока». Помогал с получением и обустройством жилья, с какими-то талонами на питание, на топливо, на лекарства, без которых в ту пору было бы просто не выжить.  И даже когда уже ушла из редакции, Татьяна Сергеевна всегда чувствовала его поддержку, его плечо. Димов и место для ее последнего приюта выбивал…

Когда открывали памятник, он не смог сдержать слез. Давно и его самого нет в живых: под конец жизни уехал в Москву к дочерям, там и похоронен…»

Журналисту Георгию Димову, говорили его современники – собратья по перу, было присуще необычайно острое чувство нового, он обладал особой интуицией, умел смотреть в будущее. Аналитические статьи писал не торопливо, скрупулезно изучал все факты, интерпретировал их максимально корректно и объективно. Коллеги отмечали его высокий профессионализм в работе с текстами, он не избегал острых тем и сюжетов, освещал события правдиво и без ретуши.

Долгие годы, почти 30 лет, папа был собкором газеты «Известия» в республике, а в дальнейшем стал представителем издательства «Известия» Управления делами Администрации Президента РФ в Узбекистане. Статьи Г. В. Димова обсуждались на заседаниях Политбюро ЦК Компартии УзССР. Изложенные факты, их осмысление, приведенные аргументы, выводы часто становились основанием для принятия важных решений по тем или иным областям социально-экономической, научной, культурной, общественной жизни республики.

Его лекции на факультете журналистики Ташкентского госуниверситета имели особый успех и признание. Благодаря активной и плодотворной деятельности Георгия Димова по освещению разных сторон жизни республики, успешному и умелому продвижению самого издания, его популяризации тираж газеты «Известия» в тот период был одним из самых высоких в стране среди всех союзных республик (второй по счету после Украинской ССР).

Мрамор для «Известий»

Еще один важный эпизод в жизни отца. Благодаря незаурядным организационным способностям, умению, настойчивости и преданности «Известиям» на протяжении 15 лет он безвозмездно, на общественных началах, организовывал поставку из Узбекистана мрамора и гранита для отделки в те годы новых корпусов редакционно-издательских зданий в Москве, для санаториев в Подмосковье и на Черном море, добиваясь в правительстве Узбекистана открытия для этих целей новых фондов, внеплановых заготовок блоков в карьерах пустыни Кызылкум, горах Тянь-Шаня, что также зафиксировано в материалах архива нашей семьи. Он, по сути, сыграл тогда новую свою роль, теперь как талантливый организатор, менеджер, можно сказать бизнесмен, но как волонтер, без всякой для себя выгоды и личных интересов.

В справках Узбекского госконцерна по производству строительных материалов («Узстройматериалы»), которые регулярно отправлялись грузополучателю – издательству «Известия», – подробно описывались все данные по отправке отделочных мраморных плит по соответствующим адресам. В одном из писем (датированном 3. 06. 1991) прямо сказано, что Георгий Димов, известный многим как авторитетный журналист и представитель издательства «Известия», оказался к тому же снабженцем завидной распорядительности.

В нем также есть такие строки: «..И если сегодня на центральном проспекте Максима Горького (теперь это Тверская улица. – И. Д.), на виду у самого Кремля, возвышается одно из украшений Москвы – редакционно-издательский корпус «Известия» с Дворцом культуры, одетые в знаменитый газганский мрамор, если санаторий в Подмосковье и на Черном море (Вашего ведомства) также одеты в наш мрамор – то в этом большая Ваша ЛИЧНАЯ заслуга, и Вы можете по праву считать себя активным строителем всех этих объектов. Надеемся, что Ваши коллеги – известинцы достойно оценили этот ваш подвиг». Так написал, обращаясь к папе, А. Барский, начальник Управления нерудных материалов, выделив в письме крупными буквами эти важные слова.

Вечная любовь

Оценили или нет? Оставлю вопрос без ответа и, пожалуй, поставлю точку. Лучше многоточие… Но скажу о главном – Георгий Васильевич Димов внес свою весомую лепту в успехи и процветание самого известного в те годы и авторитетного в стране общесоюзного издания «Известия», он оставил огромный человеческий, профессиональный след в судьбах многих людей: помогал им, защищал, поддерживал, прославлял своими статьями, открывал для многих новые перспективы в карьерном росте, в личных достижениях.

И сегодня, спустя двадцать лет после его ухода, получаю неожиданные сигналы из прошлого: эхо его добрых дел как журналиста и человека оказалось продолжительным. Мне пишут друзья юности, люди из разных городов России, из бывших союзных республик, из других стран слова благодарности в его адрес. Его помнят, отмечают великодушие, исключительную порядочность, высоту духа, человеческую красоту и благородство, профессиональную силу и мощь. Безупречная репутация, высочайший авторитет, доброе имя – вот она высшая оценка его жизненного и профессионального пути.

В 2000 году нам с моей сестрой Наташей все-таки удалось создать условия для переезда родителей из Ташкента в Москву. Им так хотелось провести остаток жизни среди русских берез и осин, рядом с нами. Но жизнь в России оказалась для папы очень короткой. Меньше двух лет. Он скончался 24 января 2002 года. Похоронили мы его на Троекуровском кладбище в Москве.  Рядом с ним покоится наша мама, она покинула этот мир через шесть лет после ухода папы, в 2008 году.

Денег от продажи нашей ташкентской квартиры в самом центре города, рядом с театром имени Алишера Навои, в которой они прожили большую часть своей жизни, хватило наполовину, чтобы поставить на могиле родителей достойный памятник. Светлая, вечная память и вечная любовь!

P.S. Две последние публикации моего отца: «Поэт сказал о нем – сияющий» (о поэтическом шедевре Александра Пушкина «Подражания Корану») и статья – «Не положено по протоколу» (о первом космонавте и знакомстве папы с Юрием Гагариным, о его встречах с ним), были напечатаны в «Учительской газете» из нашего семейного архива. Первая в 2002-м, в тот год, когда папа ушел из жизни, вторая – 12 апреля 2011 года, к пятидесятилетию первого полета человека в космос. За что и сегодня вновь и вновь говорю спасибо Петру Григорьевичу Положевцу, в то время нашему главному редактору, который дал  согласие на их публикацию. Это – частица или маленькая лепта исполненного мною дочернего долга, который не будет погашен никогда! Любовь и уважение к родителям, как сказал Виссарион Белинский, есть святое чувство. С этим чувством жила, живу и буду жить до конца своих дней.

Отсюда.

Монтаж Закир Касымов, 2019